Мы лежали так же, как заснули. Как ложки.

Ночью через угловую комнату пронесся прохладный ветерок, и кто-то из нас с Хуаной натянул тонкую простыню, шелковистую, сероватую и почти прозрачную после тысячи стирок, но чистую. Вернее, чистой она была вчера.

Становилось жарко. Я проснулся так рано от звуков машин, грохота крышек мусорных контейнеров, просто от непривычного ощущения прикосновения к другому телу при каждом движении, при каждом вдохе. Кровать была тесной.

Жара стояла влажная, и я подумал, что, может быть, станет немного прохладнее, если я высвобожусь из-под простыни. Хуана спала. Она не пошевелилась, когда я мед ленно и осторожно стянул с нас простыню и бросил ее, скомкав, в ноги.

Мой член начал твердеть. Так случалось каждое утро в этот час.

Как это началось? С поэтического конкурса, конечно. Моего первого.

У меня все начинается со слов. Со слов и с моего голоса. Во всяком случае, Хуана говорила, что с голоса. Но в то время я не осознавал заключенной в словах силы. Я считал их беспомощными, а голос слабым и тихим; и больше всего беспокоился о том, смогу ли вообще говорить. Точнее, я был совершенно уверен, что не смогу.

На 23-й улице в районе Ведадо, около авеню К, находится старый розовый двухэтажный дом, выстроенная когда-то одним сахарным бароном городская вилла. Время сахарного рабства миновало, и теперь зданием распоряжался Революционный литературный коллектив Ведадо, который входил в состав СПДИК, Союза писателей и деятелей искусств Кубы. Достойные писатели имели возможность жить в этом доме. Ходило немало историй о том, как именно достойные жили во флигелях на втором этаже, о диких вакханалиях и антисоциальном поведении до рассвета, о тихо выскальзывающих из здания недостойных женщинах. У этого дома была своя атмосфера. На первом этаже находилась редакция литературного журнала «Идиома», куда я отдал четыре или пять стихотворений. Все вернулись обратно, два — в сопровождении добрых советов. Я не последовал этим советам и принес с собой в кармане те же самые стихи без изменений.

В большом и почти заросшем дворе под огромными лиловыми и белыми бугенвиллеями были развешаны разноцветные лампочки и расставлены простые стулья и столы. В углу сада из деревянных столов был собран покосившийся бар. За барной стойкой стоял Рафаэль, который совершенно случайно являлся также редактором литературного журнала. Он торговал сигаретами, пивом и ромом.

Естественно, я пришел слишком рано. И один. Кто-то ведь должен приходить первым на подобные мероприятия; логично, что кто-то должен быть первым, но почему именно я? Пустой двор, за барной стойкой Рафаэль, который не помнил меня по предыдущим визитам, потребность выпить чего-нибудь, напряженные, трепещущие нервы. У меня были деньги на пиво.

Висенте уже нет в живых. Я думал о том, что если кто и должен унаследовать эту фотографию, то ни у кого нет на нее больше прав, чем у меня. Но я не могу спросить об этом.

Кого

мне спрашивать?

Две маленькие девочки сидят на скамейке на террасе. Фотограф усадил их туда и расправил одинаковые белые платьица, точные уменьшенные копии американских бальных платьев эпохи Элвиса. Из-под платьев торчат пухлые ножки, они обуты в маленькие светлые туфли, которые выглядят совершенно новыми. Гольфы у обеих уже сползли. Им по три года.

Глядя на эту фотографию, слышишь музыку и смех, разлитые в воздухе, теперь уже почти растворившиеся в дымке памяти. Каждый день около двух часов солнечный лучик освещал эту фотографию, стоявшую в прихожей, отчего карточка со временем выцвела. Но я помню ее четкой и ясной, и я всегда думал, что фотографу удалось установить отличный контакт с девочками. Они такие живые. Мы видим молочные зубы и глаза с длинными ресницами, сузившиеся от смеха. Та, что справа, душит своими короткими пальчиками игрушечного кролика с длинными ушами из ворсистого материала. У обеих в волосах по банту; они завязаны не симметрично, так что у девочки слева бант закреплен с левой стороны, а у девочки справа — с правой. Возможно, это их день рождения.

В таком случае это ноябрь 1958 года.