Я чувствовал бы себя счастливейшим из смертных, сиди сейчас рядом со мной Рут, а ее муж и мой лучший друг Алонсо, устроившись сзади, ворчал бы о дурной подвеске корпуса французских машин по сравнению с теми, что носят клеймо «Made in USA». Ибо Алонсо, даром что родился в мексиканской деревушке неподалеку от Санта-Фе, считает себя большим американцем, нежели его супруга, появившаяся на свет в Чикаго. Но, увы, в это время Рут, должно быть, кормит овсяной кашкой своего сына и моего крестника Хосе, а Алонсо, не спуская глаз со стрелок часов у нас в конторе, наверняка подсчитывает минуты, отделяющие его от того вожделенного момента, когда государство наконец позволит ему вернуться домой, к жене и малышу.

А я очень далеко и от Рут, и от Алонсо, и от Хосе, и от своей квартиры на 12-й улице. И тем не менее я по-настоящему дома. Я только что проехал Монторо и самое большее через полчаса доберусь до Кордовы. Само собой, можно бы ехать гораздо быстрее — «ситроен-15», за рулем которого я сижу с самого Парижа, вполне позволил бы обогнать любого, но уж очень не хочется слишком быстро промотать столь драгоценные минуты — возможно, они больше никогда не повторятся. Едва увидев Гвадалквивир, я стал совсем другим человеком, точнее, вновь превратился в мальчишку, каким был лет двадцать назад. В Кордове я бы не стал даже останавливаться, не будь у меня там заранее назначена встреча. Мне просто не терпелось поскорее очутиться в Севилье, родном городе, который я так никогда и не сумел забыть. Ох и потешались же надо мной коллеги, когда я рассказывал им о Баррио Санта-Крус

[2]

, о Хиральде, о Маэстрансе

[3]

, где сам видел бой несравненного Бельмонте, или когда пытался описать им сумерки над Трианой… Они смеялись только потому, что не понимали. Да и как они могли понять? Надо родиться в Севилье, чтобы всю жизнь хранить в памяти ее свет и нежность. Какой иностранец согласится признать Сьерпес самой красивой улицей в мире, если там и машине-то не развернуться? Друзья добродушно подтрунивали над тем, что привыкли называть моим «испанским бредом», а Гарри Мерчинсон утверждал, будто я остался холостяком лишь потому, что слишком влюблен в город и в моем сердце не осталось места для женщины. Я не мешал ему болтать чепуху, вовсе не желая объяснять, что хоть и встретил девушку своей мечты, но на ней женился другой.

Рут я впервые увидел как-то в воскресенье, бродя по берегу Потомака. Она тоже скучала. Работала девушка в каком-то министерстве. Несколько раз мы встречались по вечерам. Все шло как нельзя лучше, и я уже подсчитывал, сколько долларов мне придется снять со счета в банке на свадьбу и свадебное путешествие к Ниагарскому водопаду, но однажды мне пришла в голову злосчастная мысль представить невесте Алонсо. В то время как мы познакомились, он был в Европе. Мой коллега и друг Алонсо Муакил — красивый парень и всегда одет по последней моде. Правда, зарабатывает он не больше меня, но, как методичный и трезвый игрок, по его собственному признанию, всегда ухитряется удвоить заработки с помощью букмекеров. В сравнении с таким блестящим кабальеро я, бесспорно, проигрывал, и, заметив, какими глазами смотрит на него Рут, сразу сообразил, что мои финансы не претерпят никакого урона. Дело обошлось самым благопристойным образом, без предательства и вранья. Как-то вечером Муакил, подождав меня у входа в офис, сказал, что влюбился в Рут и поэтому предпочитает больше с ней не встречаться. Я ожидал подобного разговора и сделал вид, будто разделяю точку зрения Алонсо. Та, кого я все еще мог мысленно называть своей будущей женой, удивилась, увидев меня одного, — в тот вечер Муакил обещал отвести нас в мексиканский ресторанчик полакомиться фрихолес и карнитас, запивая их пульке

На следующий день, когда Алонсо вошел в мой кабинет, я встал и мы долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова. По правде говоря, это выглядело довольно смешно. А потом Алонсо обнял меня за плечи и поцеловал. Все это случилось пять лет назад. Я так и не женился, ибо по-прежнему любил Рут, и они с Алонсо заменили мне семью, особенно когда на свет появился Хосе, названный так в мою честь. Теперь у меня есть сестра, брат и крестник, которого я считаю племянником — впрочем, он так и называет меня: «tio Pepe»

Стоило мне с обычным пылом заговорить о Севилье, кто-нибудь из коллег всегда замечал, что, коли мой родной город настолько замечателен, напрасно я оттуда уехал. Я отлично понимал, что меня просто подначивают, но всякий раз попадался на удочку и начинал в сотый раз объяснять, что уехал не по своей воле — меня увезли родители, подыхавшие в Севилье с голоду. Андалусия прекраснейшее место на свете, но при условии, что у тебя есть деньги. Наша же семья отнюдь не отличалась достатком. Мой отец Рафаэль едва умел читать, а все образование бедняжки Долорес, моей мамы, заключалось в умении читать выученные наизусть молитвы к покровительнице Севильи Макарене

Едва успев выехать за пределы Кордовы, я увидел первых быков. Они паслись на лугах по обоим берегам Гвадалквивира. Погода — волшебная, и в воздухе чувствовалась какая-то неуловимая, почти неземная нежность, нечто такое, что хорошо знакомо только андалусцам, но и они не в силах выразить природу этого явления тем, кто не бывал в здешних краях. Мне предстояло проехать всего сто тридцать два километра, и я никуда не спешил. Пока не пришли инструкции Андерсона, я мог вести себя, как в отпуске. В Пальма-дель-Рио я выпил первый за день кафе кон лехе

[20]

, устроившись в патио маленькой таверны под сенью апельсиновых деревьев, и с жалостью подумал о своих коллегах и Рут — она наверняка никогда не увидит этого чудесного пейзажа, где теряется само ощущение времени. На правах старого друга я заговорщически подмигнул древней башне Пеньяфлор и ровно в десять часов с бьющимся сердцем въезжал в Севилью.

Пока я не хочу никого видеть. Я слишком тороплюсь в гостиницу «Сесил-Ориент» на площади Сан-Фернандо, где у меня заранее заказан номер. Мне не терпится поскорее переодеться и разобрать чемодан. Просто не могу поверить, что я снова в Севилье!

Свернув на Сьерпес, я окончательно забыл о своем статусе агента ФБР и о задании Андерсона. Теперь я опять почувствовал себя севильянцем, гуляющим по родному кварталу, где наверняка можно встретить друзей и есть с кем поболтать. В Кампане меня ждут тени отца и матери. Я отчетливо вижу, как они сидят на скамьях в последнем ряду ночью, когда по улицам проходят последние на Святой неделе процессии. Вот выходят братства: «Хесус дель Гран Подер»

[21]

— самое могущественное, за ним — Макарены, наиболее любимое в городе, дальше — Эсперансы

[22]

— здесь собрались самые ревностные почитатели. Я слышу, как матушка в очередной раз напоминает мне, что надо вести себя хорошо, а потом разворачивает бумагу и достает наш жалкий ужин. Об этой ночи со Святого четверга на пятницу говорили за много месяцев до того, как она настала. Это — единственная радость в жизни моих родителей, и весь год они по крохам собирали нужную сумму. Но я хорошо помню, что, чем сидеть на стуле, за который заплачено такой дорогой ценой, я предпочел бы бегать со своими сверстниками, но мой отец не понял бы, вздумай я признаться, что не разделяю его вкусов, его ревностного отношения к церкви. Правда, в первые годы я довольно быстро засыпал, и, когда первая процессия — «Молчаливые» — подходила к Кампане, а это случалось около двух часов ночи, я так крепко спал, что самые волнующие саэты

Грезя наяву о прошлом, я вглядывался в прохожих, но не из страха увидеть врага, а в надежде, что из юности всплывет забытое лицо какого-нибудь товарища прежних дней. Тщетно. Сьерпес немало обновилась, и лишь огромные стеклянные витрины, отделявшие завсегдатаев клубов от уличной толпы, по-настоящему напоминали о прошлом. Проходя мимо университета, я вспомнил, как в те далекие дни отец мечтал сделать из меня ученого. Что бы бедняга сказал, узнав, что его Пепе стал чем-то вроде полицейского? Какой удар для него, в душе немного анархиста (несмотря на глубокую религиозность), а потому искренне презиравшего все, что так или иначе связано с дисциплиной и стражами порядка? На рынке в ноздри мне ударили давно забытые запахи. Наконец по улице де Ла Регина я вышел на площадь Сан-Хуан де Ла Пальма — конечной цели своего путешествия. Выйдя на площадь и оказавшись перед церковью Святого Иоанна Крестителя, которую все жители Севильи называют просто Ла Пальма, я замер, словно у меня вдруг закружилась голова. И глаза как будто помимо моей воли начали искать жалкий домишко, побеленный чуть розоватой известью, где я прожил двенадцать лет. Он стоял на прежнем месте, и, несмотря на все попытки хоть перед Пасхой навести глянец, все такой же ветхий и обшарпанный. Так старая кокетка лишь на миг может создать иллюзию умелой подкраской, но уже в следующий непременно заметишь обман. Мы жили в двух комнатенках на первом этаже. Окна выходили во двор, весь день напролет наполнявшийся криками, пением, проклятиями, и лишь вечером гвалт стихал, словно тонул в молчании, пропитанном мощным ароматом жаркого и пряностей. Мое детство…

В церкви мне показалось, будто огромное покрывало опустилось мне на плечи, сковало и спеленало, сделав пленником воспоминаний. Я видел малыша, преклонившего колени у алтаря и читающего «Отче наш» в ожидании Дона