Пространная равнина; расширившийся Флос мчит свои струи к морю между зеленеющимися берегами; прилив, как страстный любовник, спешит на встречу и в горячем объятии останавливает поток реки. Могучий прилив несет чернеющиеся корабли, нагруженные свежими, душистыми сосновыми досками, округленными мешками с маслянистым семенем, или темным блестящим углем; он несет их вверх к городку Сент-Оггс, который выказывает свои старинные, стрельчатые, красные кровли и широкие наличники верфей, между низким лесистым холмом и окраиною реки, бросая на ее воды нежную пурпуровую тень, при мимолетном блеске февральского солнца. По обеим сторонам тянутся далеко роскошные пажити и полосы черной земли, приготовленные для широколистных кормовых посевов, или слегка расцвеченные нежною зеленью, осенью посеянной, пшеницы. Местами за изгородями подымаются золотистые скирды, в виде ульев, еще оставшиеся от прошедшего года; изгороди везде усажены деревьями, и отдаленные корабли, кажется, подымают свои мачты и распускают паруса между самыми ветвями широко раскинувшейся ясени. У самого краснокровельного города, приток Рипес игриво вливает свои струи в Флос. Как мила эта речка со своею темною, беспрестанно меняющеюся зыбью! Она представляется мне живым собеседником, когда я брожу вдоль берегов и прислушиваюсь к ее тихому, кроткому журчанью – это голос спокойной любви. Я помню эти ветвистые, наклоненные ивы, я помню каменный мост.

Вот и дорнкотская мельница. Я остановлюсь здесь, на мосту, минуту или две, чтоб посмотреть на нее, хотя тучи собираются и уж далеко за полдень. Даже и в это самое время, в исходе февраля, приятно взглянуть на нее: может быть, холодная, сырая погода придает особенную прелесть опрятному, комфортабельному домику, так же старому, как и вязы и каштаны, защищающие его от северного ветра. Река теперь полна воды, высоко стоит в этой маленькой ивовой плантации и заливает на половину муравчатые края огороженной лужайки перед домом. Смотря на полную реку, на яркую мураву, на блестящий зеленый мох, смягчающий темные очерки больших пней и веток, я делаюсь восторженным поклонником сырости и завидую белым уткам, спокойно погружающим свои головы в воду здесь, между ивами, вовсе не думая о том, какую неловкую фигуру они представляют сверху.

Шум воды, стук мельницы наводят сонливую глухоту, которая, по-видимому, еще увеличивает спокойствие целой сцены. Как завеса звуков, они уединяют вас от внешнего мира. Вот загремела огромная крытая телега, возвращающаяся домой с мешками зерна. Честный извозчик думает про свой обед, что он страшно пережарится в печи в такой поздний час; но он не дотронется до него, пока не накормит своих лошадей, сильных, покорных, кротких животных, которые, я воображаю, поглядывают на него с нежным упреком из-под шор, когда он грозно щелкает на них своим бичом, как будто необходима эта угроза. Посмотрите, с какою энергиею подтягивают они плечами на подъеме к мосту: они чуют, что они близко к дому. Взгляните на их большие, косматые ноги, которые, кажется, схватывают за землю, на страдательную силу их шей, согнувшихся под тяжелым ярмом, на могучие мышцы напрягающихся бедр! Охотно послушал бы я, как они станут ржать над своим трудно заработанным кормом; посмотрел бы, как они, освободя свои запотелые шеи от упряжи, погрузят жадные ноздри в грязный пруд. Вот они уже на мосту, быстрым шагом они спускаются вниз, и крытая телега исчезает на повороте за деревьями.

Теперь я опять могу устремить глаза на мельницу и следить за неутомимым колесом, метающим алмазные брызги воды. Эта девочка также смотрит на него; она стоит на одном и том же месте все время с тех пор, как я остановился на мосту. А эта белая дворняжка с коричневыми ушами прыгает и лает, как будто перебраниваясь с колесом; может быть, она ревнует, зачем ее товарищ, в пуховой шляпе, так увлечен его движением. Я полагаю, пора уж конному сотоварищу домой; веселый огонек там должен бы соблазнить его; его красные отливы блещут под серым омрачающимся небом. Пора и мне также снять свои руки с холодного камня парапета моста…

Ах, мои руки в самом деле онемели. Я оперся локтями на мое кресло, мечтая, что я стоял на мосту перед дорнкотскою мельницею, как это и было со мною несколько лет назад, в одно февральское после обеда. Прежде нежели я задремлю, я передам вам о чем разговаривали мистер и мистрис Теливер, сидя у света огня в своей левой гостиной, в то самое после обеда, о котором я мечтал.

– Вы знаете, я хочу, – говорит мистер Теливер: – я хочу дать Тому хорошее воспитание, воспитание, которое потом было бы хлебом ему. Вот о чем я думал, когда повестил, что возьму его из академии к Благовещению. К иванову дню я намерен поместить его, что называется, в хорошую школу. Двух лет в училище было бы довольно, если б я хотел сделать из него мельника или фермера; он видел уже науки более, чем я: все мое ученье, за которое отец платил, было азбука да березовый прут. Но мне хотелось бы, чтоб из Тома вышел ученый; чтоб он знал все штуки этих господ, которые красно говорят да цветисто пишут. Мне он будет большою подмогою в этих процессах, третейских присуждениях и других делах. Я не сделаю из мальчика настоящего адвоката – жаль, чтоб вышел из него мерзавец – а так, инженера или землемера, или аукционера и оценщика, в роде Райлэ; словом, подготовить к доброму занятию, где все прибыль и нет расходов; разве на толстую часовую цепочку да высокий табурет. Все они одно и все они, сдается мне, сродни адвокату. Райлэ прямо смотрит в глаза Иакему, как кошки глядят друг на друга. Он нисколько не боится его.

Мистер Теливер говорил это своей жене, белокурой, Благообразной женщине, в чепчике, в виде веера (страшно подумать, как давно перестали носить эти чепчики; они должны скоро опять войти в моду. В то время, когда мистрис Теливер была почти сорока лет, они только что появились в Сент-Оггсе, и их считали восхитительными).

– Пожалуй, мистер Теливер, вы знаете лучше; я ничего не смею сказать против. Но не лучше ли будет приказать зарезать пару куриц и пригласить на будущей неделе к обеду теток и дядей: вы бы послушали, что на это скажет сестра Глег и сестра Пулет? А у нас, кстати, есть и пара куриц, которых пора убить.

– Если угодно, можете перерезать хоть всех куриц на дворе, но я не стану спрашивать ни у тетки, ни у дяди, что мне делать с моим собственным мальчиком, – сказал мистер Теливер надменно.

– Дорогой мой! – сказала мистрис Теливер, пораженная этою кровожадною риторикою, – как это вы можете так говорить мистер Теливер? Но эта ваша манера всегда с таким неуважением отзываться о моей родне; а сестра Глег сваливает всю вину на меня, когда я ни в чем неповинна, как ребенок во чреве матери. Слышал ли кто-нибудь, чтоб я жаловалась, будто мои дети несчастливы от того, что их тетки и дяди могут жить независимо. Но если Том должен идти в новую школу, так отдайте его в такую школу, где бы я могла мыть и чинить его белье; а то все равно, носи он полотняные или каленкоровые рубашки, они будут так же желты, побывая раз шесть в стирке, и потом с бельем я могу послать мальчику пряник, или пирог со свининою, или яблочко; от лишнего куска с ним ничего не сделается. Господь его благослови, если его даже и не станут морить с голоду. Слава Богу, мои дети могут есть сколько угодно.

Джентльмен в широком белом галстуке и жабо, который пьет так любезно грог с своим добрым другом Теливер, есть истинно мистер Райлэ, господин с восковым цветом лица, жирными руками, слишком хорошо воспитанный для акциона ста и оценщика, но довольно великодушный с своими простыми, гостеприимными деревенскими знакомыми, которых он называл людьми Старого Завета.

Разговор остановился. Мистер Теливер не без особенной причины удержался от повторение в седьмой раз, как ловко Райлэ осадил Дикса, как Уокему натянули нос раз в жизни; теперь, когда дело с плотиною было порешено третейским присуждением, и что не было бы вовсе и спору о высоте воды, если б все были людьми порядочными, и старый Гари (Черт.) не создавал бы адвокатов; Мистер Теливер во всех отношениях держался старинных мнений, по преданию, перешедших от дедов; в одном или двух пунктах он доверял своему собственному разумению и дошел до некоторых очень проблематических заключений, между прочим, что крысы – хлебный червь и адвокаты были твореньями старого Гари. К-несчастью, некому было сказать ему, что это был тайный манихеизм, иначе он, может быть, увидел бы свое заблуждение. Но сегодня, очевидно, доброе начало торжествовало. Мистер Теливер сделал себе грог покрепче обыкновенного и для человека, у которого, можно было подумать, лежало в банке несколько сотен фунтов стерлингов без употребления; он был, следовательно, неосторожен, высказывая свое высокое удивление к талантам своего приятеля.

Но плотина была такой предмет для разговора, который можно было остановить на время и потом приняться за него на том же самом пункте; а вы знаете, мистера Теливера занимал еще другой вопрос, о котором ему нужно было посоветоваться с Райлэ. Но этой-то особенной причине он замолчал на короткое время, за последним глотком и, в размышлении, начал потирать свои колени. Он не был способен к быстрым переходам. «Свет этот такая запутанная штука» говаривал он: «погонишь телегу, со спехом, как раз опрокинешь ее на повороте». Мистер Райлэ, между тем, не обнаруживал нетерпение. Зачем? Даже Готспер (Генрих Перси Готспер, одно из действующих лиц в первой части «Короля Генриха IV» трагедии Шекспира.), можно полагать, вероятно, сидел бы терпеливо в своих туфлях у светлого огонька, набивая нос табаком и потягивая даровой грог.

– Сидит у меня одна вещь в голове… – сказал наконец мистер Теливер несколько тише обыкновенного, повернув голову и смотря пристально на своего собеседника.

– А! – сказал мистер Райлэ с тоном кроткого участия.

Магги была в отчаянии, что отец ее не взял с собою в кабриолете, когда, он поехал за Томом. «Погода была слишком дождлива (говорила мистрис Теливер), чтоб девочке ехать в своей нарядной шляпе». Магги была совершенно противного мнение и, вследствие этого различие во взгляде, когда мать принялась расчесывать ее упрямые волосы, Магги вдруг вырвалась у нее из рук и окунула свои волосы в возле стоявший таз с водою, с мстительною решимостью, чтоб в этот день, по крайней мере, не было локонов.

– Магги, Магги! – воскликнула тучная и беспомощная мистрис Теливер, со щетками на коленях: – что из вас выйдет? только такая вы негодная! Скажу вашей тетке Глег и вашей тетке Пулет, когда они приедут, на будущей неделе, чтоб они не любили вас. О, Боже мой, Боже мой! посмотрите, ваш чистый передник, ведь он мокр сверху донизу. Люди скажут, что это в наказание мне послано такое дитя; подумают я сделала какое-нибудь зло.

Прежде нежели эти упреки кончились, Магги была уже далеко и пробиралась себе в большой мезонин, находившийся под самою старинною, остроконечною кровлею, отряхая воду с своих черных волос, как шотландская такса, вырвавшаяся из ванны. Этот мезонин был любимым убежищем Магги в дождливые дня, когда погода была не слишком холодна; здесь рассевала она свои неудовольствия, разговаривала вслух с полами и полками, проточенными червями, и темными балками, увешанными паутиною, и здесь держала она фетиша, на котором вымещала все свои несчастья. Это было туловище большой деревянной куклы, которая некогда сверкала круглейшими глазами, блиставшими над румянейшими щеками; но теперь она была страшно обезображена от продолжительного, безвинного страдания. Три гвоздя, вбитые в голову, напоминали столько же кризисов в продолжение девяти лет земной борьбы Магги; такое роскошное мщение подсказала ей картинка в старинной Библии, изображавшая Иоиль, убивавшую Сисару. Последний гвоздь был вбит с особенно-свирепым ударом, потому что фетиш при этом случае представлял тетку Глег. Но тут же Магги подумала, если она вколотит много гвоздей, то ей трудно будет себе представить, что голове больно, когда она бьет ее об стену, или утешать ее, прикладывать припарки, когда ее собственное бешенство унималось; а тетку Глег можно было пожалеть, когда она была очень побита, совершенно унижена и просила прощение у своей племянницы. С тех пор она более не вбивала гвоздей; она тешила себя, попеременно царапая и колотя деревянную голову о шершавые кирпичные трубы, которые подпирали кровлю. Вот чем занималась она в это утро, прибежав в мезонин, рыдая все время от бешенства, подавившего всякое сознание, даже воспоминание о неудовольствии, вызвавшем его. Наконец рыдание становились тише; она била куклу уже не с таким ожесточением; вдруг солнечный луч засветил через проволочную решетку на полках, проточенных червями; она бросила фетиша и побежала к окошку. Действительно, солнце показалось; шум мельницы опять раздавался так весело; дверь в житницу была открытою, и Ян, белая такса с коричневыми пятнами, заложив одно ухо назад, бегала и нюхала, как бы ища своего товарища. Устоять против этого не было возможности, Магги отряхнула свои волосы назад и побежала вниз, схватила свою шляпку, не надевая ее, заглянула в комнату и потом бросилась в коридор, чтоб не встретить своей матери; в минуту она была на дворе, вертясь как Пифия и распевая: «Ян, Ян! Том скоро будет домой!» между тем Ян прыгал и лаял вокруг нее, как будто говоря: «если нужен шум, так я на то собака-мастер».

– Ей-ей, мисс, этак у вас закружится голова, и вы упадете в грязь, – сказал Лука, главный мельник, широкоплечий мужик, лет сорока, с черными глазами и черноволосый, посыпанный мукою, как медвежье ушко.

Магии остановилась и – сказала, слегка пошатываясь:

Том должен был приехать рано в полдень; и здесь еще было другое сердце, кроме Магги, которое, когда уже становилось довольно поздно, также с трепетом прислушивалось к стуку колес ожидаемого кабриолета. Мистрис Теливер имела одну страсть – любовь к своему сыну. Наконец, раздался этот стук, послышалось легкое, быстрое катанье колес одноколки; и, несмотря на ветер, разносивший облака и не показывавший ни малейшего уважения ни к локонам, ни к лентам чепчика мистрис Теливер, она вышла за двери и даже оперлась рукою на повинную головку Магги, забывая все огорчение прошедшего утра.

– Вон и он, сладкий мой мальчик! Господи упаси, и без воротничка! Дорогою потерял он его – о! я уверена; вот и разрозненная дюжина.

Мистрис Теливер стояла с открытыми объятиями, Магги прыгала с ноги на ногу, между тем Том сходил с кабриолета и говорил с мужественною твердостью, задерживая нежные ощущение.

– Гало! Ян! как, и ты здесь?

Однако ж он позволил себя целовать довольно охотно; Магги повисла у него на шее и готова была задушить его, между тем, как его серо-голубые глаза обращались на отгороженную лужайку, ягнят и реку, в которой он обещал себе начать удить с завтрашнего же утра. Это был один из тех мальчиков, которые, как грибы растут по всей Англии и которые, двенадцати или тринадцати лет, очень бывают похожи на гусят; это был мальчик с светло-русыми волосами, розовыми щеками, толстыми губами, неопределенным носом и бровями – словом, с такою физиономиею, в которой по-видимому невозможно было отличить ничего, кроме общего детского характера, физиономиею, нисколько непохожею на рожицу бедной Магги, очевидно, отформованную и оттушеванную природою для определенной цели. Но та же самая природа хитро скрывается под видом полной откровенности. Простой человек думает, что он все видит насквозь; а она, между тем, тайком подготавливает опровержение своих же собственных предзнаменований. Под этими обыкновенными детскими физиономиями, которые она по-видимому порабатывает дюжинами, она скрывает самые твердые, непреклонные намерение, самые постоянные, неизменчивые характеры, и черноглазая, беспокойная, горячая девочка в заключение делается страдательным существом в сравнении с этим розовым задатком мужественности, с неопределенными чертами.

Жестоки были страдание Тома Теливера в первые три месяца им проведенные в Кингс-Лортон, под отличным руководством его высокопреподобия Уольтера Стеллинга. В академии мистера Якобса жизнь не представлялась для него особенно-трудною задачею: там было множество ребят, с которыми можно было играть; и так как Том был мастер на все игры – драку преимущественно – то он имел между всеми ними известное превосходство, которое казалось ему нераздельным с личностью Тома Теливера. Самый мистер Якобс, известный попросту под именем Старого Гогльса (потому что он носил очки) (Goggles по-английски значит старомодные очки, обделанные в кожу, которые прежде носили, чтоб защитить глаза от пыли.), не внушал тягостного уважение; и если уже это в обычае ему подобных табачных, старых лицемеров, писать как гравер, разукрашать свои подписи удивительнейшими арабесками, не слишком много думать про орфографию и декламировать, не сбиваясь «Му name is Narval» (Нарвал имя мое) (Известное стихотворение Вальтера Скотта, помещаемое обыкновенно во всех английских хрестоматиях и которое обыкновенно учат наизусть все школьники, как у нас оду Бог.), то Том, с своей стороны, был очень доволен, что ему не грозило впереди такое же совершенство. Он-то уж не будет табачным школьным учителем, но человеком с весом, как его отец, который смолоду охотился и ездил верхом на удивительнейшей вороной кобыле, какой, может быть, еще вам не удавалось видеть; Том сто раз слышал про ее высокие достоинства. Он также намерен был охотиться и сделаться в свое время человеком с весом. Он рассуждал так, что когда он вырастет большой, никто не станет спрашивать у него: хорошо ли и правильно ли он пишет; когда он вырастет, он будет барином; и станет делать что ему угодно. Трудно для него было примириться с мыслью, что его воспитание еще должно продолжиться, и что он не готовится к делу, которым занимался его отец и которое ему казалось необыкновенно-приятным, разъезжай только кругом, приказывай да езди на рынок. Священник, он думал, станет давать ему уроки из священного писание и, вероятно, заставлять его учить наизусть каждое воскресенье апостол, евангелие и тропари. Но, за неимением положительных сведений, он не мог себе представить школы и школьного учителя, которые бы не были похожи на академию мистера Якобса и этого почтенного педагога. Так, на всякий случай, в надежде встретить добрых товарищей, он запасся коробочкою с пистонами, не потому, чтоб в них была особенная надобность, но чтоб показать чужим мальчикам, что он привык обращаться с ружьем. Бедный Том таким образом, хотя он ясно видел всю тщету мечтаний Магги, сам увлекался, в свою очередь, мечтами, которые так жестоко разрушила его тяжелая опытность в Кингс-Лортони.

По прошествии двух первых недель, для него уже было очевидно, что жизнь, отравленная латинскою грамматикою и новым английским произношением, была жизнь тяжелая, которую еще более омрачала его необыкновенная стыдливость. Том, как вы – заметили уже, не отличался между мальчиками особенною развязностью; но для него было так трудно давать даже односложные ответы мистеру или мистрис Стеллинг, что он опасался как бы у него не – спросили за обедом: хочет ли он вторично пудинга. Что же касается до коробочки с пистонами, то он почти решился, с горя, бросить их в соседний пруд; он не встретил здесь ни одного воспитанника; он даже начинал чувствовать некоторый скептицизм в отношении ружей и сознавал вообще, что его теория жизни была подточена. Мистер Стеллинг по-видимому мало думал о ружьях или о лошадях; и все-таки Том не мог презирать мистера Стеллинга, как презирал он старого Гогльса. Если в мистере Стеллинге и было нечто поддельное, то Том не в силах был этого открыть; только после тщательного сравнение фактов, даже и благоразумнейший взрослый человек может различить настоящий гром от раската пустой бочки.

Мистер Стеллинг был рослый, широкоплечий мужчина, около тридцати лет, с белесоватыми волосами, стоявшими дыбом, и большими светло-серыми глазами, которые всегда были навыкате; у него был; звучный бас и вся наружность его дышала дерзкою самоуверенностью, переходившею почти в бесстыдство. С большею энергиею вышел он на свое поприще и намерен был сделать сильное впечатление на своих ближних. Высокопреподобный Больтер Стеллинг был не такой человек, чтоб ему оставаться целую жизнь в низшем слое духовенства; он имел истинно-английскую решимость проложить себе дорогу в свете. Во-первых, как наставник юношества, потому что при грамматических училищах (Грамматические училища (grammar-schools) в Англии в роде наших гимназий, или нормальных школ во Франции.) находились выгодные места, и мистер Стеллинг намерен был получить одно; из них. Потом, как проповедник – потому что он был намерен проповедовать самым поразительным образом и, привлекая к своей пастве толпы восторженных слушателей из соседних приходов; и производя необыкновенное впечатление, когда по временам ему случалось исполнять обязанности своего собрата-священника, не столь даровитого – он проповедовал экспромтом, и в сельских приходах, каков был Кингс-Лортон, этого рода стиль почитался совершенным чудом. Избранные места из Массильйона и Бурдалу, которые он знал наизусть, выходили необыкновенно-эффектными, когда мистер Стеллинг передавал их своим глубоким басом; но тем же самым тоном он высказывал и свои собственные жиденькие воззвание, так что слушатели находили их одинаково-поразительными. Мистер Стеллинг не держался особенного учение; оно было отчасти оттенено евангелизмом, потому что в то время евангелизм был в ходу в епархии, где находился Кингс-Лартон. Короче, мистер Стеллинг был человек, твердо намеренный подняться в своей сфере деятельности и подняться по своим достоинством, потому что у него не было никаких связей, кроме отдаленного родства с одним хорошим адвокатом, который не успел еще сделаться лордом-канцлером. Священник с такими энергическими желаниями, естественно, лезет в долги при начале; нельзя и ожидать от него, чтоб он жил всухомятку, как человек, который думает остаться всю жизнь несчастным кюратом; и если несколько сот фунтов, данных мистером Тимпсоном за своею дочерью, были недостаточны для покупки великолепной мебели, рояля, целого погреба вина и для разведения изящного сада, то отсюда следовало неумолимое заключение, что или эти вещи должны быть добыты другими способами, или высокопреподобный мистер Стеллинг должен обойтись без них; а это последнее предположение повело бы только к безрасчетной отсрочке вернейшего успеха. Мистер Стеллинг был такой решительный человек и с такою широкою грудью, что его ничто не останавливало; он сделается знаменитым, потрясая сердца своих слушателей, издаст потом новую греческую комедию и придумает к ней новые толкование. Он еще не выбрал, правда, этой комедии; женившись два года назад, он все минуты досуга отдавал мистрис Стеллинг; но он – сказал этой необыкновенной женщине, что намерен он делать, и она чувствовала большую уверенность к своему мужу, как человеку, все знавшему для этого.

Но первою ступенькою к будущему успеху было воспитание Тома Теливера в продолжение этого первого полугодия; потому что, по странному стечению обстоятельств, он был теперь в переговорах насчет другого воспитанника из того же околотка, и это могло бы послужить в пользу мистера Стеллинга, если б молодой Теливер, который – ему – заметили по секрету – был дикий зверек, сделал быстрые успехи в короткое время. На этом основании он строго взыскивал с Тома за уроки; очевидно, это был такой мальчик, которого способности не могли бы развиться при посредстве латинской грамматики, без особенной строгости. Не то, чтоб мистер Стеллинг был человек суровый или злой – совершенно напротив: за обедом он шутил с Томом и поправлял его провинциализмы и его манеры необыкновенно-игривым тоном; но эта двойная новость еще более смущала и конфузила бедного Тома, потому что он совершенно не привык к таким шуткам, и в первый раз сознавал свое несовершенство. Есть два вида воспитание, одинаково-дорогие, которые может доставить своему сыну каждый родитель, помещая его к священнику, как единственного воспитанника: в одном случае он пользуется совершенным небрежением высокопреподобного джентльмена, в другом случае его преследует исключительное внимание этого джентльмена. Мистер Теливер платил высокую цену за последнее преимущество, которым наслаждался Том в первые месяцы своего пребывание в Кингс-Лортони.

Этот почтенный мельник и солодовник отвез Тома и возвращался домой в состоянии полного умственного удовольствия. Он рассуждал теперь, что в счастливую минуту пришло ему в голову спросить совета у Райлэ касательно наставника для Тома. У мистера Стеллинга были такие большие глаза, и он говорил так решительно, так дельно, отвечая на каждое трудное, медленно-проговариваемое замечание мистера Теливера.

Старое, румяное рождество с снеговыми кудрями исполнило свой долг в этот год самым благородным образом и выставило всю прелесть тепла и колорита с особенным контрастом после снега и мороза.

Снег покрывал лужайку против дома, берега реки мягкою пеленою, как тельце новорожденного ребенка; он лежал на каждой покатой кровле, оканчиваясь аккуратными бордюрами и выставляя с особенною резкостью во всей глубине колорита темно-красные наличники; тяжело висел он на ветках лавровых кустов и сосен, в заключение падая с них с потрясающим треском; он одевал белым покровом неровные поля с турнепами, на которых овцы представлялись темными пятнами; все калитки и ворота были завалены его холмистыми наносами, и забытые четвероногие животные стояли там и сям как будто окаменелые в неподвижной печали; в целом ландшафте не было ни света, ни тени; небеса казались одним спокойным, бледным облаком; не было также ни звука, ни движение, только одна темная река текла и стонала, как нескончаемое горе; но старое Рождество, смеючись, налагало это, по-видимому жестокое, очарование на целый внешний мир, потому что оно имело в виду осветить каждый дом новым блеском, усилить роскошь колорита внутри его и придать особенное наслаждение вкусу пищи; оно имело в виду подготовить приятное заключение, которое должно было скрепить первоначальные привязанности родства и придать особую приветливость знакомым лицам, чтоб они блистали, как сокрытое дневное светило. Такая доброта, однако, тяжело ложилась на бедных, бесприютных, и на дома, где не было ни этой теплоты в очаге, ни этого наслаждение в пище, где лица не светили радостью великого праздника, а, напротив, представляли свинцовый, безнадежный взгляд, ничего не ожидающей нужды. Но у старого праздника были добрые намерение; и если ему неизвестна была великая тайна, как благословлять всех людей беспристрастно, то это было потому, что отец его – время до сих пор хранит эту тайну в своем могучем, медленно бьющемся сердце для вечно-неизменной цели.

Рождество, однако ж, несмотря на свежее наслаждение Тома, казалось ему, далеко не было так весело, как бывало в прежнее время. Красные ягоды также обильно покрывали ветки остролистника, и он вместе с Магги убирал им окошки, камины и рамки картин в день праздника с таким же вкусом, как и в прежнее время, мешая густые красные грозди с черными ягодами плюща. После полуночи, под окошками послышалось пение, пение неземное, как казалось всегда Магги, несмотря на презрительные уверение Тома, что певцами были старый Пач, приходский дьячок с остальным церковным хором: она дрожала от священного ужаса, когда рождественская песнь прерывала ее сон, и действительный образ людей в фризовых платьях сглаживался перед светлым видением ангелов, стоявших на раскрытых облаках. Полночное пение выдвинуло настоящее утро из ряда обыкновенных дней; за завтраком, из кухни доносился запах горячего торта и эля; любимый гимн, зелень и короткая проповедь придали приличный праздничный характер церковной службе; и тетка, и дядя Масс с своими семью детьми похожи были на рефлекторов светлого огня в камине столовой, когда хозяева возвратились из церкви и обивали снег с своих ног. Плом-пудинг был так же точно безукоризненно-кругл и появился на столе, окруженный символическим голубым пламенем, как будто он был героически извлечен из подземного огня, куда забросили его желчные пуритане; десерт был так же великолепен с своими золотистыми апельсинами, коричневыми орехами, прозрачным, как хрусталь, яблочным желе и темною сливочною пастилою: во всех этих вещах Рождество нисколько не отступало от прежнего времени, как мог запомнить, по крайней мере, Том; единственным к нему прибавлением были снежки и катанье на коньках.

Рождество было весело, только не для мистера Теливера; он был раздражен, дерзок; и хотя Том всегда принимал участие в ссорах отца и чувствовал его оскорбление, но ему стало так же тяжело, как и Магги, когда мистер Теливер начал горячиться за десертом. Внимание Тома, до сих пор сосредоточенное на орехах и вине, было неприятно встревожено чувством, что на свете были злые враги и что жизнь взрослого человека не могла проходить без ссор. Том не был большой охотник ссориться, разве ссора могла скоро покончиться доброю дракою с противником, которого, по всей вероятности, он должен был побить; и раздраженная речь отца очень его беспокоила, хотя он никогда не объяснял себе его побуждений и никак не думал, чтоб отец мог быть неправ в этом отношении.

Специальное воплощение злого начала, теперь возбудившего решительное сопротивление мистера Теливера, был мистер Пивар, который владел землями вверх по Риплу и намерен был устроить искусственное орошение их; а это казалось мистеру Теливеру нарушением его законного права на водяную силу. Дикс, имевший мельницу на реке, был слабым союзником дьявола в сравнении с Пиваром. Арбитрация вразумила Дикса и советы Иохима немного помогли ему: Дикс, по мнению Теливера, перед законом был кругом виноват; и при его негодовании против Пивара и самое презрение к Диксу казалось дружеским расположением. Единственным его слушателем сегодня был мистер Масс, который ничего не смыслил, как он сам сознавался, в мельницах, и мог только соглашаться с аргументами мистера Теливера а priori на основании родства и сделанного ему одолжение; но мистер Теливер говорил не с пустым намерением убедить своих слушателей: он говорил, чтоб облегчить себя; между тем, добрый мистер Масс употреблял страшные усилия, чтоб глаза его не сомкнулись от сна, который готов был овладеть его истощенным телом после необыкновенно-сытного обеда. Мистрис Масс внимательно следила за разговором; она интересовалась всем, что касалось до ее брата, слушала и ввертывала свое слово, когда ей позволяли это ее обязанности матери.

Том вернулся в школу в холодный, дождливый январский день, совершенно гармонировавший с этою тяжелою переменою в его участи. Не будь у него в кармане свертка с леденцами и деревянной куклы для маленькой Лоры, то ни один луч ожидаемого удовольствия не освещал бы тяжелого мрака. Но ему еще приятно было воображать, как маленькая Лора выставит свои губенки и ручки для кусочков леденца; и чтоб придать более жизни этим воображаемым удовольствиям, он вынул сверток, прорвал в нем маленькую дырочку и откусил палочку леденца. Это имело такое утешительное действие под ограниченным горизонтом мокрого зонтика, что он повторил на пути несколько раз тот же самый процесс.

– А, Теливер! очень рады вас опять видеть, – сказал мистер Стеллинг радушно. – Раздевайтесь и идите в классную комнату до обеда. Вы там найдете светлый огонек и нового товарища.

Том почувствовал неприятную тревогу, снимая свой шерстяной шарф и прочее верхнее платье. Он видел Филиппа Уокима, в Ст. – Оггсе, но всегда отворачивался от него кА можно скорее. Ему неприятно было иметь товарищем калеку, даже если бы Филипп и не был сыном дурного человека. А Том не пони мал, как сын худого человека мог быть хорош. Его собственный отец был хороший человек и он готов был подраться с каждым, кто – сказал бы противное. Он был в неопределенном состоянии смущение, смешанного с дерзкою отвагою, следуя за мистером Стеллингом в классную комнату.

– Вот вам новый товарищ, Теливер, – сказал этот джентльмен, входя в классную комнату, – мистер Филипп Уоким. Я оставлю вас, чтоб вы сами познакомились между собою. Я полагаю, вы знаете немного друг друга, ведь вы соседи.

Том смотрел в смущении; Филипп, между тем, поднялся и поглядывал на него с робостью. Том не хотел подойти первый и протянуть своей руки и совершенно не приготовился сказать: «как вы поживаете?»

Переходы чувств в том первом разговоре Тома с Филиппом обозначали и дальнейшие отношение между ними в продолжение нескольких недель. Том никогда совершенно не позабывал, что Филипп, как сын мошенника, был его естественным врагом, и не мог также совершенно победить отвращение к его безобразию. Он крепко держался раз полученных им впечатлений; и внешность представлялась ему всегда в одинаковом свете, как при первом взгляде, что всегда бывает с людьми, у которых впечатлительность господствует над мыслью. Но невозможно было не находить удовольствия в сообществе Филиппа, когда он бывал в хорошем расположении духа: он так хорошо помогал в латинских упражнениях, которые казались Тому совершенною загадкою, только наудачу отгадываемою, и он умел рассказывать такие чудесные истории про Уинда, например, и других героев, особенно-уважаемых Томом за их тяжелые удары. О Саладдине он не имел высокого мнения; он мог, Конечно, своею саблею разрубать подушку пополам; но что за польза рубить подушки? Это была глупая история, и он не хотел слышать ее вторично. Но когда Роберт Гэрнес на своем черном пони подымался на стременах и разбивал своим топором шлем и через слишком рьяного рыцаря Банакберна, Том приходил в восторг от симпатии; и если б ему тут попался кокосовый орех, Том непременно разбил бы его кочергою. Филипп, когда он бывал в особенно-счастливом расположении духа, тешил Тома, передавая весь гром и жар битвы с самыми красноречивыми эпитетами и сравнениями. Но это счастливое расположение находило редко и бывало непродолжительно. Раздражительность, слегка обнаружившаяся у него при первом свидании, была признаком нервного расстройства, постоянно-возвращавшегося, и которое было отчасти следствием горького сознание своего безобразия. Когда находила на него эта раздражительность, каждый посторонний взгляд, ему представлялось, был полон или оскорбительного сожаление или отвращение, едва сдерживаемого, или, по крайней мере, это был равнодушный взгляд; а Филипп чувствовал равнодушие, как дитя юга чувствует холодный воздух северной весны. Неуместные услуги бедного Тома, когда они гуляли вместе, возбуждали в нем гнев против этого добродушного мальчика и его спокойные, печальные взоры вдруг загорались злобным негодованием. Неудивительно, что Том по-прежнему подозревал горбуна.

Но искусство рисование, приобретенное Филиппом самоучкою, было новою связью между ними. Том, к своему неудовольствию, нашел, что новый учитель заставлял его рисовать, вместо собак и ослов, ручейки, сельские мостики и развалины, с мягкою, лоснящеюся поверхностью от свинцового карандаша, которая вам указывала, будто вся природа была атласная; увлечение живописностью пейзажа оставалось пока неразвитым в Томе: не удивительно, поэтому, что произведение мистера Гудрича казались ему очень неинтересным родом искусства. Мистер Теливер, имевший неопределенное намерение приискать для Тома какое-нибудь занятие, в которое бы входило рисованье планов и карт, жаловался мистеру Райлэ, когда он встретился с ним в Медпорте, что Тома этому не учат, и обязательный советник дал ему идею, чтоб Том брал уроки рисованья. Мистер Теливер не должен был жаловаться на лишние расходы: если Том будет хорошим рисовальщиком, то он может приложить свое искусство ко всякой цели. Итак было приказано, чтоб Том брал уроки в рисовании; и кого ж мог выбрать мистер Стеллинг учителем, как не мистера Гудрича, который считался первым мастером своего дела в расстоянии двенадцати миль около Кингс-Лартона? Том, под его руководством, выучился заострять необыкновенно-тонко свои карандаши и рисовать ландшафты в общих чертах, которые, без сомнение, вследствие узкого направление его ума, искавшего только подробностей, он находил чрезвычайно-скучными.

Как бы то ни было, и при таком воспитании Том сделал заметные успехи.

Например, он держал себя гораздо-лучше, и в этом отношений он был обязал отчасти мистеру Паультеру, деревенскому школьному учителю, которому, как старому воину, участвовавшему в испанской войне, было поручено выправить Тома. Мистер Паультер, по мнению всех собеседников в «Черном Лебеде», некогда вселял ужас в сердца всех французов; но теперь его личность была вовсе не ужасна. Он весь высох и по утрам обыкновенно дрожал – не от старости, а от чрезвычайной испорченности кинг-лортонских мальчишек, которую он выдерживал с твердостью только при помощи джина. Все-таки Он ходил прямо, по-военному; платье его было тщательно вычищено, панталоны туго подтянуты, и по середам и субботам, после обеда, когда они являлся к Тому, он был всегда вдохновен прежними воспоминаниями и джином, что придавало ему особенно-одушевленный вид. Выправка всегда перемежалась эпизодами из жизни военной, интересовавшими Тома гораздо более, нежели рассказы Филиппа, заимствованные из Илиады: в Илиаде нет пушек и, кроме того, его очень огорчило, когда он узнал, что Гектор и Ахиллес, может быть, никогда не существовали. Но герцог Веллингтон был жив действительно, и Бони (Бонапарт.) недавно только что умер: воспоминание мистера Паультера о войне испанской нельзя было, следственно; заподозрить в баснословии. Мистер Паультер, очевидно, играл замечательную роль в сражений под Талавера и наводил с своим полком особенный страх на неприятеля. После обеда, когда память его бывала разогрета более обыкновенного, он припоминал, что герцог Веллингтон выражал особенное уважение к этому храброму Паультеру (разумеется, он делал это потихоньку, чтоб не возбудить зависти). Самый доктор, лечивший его в гошпитале от ран, глубоко сознавал превосходство мяса мистера Паультера; другое мясо никогда не зажило бы в такое короткое время. О других предметах, относящихся до знаменитой войны, но не касавшихся его личности, мистер Паультер выражался гораздо-осторожнее, чтоб не придать особенного веса своим авторитетам, каким-нибудь отдельным фактам военной истории. Люди, знавшие, что происходило под Бадайозом, особенно были предметом безмолвного сожаление для мистера Паультера; он желал бы, чтоб лошадь переехала через такого болтуна и выбила из него копытом последнее дыхание, как это случилось с ним: пусть тогда он попробует бахвалить про осаду Бадайоза! Том случайно раздражал своего наставника своими расспросами о военных делах, не входивших в круг личного опыта мистера Паультера.

– А генерал Уольф, мистер Паультер, знаменитый был он воин? – сказал Том, представлявший себе, что все герои, прославленные на вывесках кабаков, участвовали в войне против Бони.

Последний разрыв между двумя мальчиками тянулся долго, и некоторое время они обменивались словами только в крайней необходимости. По естественной антипатии характеров, переход от нерасположение к ненависти очень легок; у Филиппа он, по-видимому, начался: в его характере не было злости, но была раздражительность, которая особенно могла развить чувства отвращение. Быку зубы даны – мы можем повторить, следуя авторитету великого классика – не как орудие для наблюдения; а Том был мальчик совершенно бычьей породы, который, как бык, бросался на многие нежные предметы; но он коснулся самой деликатной струны Филиппа и причинил ему жестокую боль, как будто он принял все средства с редкою аккуратностью и ядовитою злобою, он не видал повода, почему они не могли сойтись после этой ссоры, как они делали это несколько раз прежде, как будто между ними ничего не было, хотя он никогда еще не говорил Филиппу, что отец его был мошенник. Эта идее так проникала все его отношение к своему товарищу, которого он не мог ни любить, ни ненавидеть, что одно высказывание ее не могло для него делать такой эпохи, как для Филиппа, и он имел полное право ее высказать, когда Филипп распетушился и начал браниться. Но заметя, что его первые предложение дружбы были не приняты, он изменил свое обращение с Филиппом и решился не говорить с ним ни о рисовании, ни об уроках. Они были вежливы друг к другу, сколько это было необходимо, чтоб скрыть свою вражду от мистера Стеллинга, который покончил бы это дурачество особенною силою.

Когда Магги приехала, она с возраставшим интересом смотрела на нового соученика, хотя он и был сын злого адвоката Уокима, так раздосадовавшего ее отца. Она приехала в классное время и села, пока Филипп проходил свои уроки с мистером Стеллингом. Том, несколько недель назад, передал ей, что Филипп знает бездну историй, не таких глупых, как ее рассказы; и она убедилась теперь своим собственным наблюдением, что он должен быть действительно способен. Она надеялась, что он найдет также и ее способною, когда она станет говорить с ним. Магги, кроме того, чувствовала особенную нежность к изуродованным предметам; она любила особенно ягнят-кривошеек, потому что, ей казалось, ягнята, правильно-сложенные, не так обращают внимание на ласки, и она любила ласкать преимущественно тех, кому ее ласки были приятны. Она очень любила Тома; но часто она желала, чтоб Том более дорожил ее любовью.

– Филипп Уоким, я думаю, Том, сколько мне кажется, добрый мальчик, – сказала она, когда они вышли вместе из классной комнаты в сад, провести там время, оставшееся до обеда. Ты хорошо знаешь, ему нельзя было выбирать себе отца; а я часто читала, что очень злые люди имели хороших сыновей, и наоборот, у очень добрых людей бывали худые дети. И если Филипп добр, то, я полагаю, тем более мы должны сожалеть о нем, что отец у него нехороший человек. Ты любишь его – не правда ли?

– О, он такой чудак! – сказал Том отрывисто: – и он сердится на меня, как только можно, за то, что я ему сказал, что отец его мошенник. И я имел право сказать ему это, потому что это правда, и он первый начал ругаться. Но побудьте здесь одни на минуту, Магги: мне нужно пойти наверх.

– Разве я не могу пойти с тобою? – сказала Магги, которой и в первый день свидание приходилось любить только одну тень Тома.