Каждое утро, встав с постели, донна Серафина обращалась к небу с жаркой мольбой: «Господи, сделай так, чтобы в сегодняшней газете не было дурных известий, иначе я больше не ручаюсь за спасение души моего хозяина, дона Адальберто». Если бы донна Серафина умела читать, она бы скрывала от него «Ломбардский курьер» в те дни, когда на первой странице было особенно много ужасов и нелепостей; но экономка дона Адальберто читать не умела, поэтому она только смотрела на фотографии, которые ее почти всегда подводили, так как у негодяев были лица честных людей, а честные люди, увы! часто походили на бандитов. Кроме того, поди догадайся, кто из этих прекрасно одетых и вполне корректных господ; так учтиво приветствующих друг друга, успел осыпать оскорблениями своих коллег в ООН, угрожая им самыми страшными катастрофами! Старушка проклинала газету и журналистов, по чьей вине дон Адальберто рисковал тем участком рая, который ему предназначался.

С самого детства дон Адальберто просыпался в шесть часов утра. Ему исполнилось шестьдесят пять лет, он весил шестьдесят килограммов и со своим венчиком белоснежных волос был похож на старого цыпленка, слишком долго проспавшего в забытом яйце. Серафина же считала, что шестьдесят килограммов, составляющих вес ее хозяина, состояли в равной мере из доброты и вспыльчивости, склонности к милосердию и насилию, короче говоря, из какой-то мешанины всевозможных человеческих качеств, за исключением мягкости. Несмотря на то, что донна Серафина заботилась о доне Адальберто уже добрых тридцать лет, знала она о нем не больше, чем в тот далекий день, когда поступила к нему в услужение. Ей было уже за семьдесят, но он разговаривал с ней, как с безмозглой девчонкой, и это огорчало ее больше всего. И все же она очень любила своего хозяина. Если бы кому-нибудь вздумалось причинить ему даже незначительное зло, она способна была бы умереть, защищая его.

Лежа в постели, где зимой и летом он укрывался старой периной, доставшейся ему от матери, дон Адальберто постепенно возвращался в окружающий мир. При этом он следовал неизменному ритуалу: прежде всего открывал левый глаз, которым лучше видел, и рассматривал небо через незанавешенное окно; если оно оказывалось чистым, он поднимал правое веко, высовывал из-под перины свои худые руки и складывал их для краткой благодарственной молитвы, адресованной Тому, кто создал солнце и ясные утра. Если же, напротив, небесный свод был серым и хмурым, он закрывал левый глаз и отказывался от всякого выражения благодарности. Это был его способ протеста, его порицание Тому, кто выдумал плохую погоду и все людские беды. Однако в любом случае через четверть часа он вставал, умывался холодной водой и брился древней бритвой, давно уже утратившей свою первоначальную форму. Потом он надевал тщательно вычищенную одежду, аккуратно разложенную на единственном стуле в его побеленной известкой спальне, и переходил в кухню, где Серафина уже ждала его, чтобы подать кофе.

Как только дон Адальберто входил в кухню, служившую также столовой и гостиной, он сразу бросался в атаку, сопровождая свои слова скрипучим смехом.

— Так ты не умерла сегодня ночью, добрая моя Серафина? Очень рад! Господь Бог снова забыл о тебе…

Через две недели после описанных событий, в воскресенье, состоялась помолвка Аньезе Агостини и Эузебио Таламани. На церемонии присутствовали все окрестные жители, и этот день никогда не изгладится из их памяти.

С самого утра вся деревня была в волнении. Единственным, кто казался совершенно спокойным, был Эузебио. Он занялся своим туалетом с особым старанием, и, когда спускался по лестнице, Геновеффа Маренци, у которой он снимал комнату, восхищенно всплеснула руками.

В доме нотариуса в это время разыгрывалась настоящая драма. Аньезе глаз не сомкнула всю ночь, и при первом свете утра видно было, что лицо ее распухло от слез. Ее мать, не переставая плакать сама, помогала ей одеваться. Так, должно быть, Клитемнестра наряжала Ифигению перед жертвоприношением во имя вящей славы ее отца Агамемнона и греческой армии. Что касается дона Изидоро, то он оттянул, насколько возможно, свое появление перед дамами. Когда он, наконец, решился прийти, то был явно не в духе и с трудом скрывал за плохим настроением свое смущение, а может быть, и раскаяние. Ворча, вошел он в комнату Аньезе.

— Ну что, скоро вы будете готовы? Кончится тем, что мы опоздаем к обедне!

Раздавшееся в ответ двойное стенание привело его в страшное раздражение.

Тимолеоне Рицотто очень плохо спал в эту ночь. Вернувшись домой около четырех часов утра, усталый, растроганный поведением Элоизы и собственным раскаянием, потрясенный бегством Амедео, он решил несколько позже поставить миланскую полицию в известность о событиях. Себе самому он объяснил это тем, что чувствовал себя слишком измученным для того, чтобы четко все изложить по телефону или написать донесение. В действительности же, откладывая, насколько возможно, момент сообщения властям, он предоставлял Россатти дополнительную возможность добраться до швейцарской границы, находящейся на расстоянии нескольких километров. Конечно, поступок Амедео был ужасен, но, так как мотивом убийства была любовь, то оно приобретало какой-то оттенок благородства. Кроме того, покойный всегда внушал Тимолеоне сильнейшую антипатию, и его смерть ничего в этом смысле не изменила. Принимая во внимание все эти обстоятельства, начальник карабинеров уснул со спокойной совестью. Только сожаление о красивом перышке, утраченном по вине Элоизы, задержало приход сна на несколько минут.

Но спокойно спать ему так и не пришлось: как только занялась заря, дверь его комнаты внезапно отворилась под натиском дона Адальберто, который тут же загремел:

— Тимолеоне! Ты все еще в постели? И не стыдно тебе лентяйничать в то время, как все Фолиньяцаро кипит от возмущения?

Начальник карабинеров так и подскочил. Голова у него болела, во рту он ощущал горечь… Сидя на постели, он смотрел на шумного посетителя, но не видел его. Священнику пришлось схватить его за плечи и сильно встряхнуть, чтобы вернуть ему ясность мыслей. Тимолеоне в свою очередь вышел из себя:

— Кто лентяйничает? Да я только что лег, и до смерти хочу спать!

Возмущенный испытанным унижением, инспектор Чекотти пересек Фолиньяцаро с быстротой космической ракеты. Он мчался вперед, сопровождаемый удивленными взглядами редких прохожих, никак не ожидавших от миланца подобной прыти. Маттео упивался планами страшной мести, направленной против коварного начальника карабинеров и всех сообщников убийцы. Только одно его беспокоило: почему преступный капрал спокойно остается на месте, вместо того чтобы бежать или прийти с повинной? Неужели он так убежден в своей безнаказанности, что воображает, будто может не опасаться уголовной полиции Милана, представляемой Чекотти? В таком случае, ему придется разочароваться!

Полицейский не вошел, а ворвался в участок. Иларио Бузанела, который спокойно стоял на часах у входа, едва не упал. Он был так поражен, что лишился всякой способности реагировать, и когда, наконец, опомнился, Маттео был уже в кабинете Тимолеоне, погруженного в милые его сердцу размышления о том, как приготовить сегодня поленту. По-тирольски, то есть с белым вином и анчоусами? Или же с ветчиной и швейцарским сыром? Он никак не мог решить. Шумное появление инспектора оторвало его от этих приятных забот, и он не скрыл, что шокирован невежливостью миланца, ведущего себя как завоеватель. Пока Чекотти старался отдышаться, перед тем как начать свою обвинительную речь против Рицотто, последний воспользовался его молчанием и начисто испортил ему весь эффект, спокойно спросив:

— А что, разве горит?

— Горит… где горит?

— Вот об этом я вас и спрашиваю, синьор.

В эту ночь инспектор Маттео Чекотти спал очень плохо. Накануне вечером он вынужден был освободить Амедео Россатти; показания Терезы свидетельствовали о его невиновности по крайней мере до тех пор, пока не удастся доказать, что она говорила неправду. После этого ему пришлось позвонить комиссару Рампацо и признаться, что дела идут, пожалуй, не совсем так хорошо, как ему сперва показалось из-за чрезмерного оптимизма, и что его возвращение откладывается до ареста убийцы Эузебио Таламани. Слушая смущенный голос своего подчиненного, комиссар Рампацо испытывал какое-то нездоровое злорадство. Он сделал несколько нелестных замечаний о людях, продающих шкуру неубитого медведя, и повесил трубку, радуясь про себя, что не послал своего любимца — инспектора Ансельмо Джаретту — в это осиное гнездо.

Страшные сновидения мучили Чекотти: толстый начальник карабинеров оказывался в них сообщником убийцы; он цеплялся за инспектора, наваливался на него всей своей тяжестью в то время как какой-то злодей с ножом угрожал населению Фолиньяцаро; когда преступник обернулся, несчастный полицейский увидел его лицо и вскрикнул, узнав прелестные черты Терезы Габриелли, очаровательной лгуньи. Собственный крик разбудил Маттео: он сидел на постели, освещенный слабым светом зари, по его лбу струился пот. Он закурил сигарету, пытаясь вернуть себе спокойствие, необходимое для дальнейшего расследования. Как честный человек, он признался себе, что с того момента, как он увидел Терезу, он слишком много о ней думал, гораздо больше, чем об убийце или жертве. Несомненно, она была чрезвычайно мила, эта Тереза. Из-за своего маленького роста она казалась девочкой, прекрасно сложённой девочкой. Из-под пышных темных кудрей на вас смотрели восхитительные глаза, чья кажущаяся невинность могла ввести в заблуждение любого мужчину, менее искушенного в женском вероломстве, чем инспектор. Он чувствовал, он знал, что должен избегать этой Терезы, как чумы, но когда у чумы такая обольстительная внешность, очень трудно противиться желанию заключить ее в свои объятия. Должно быть, она влюблена в Амедео… Иначе, как объяснить поступок, который может дорого ей обойтись? Закон, чьим представителем он является, не любит шутить с теми, кто прибегает к лжесвидетельству, чтобы помешать работе правосудия. Между тем, пока он не сумеет заставить Терезу признаться во лжи, нельзя будет арестовать Россатти, несмотря на то, что его виновность совершенно очевидна.

Выкурив сигарету, Маттео выпил стакан воды и снова лег. Через некоторое время он уснул тяжелым сном. Его разбудил стук в дверь. Как истинный полицейский, всегда готовый к действию, он сразу сел на постели и предложил посетителю войти. Это был Онезимо Кортиво, хозяин кафе. Маттео принял его не слишком любезно.

— Что вам нужно?

Онезимо улыбнулся добродушно, но с оттенком иронии, которая не ускользнула от квартиранта.

В длинном коридоре, где на каждой двери висели таблички с фамилиями судей, слышался негромкий шум. Подследственные, сидя на скамьях и опершись спинами на грязную стену, ожидали вызова. В конце коридора в сопровождении двух жандармов показался Роже Сарте по прозвищу Муш. Тринадцать месяцев, проведенных в тюрьме, наложили на него свой отпечаток. Он слегка растолстел, что вполне объяснялось спертым воздухом и недостатком движения. С губ его не сходила вызывающая улыбка, за внешне безразличным выражением глаз таилась настороженность.

— Сюда! — приказал, дергая за прикрепленную к наручникам цепочку, рыжий коренастый жандарм, идущий первым. Но Мушу не нужно было показывать дорогу. За время следствия его привозили сюда из тюрьмы Сантэ десятки раз. Он уселся напротив кабинета следователя Мартена. Рядом плюхнулся охранник. Другой жандарм отошел поболтать с коллегой, сопровождавшим старика с внешностью благородного жулика. Муш попытался поправить узел галстука, но ему мешала цепочка. Он негромко запротестовал:

— Вы могли бы по крайней мере убрать цепь! Не наброшусь же я на вас!

— У меня есть четкие распоряжения насчет тебя, — невозмутимо ответил охранник. — И тебе это известно.

И все же снял ее. Муш вернул на место узел галстука и принялся неловко шарить в кармане плаща, пытаясь выудить оттуда пачку «Голуаз», которыми он вынужден был довольствоваться вместо любимых «Пэлл-Мэлл». Рыжий жандарм пришел ему на помощь. Взяв сигарету, Муш протянул ему пачку:

В двойные бронированные ворота въехал последний из тюремных фургонов. Ворота тут же были заперты, и один из охранников открыл дверь камеры, в которой подследственные, привезенные для допроса, ожидали отправки обратно в тюрьму. Для некоторых из них ожидание растянулось на несколько часов. Другой полицейский опустил лестницу фургона, направлявшегося в Сантэ. Арестованных по одному выводили во двор и заталкивали в темно-зеленый кузов, по которому гулко стучали капли дождя. С каждой стороны его было расположено по пять камер, разделенных центральным проходом. Там перевозимых встречал конвоир, который снимал с них наручники и распределял по двое в каждую камеру.

Это были узкие клетушки, лишенные какой бы то ни было обстановки. Правда, там были откидные скамьи, однако, если в камере находились двое, пользоваться ими было невозможно. Приходилось стоять, прижавшись друг к другу и повернув голову к зарешеченному вентиляционному окошку. Вожделенный приют любви для гомосексуалистов!

Стоя рядом с фургоном, рыжий жандарм пересчитывал своих арестантов. Десять камер по двое в каждой. Итого двадцать.

— Сарте!

Убийца, с которого уже сняли стальную цепочку, поднимался в кузов последним. Войдя в проход, он протянул скованные руки конвоиру.

В церкви было сумрачно и тихо. Горело всего несколько свечей, и их пламя колебалось от сквозняка. В исповедальнях кюре тихо перешептывались с прихожанами. Редкие посетители молились, стоя на коленях или сидя на скамьях. Мария и Сальвадоре Маналезе одновременно дочитали «Отче наш» и так же одновременно перекрестились. Они столько лет вместе молились Богу, что их движения стали синхронными. Поднявшись, они пошли к центральному проходу и преклонили колени перед алтарем, сверкавшим позолотой и, казалось, призывавшим всех верующих укрепить покой и надежду в сердце своем и отринуть насилие и ненависть. На пороге церкви Сальваторе прикрыл свои густые седые волосы старомодной жемчужно-серой шляпой и обмотал шарф вокруг мощной шеи. Рядом с ним почтительно, как и положено воспитанной на Сицилии женщине, стояла Мария; она подняла воротник черного суконного пальто и открыла зонт.

— Ты не успеешь промокнуть, жена. Машина совсем рядом, — сказал он ей на сицилийском диалекте, на котором они всегда объяснялись друг с другом.

Прижимаясь к стене, которая немного прикрывала их от ливня, супруги дошли до «бьюика» Сальваторе. Как и всегда, когда ей предстояло ехать на автомобиле, Мария невольно попятилась. Она не доверяла машинам и в глубине души тосковала по украшенным разноцветными помпонами повозкам, в которые обычно впрягали мула. Именно в такой двуколке она впервые увидела своего Сальваторе. Это было на лишенном растительности склоне горы, возвышавшейся над Таорминой, там, откуда видна была Этна.

[5]

Перед тем как завести мотор, Сальваторе закурил свернутую из черного табака твердую неровную сигару, едкий дым которой могли выносить лишь немногие женщины. Но старый сицилиец не боялся за свои легкие. В свои шестьдесят пять он был крепок, как скала, и только иногда жаловался на ноги.

Вскоре «бьюик» остановился на улице Ордене, рядом с ярко освещенной витриной бакалейного магазина. Супруги вошли внутрь, вдыхая знакомый сильный запах. Как и все итальянские бакалейные лавки, их магазин изобиловал аппетитной снедью, при виде которой у покупателей сразу возникало желание полезть за кошельком. Поэтому недостатка в клиентах не было. Их обслуживал целый штат продавцов и продавщиц. Все они были итальянцами и беспрекословно выполняли распоряжения сестры Сальваторе Розы.

— Это всегда так долго, мама?

Франсуаз Ле Гофф оторвалась от портрета своего младшего сына, украшавшего первую страницу «Франс-суар». Ее темное пальто резко выделялось на фоне стены клиники. Седые волосы, гладко зачесанные назад, прикрывала серая шляпка, давно вышедшая из моды. Казалось, женщина излучает безмятежное спокойствие. Она сняла очки в железной оправе и посмотрела на сына.

— С тобой было проще. А с Жобиком действительно затянулось.

Помахав в воздухе сложенной газетой, она с гордостью спросила:

— Ты читал, какие надежды возлагаются на него в связи с лондонским чемпионатом? Здесь пишут, что во время встречи с мексиканцами он будет самым опасным нападающим.

Витрина магазина была надежно закрыта шторой, персонал давно ушел. В этом районе Парижа привыкли ложиться рано, и улицы были почти пусты. К тому же ливший без перерыва дождь не располагал к буколическим прогулкам. Мария убралась в большой зале и, устав за день, ушла в свою комнату. Тереза поставила перед мужчинами стол для игры в карты. Те изредка поглядывали на экран телевизора, установленного в стенной нише. Передача новостей завершилась сообщением о побеге Муша. Ткнув в сторону убийцы зажатой между пальцами сигарой, Сальваторе заметил:

— Тебе придется побыть здесь семь-восемь дней. Может быть, даже больше, потому что полицейские как с цепи сорвались. Потом мы перевезем тебя на мою виллу. Это недалеко от Рамбуйе.

Он подождал, пока Жанна нальет ему рому, и продолжил:

— Спать ты будешь в комнате наверху. Выходить из нее не стоит. Не нужно, чтобы продавцы знали о том, что ты здесь. Еду тебе будут приносить женщины.

Он взял карты и принялся тасовать их рукой опытного игрока.