Брата убили на рассвете, а нашли в восемь утра, когда открылся рыбный рынок. Его тело лежало в корыте с солью. Туда обычно кладут рыбу, привезенную с ночного лова, вываливают всю сразу и только потом разбирают, потому что в восемь утра солнце уже высоко, а лед еще не привезли. Уборщик открыл здание и сразу вызвал полицию, а потом на рынке появился сторож, которого разбудила сирена, и сказал, что это Бри, так что мне в Кассино позвонили только в девять, но я была уже в поезде, по дороге домой, а телефон забыла в общежитии колледжа. Матери они тоже звонили, но она никогда не поднимает трубку, полагая, что ничего хорошего ей никто не в состоянии сообщить. Когда я пришла на рынок, комиссар посмотрел на меня, словно на привидение. Он думал, что я на севере страны, звонил туда по номеру, взятому у нашей соседки, и всего полчаса назад оставил сообщение. И вот я стою здесь, босая и растрепанная, как будто пролетела все триста километров, ухватившись за орлиный хвост.

Полицейские курили, прислонившись к машине, уборщик сидел на корточках возле самых дверей, а за воротами рынка, обнесенного желтой лентой, уже собирался народ. Я помню это до странности ясно, хотя в тот момент совсем не могла смотреть на людей. Помню, что солнце светило брату прямо в лицо, а мне хотелось, чтобы было темно. Помню даже звук, который издают жестяные поддоны, когда их волокут по гранитному полу. Я сидела на этом полу, глядя на лицо брата, румяное и свежее, как будто он только что закрыл глаза. В едва отросших волосах у него сверкала соль, а черная капля крови возле левой ноздри казалась неподвижной божьей коровкой. Рядом с братом лежал кусок зеленой проволоки, похожий на сачок для ловли крабов.

– Кому он мог задолжать? – спросил комиссар. – Можете дать нам список его дружков?

– Долги здесь ни при чем, – ответила

я. – Я

бы знала. Он бы мне сказал.

– Значит, женщины… – Комиссар махнул рукой сержанту: – Начинайте.

Здесь все изменилось, хотя названия остались прежними: Траяно, Аннунциата, Висенто-аль-Маре. Знакомым казался только контур прибрежных скал, напоминающий плавник окуня, на голове этого окуня краснели чешуйки деревенских крыш. На месте буковой рощи, которая шесть лет назад подходила к самой дороге, виднелась распаханная земля, обнесенная забором, в земле белели мелкие камни, похожие на кладбищенские кости, отмытые дождем. Здешние деревни тоже были белыми и мелкими. Возникшие двести лет назад на месте овчарен и пещер, где жили лесорубы, они срослись как коралловые ветки, и в местах, где ветки соединялись, всегда бывало кладбище, нарядное, обсаженное кустами красного барбариса.

Маркус свернул карту, вышел из машины, бросил куртку на траву и сел лицом к лагуне, подставив лоб слабому апрельскому солнцу, позволявшему держать глаза открытыми. На «Бриатико» ему смотреть пока что не хотелось. Две острые скалы бросали тень на гладкую, недавно залитую асфальтом дорогу, ведущую на север. Скала, что поменьше, названная в честь святого Висенто, отлого спускалась к самому морю, сланцевые ступени слабо розовели на солнце. Скала, что побольше, обрывалась гранитным уступом, на его вершине виднелся старый кривой эвкалипт, похожий на кадильницу. Казалось, он растет совсем рядом с отелем, хотя Маркус знал, что между скалой и фасадом «Бриатико» добрых два километра – и то если идти по парку, напрямик.

Punto di Fuga, вот как это называется, вспомнил он, точка в перспективе, где параллельные линии сходятся вместе. Кажется, о ней говорила Паола, когда они стояли перед фреской Мазаччо во флорентийской церкви. Эти ребята придумали перспективу, он и Брунеллески, сказала она тогда, до них все предметы и люди жили в одной плоскости, будто вырезанные из бумаги. Точки схода бывают земные, воздушные, еще какие-то. А бывают недоступные – это те, что за пределами картины. О них можно только догадываться. Может, их и нет вообще.

Апрель только начался, море еще дышало холодом, едва уловимая линия в том месте, где лагуна сходится с небом, была теперь четкой и блестящей, будто проведенной японской тушью. Два дня назад, когда Маркус понял, что снова увидит Траяно, ему стало не по себе, хотя он и думал об этом уже несколько месяцев. Но одно дело думать, а другое – увидеть в почте электронный билет. Он решил, что возьмет дешевый «форд» в аэропорту – хорошо бы оказаться в деревне к вечеру пальмового воскресенья, а сразу после Пасхи отправиться в Рим.

Решившись лететь, Маркус отменил свои встречи, позвонил приятелю с просьбой присмотреть за псом и собрал вещи. Складывая одежду в сумку, он поймал себя на том, что ему хочется сунуть туда старый вельветовый пиджак, в котором он когда-то обедал в столовой «Бриатико», куда по вечерам не пускали без галстука. Галстук он держал в боковом кармане и повязывал перед тем, как войти, поглядывая в дверное стекло. Пиджака он не нашел, но две тысячи восьмой год проступил будто формула эликсира на пергаменте: драконы, черные львы, киммерийские тени, мансарда на третьем этаже с разбухшей от сырости дверью, запах сероводорода в гулких залах, где пациентов купали в маслянистой грязи, заусенцы мозаичного пола в холле – прохладного, когда утром идешь по нему босиком.

В интернате у меня было тридцать четыре врага. Ровно столько, сколько воспитанников было на втором этаже, остальных приходилось видеть реже, но не думаю, чтобы они меня любили. Когда нас выводили на благотворительный концерт или в церковь, то можно было увидеть всех сразу: примерно три десятка мальчишек с плохими зубами и столько же девчонок в бронзовых серьгах. Ходить было положено по двое, длинной колонной, издали похожей на очередь за бесплатным супом. Младшим номерки на шею вешали, а нам просто давали в руку, и потом по этим номеркам собирали строиться.

Главным врагом была воспитательница Лучана, чернявая коротышка, потом соседи по комнате, которых бесила моя привычка читать по ночам, потом интендантша (считавшая, что я хочу отравить ее кошку), а за ней все остальные (их бесил просто факт моего существования). Интернат располагался на территории бывшего парка аттракционов и смахивал на меблированные комнаты, в которых мы жили раньше с матерью, только в интернате окна были заколочены и не открывались даже в жару. От парка остались груды ржавого железа и билетные будки, в которых воспитанники курили и тискали девчонок. Сами классы помещались в здании летнего театра, поэтому все окна выходили на круглую террасу, окруженную перилами. По ночам старшие танцевали там в тишине, поскрипывая разболтанными досками (музыку они пели про себя, старательно шевеля губами, наушники были только у толстого Соррино, и взять их на полчаса стоило тысячу лир).

Через неделю после приезда у меня не осталось носильных вещей, взятых из дома, их перетаскали понемногу, подкладывая взамен какое-то затхлое тряпье. В конце концов уцелел только красный швейцарский ножик с зазубренным лезвием и отверткой, который приходилось носить под майкой, и хотя показать его кое-кому было бы не лишним, у меня хватило ума воздержаться, так что ножик остался при мне. Еще через месяц меня остригли наголо, потому что в комнате завелся кошачий лишай, кошку велели выкинуть, и в этом тоже была моя вина. Через два дня под моим матрасом появился ее труп, меня обвинили в убийстве, выволокли на двор и привязали к карусельному столбу, оставшемуся от парка аттракционов. Это у нас был позорный столб, pilloria, там все время кто-нибудь да стоял, но я чаще всех.

Спустя много лет мне попалась затрепанная книжка о Джоне Лильберне, и там говорилось, что в Англии города не получали права открывать рынок, покуда не обзаводились позорным столбом. Правда, англичанам еще и руки в дырки засовывали, а меня просто привязали мокрой скрученной простыней.

Осень кое-как прошла, и к Рождеству меня отправили к донне Веккьо, которая написала мне пару открыток и считалась моей попечительницей. Она жила на четвертом этаже, над нашей бывшей комнатой, и мне трудно было засыпать в ее кровати, слушая, как новый жилец хлопает внизу балконной дверью. Две ночи подряд мне снилось, что мать вернулась и ждет меня внизу, а в ночь на двадцать пятое приснилось, что она сушит волосы над газовой горелкой (смешно мотая головой), а я стою сзади и слушаю, как зеленый халат шуршит от ее движений и как шипит газ.

Когда я была маленькой, я думала, что время похоже на шар. То есть все, что мы считаем прошлым, происходит теперь, одновременно с нашей жизнью, только на другой стороне шара. И если найти правильный туннель, то можно спуститься в прежние времена и посмотреть на прежних людей. Такими туннелями я считала оливковые деревья, ведь они живут по две тысячи лет. Приятно думать, что ты трогаешь ствол, который мог потрогать один из аргонавтов, высадившихся в Салерно. Жаль, что в школе меня в этом разубедили. Можно было бы думать, что маленький Бри еще ходит где-то по своим тропинкам, голова его похожа на маргаритку, и он пока не собирается обрить ее наголо.

Бри убили первого марта, в ночь на воскресенье, а через три недели полиция закрыла дело: просто взяли и списали все на пьяную драку. Дескать, парни из Вьетри поссорились с братом из-за девчонки, а потом пошли за ним следом, остановили в эвкалиптовой роще, задушили и швырнули в корыто с солью. Это вы бросьте, господин комиссар. Бри был самым красивым парнем в поселке, у него от девчонок уже оскомина на языке была, какие там ссоры! В его комнате на стене висела черная доска – на таких в ресторанах пишут дневное меню, – а на ней номера телефонов, фотографии и даже открытки, присланные издалека. Триумфальная доска, он сам так говорил.

Когда брата нашли, рядом с ним лежал кусок зеленой сетки для оливок. Метка delitto d'onore, преступления чести. Придушил его обманутый муж, это как пить дать, сказал мне комиссар. Год тому назад наказали конюха из поместья, сказал он, там тоже проволока для оливок в уликах мелькала – значит, из-за девки.

Когда меня вызвали на опознание в морг, сетка была еще там, в куче просоленной одежды, в пластиковом мешке для улик, мне даже потрогать ее не разрешили. Я комиссару сразу сказала, еще в морге: конюх, может, и правда за любовные шашни пострадал, а брата моего убили за что-то другое. Бри так просто не сдался бы, сказала я комиссару, он дрался до последнего. Ищите раненого, изодранного человека, ищите победителя, который отсиживается дома, зализывает раны. И девки здесь ни при чем, случись у него с кем-то серьезная распря, я бы первая узнала. Здесь либо деньги, либо старая семейная вражда, а с кем у нас старая вражда? Да ни с кем, у нас ведь не Палермо, значит, дело в деньгах.

– Откуда у вашего брата деньги, – отмахнулся комиссар, – он за свои двадцать пять лет больше сотни в руках не держал. У него и работы нормальной ни разу не было. То в море с рыбаками увяжется, то ящики таскает, то апельсины собирать нанимается. Толку от него было немного. Размазня. E'come una mozzarella!

Не будь в библиотеке тусклой и нахохленной библиотекарши, я ходил бы туда гораздо чаще. И дело не только в полках с вином, хотя там есть отличное Греко ди Туфо, век бы его пил, и еще Везувио, что пахнет эфиром и грибами. Нет ничего лучше, чем сидеть на потертом диване в сумерках и смотреть на портрет, висящий прямо над письменным столом, за которым никто ничего не пишет. Хозяйка дома в пятьдесят втором году прошлого века – в нижнем углу есть дата и подпись художника. Девушка сидит босая в плетеном кресле у окна, за ее спиной видна голубая кипарисовая аллея, просвеченная солнцем. Глаза у Стефании расширены, бальное платье расстегнуто и вот-вот свалится с плеча. Думаю, ее рисовал любовник, умелый и терпеливый, поэтому в ней самой так много нетерпения.

Трудно поверить, что картину писали в шестидесятых. Где-то строили Берлинскую стену, в Пекинской опере жгли декорации, а в «Бриатико» давали балы и целовались в аллеях. Глядя на лукавую хозяйку, я часто думаю, что мы бы с ней договорились. Ну, может, не в совершенстве договорились бы, но получали бы удовольствие от беседы. С некоторыми людьми сразу чувствуешь, что вы вписаны в один и тот же Tavole Amalntane – это кодекс мореплавателей, или, лучше сказать, морской устав, – я видел его в музее, не помню, в каком городе.

Здесь в отеле есть девочка, с которой я чувствую нечто похожее, хотя сначала она меня немного раздражала. У нее была манера смотреть прямо в лицо, а у меня от пристальных взглядов делается гусиная кожа. Теперь она это знает и старается не таращиться, зато у нее появилась привычка гладить меня по голове. У моей первой женщины была такая же привычка. Она могла часами гладить, выравнивать, скрести ногтями и тянуть за волосы. Она тоже была итальянкой, только из Трапани. У нее были губы цвета киновари, а над ними розовая полоска, будто помада размазана. Хотя помады у нее сроду не водилось.

Моя первая женщина бросила меня здесь, в Италии. Просто уехала, оставив мне палатку, примус и пару спальных мешков. Перед этим мы прожили неделю на берегу возле Таранто, питаясь хлебом и мидиями в сидре: мидий мы собрали на отмели, а сидр купили у местного дядьки прямо с телеги. Раньше я моллюсков не ел, но подружка так ловко с ними обходилась – колола булавкой, нюхала, считала полоски, – что однажды я расслабился и уплел целый котелок. Ночью пошел дождь, а на меня нашло моллюсковое безумие. Я разбудил свою женщину и всю ночь вертел ее, будто мельничное колесо, грыз ее, будто овечий сыр, и вылизывал, как медовые соты. Колья в песке расшатались, палатка рухнула, но мы возились в мокром брезенте, будто щенки, не в силах остановиться.

Потом мы перебрались на другое побережье, провели там еще одну ночь, хрустящую от мидиевой скорлупы, а наутро она меня бросила. Она ушла налегке, у нее был с собой только рюкзак с парой маек, блокнотом и карандашами. Помню, что она наотрез отказалась оставить его в палатке, когда мы отправились на холм, – сказала, что наброски должны быть с ней, еще пропадут не дай бог.

Люди повсюду ищут смысл, а натыкаются только друг на друга.

Когда пришло письмо от Лидио (аккуратное, на линованной бумаге), мне сразу вспомнились его ладная фигура наездника и его лицо – маленькое, белое, с неожиданно крупным ртом, полным теснящихся зубов. Довольно странное лицо, казалось мне тогда, но в одиннадцать лет многие лица кажутся странными. В то лето мне пришлось провести в «Бриатико» четыре жарких дня, от которых не было никакого толку – в поезде меня продуло, потому что сосед по купе все время норовил открыть окно, и сразу по приезде меня уложили в постель с температурой и кашлем, от которого горло, казалось, наполнялось железной стружкой. Мы приехали в усадьбу навестить бабку, которая писала нам несколько лет, добиваясь у матери прощения (так сказала мать). Наконец мать решилась повидаться со старой Стефанией, которая недолго задержится на этом свете (это тоже сказала мать), и мы поехали на юг. Бабка оказалась вовсе не старой, она носила брюки и ловко запрыгивала в седло, на голове у нее была смешная твидовая кепка (у конюха, который держал ее лошадь под уздцы, была такая же). Под кепку были убраны волосы цвета жженого сахара, такого же цвета, как у меня.

Вечером, когда Стефания пришла ко мне в пеньюаре, с тарелкой печенья в руках, ее запах, одежды и речи поразили меня в самое сердце. Помню, что в наш первый визит в «Бриатико» бабка не показалась мне такой красивой. Мне тогда было шесть лет, и люди мало меня интересовали.

– У меня тоже будет лошадь?

Вопрос был дурацким, но она все-таки ответила:

– Комиссар-то траянский опять к китаянке заявился, – сказала мне Пулия, когда мы устроились на заднем дворе покурить. – Думаю, дело тут не в массаже головы. А она тихоня такая, никогда слова не скажет, глаз не поднимет. И чаю с нами не пьет. Хотя какая она китаянка, просто мелкая девчонка с косыми глазами, это ее управляющий китаянкой сделал, для экзотики.

– Думаю, что комиссару об этом известно, он же всех тут насквозь видит, – сказала я со злостью, и Пулия удивленно на меня уставилась:

– А что ты думаешь, и видит! У него глаз наметанный. Когда Аверичи убили, комиссар был первым, кто заявил, что это чистой воды ограбление и что убийца не из местных. Вот и я тебе скажу: тот, кто хозяина пристрелил, был человеком пришлым.

– Почему ты так решила? Мало ли у него в округе было врагов. Он ведь траянец, сам из местных крестьян.

– Да зачем крестьянину для такого простого дела пистолет? Мертвеца ведь проще в море сбросить, здесь испокон веков так поступали. И потом, если это не ограбление, то куда девалась марка, про которую рассказывал Ди Фабио?

Все утро я просидел на обрыве с бутылкой красного, ожидая грозу, но она так и не собралась. Темно-розовое, сморщенное небо расправилось и обнажило чувствительную точку, маленькую, но золотисто-горячую. Прикончив бутылку, я решил спуститься на дикий пляж, который даже пляжем не назовешь, это пара камней и клочок невесть откуда взявшегося перламутрового песка.

Мне еще с прошлого приезда известен секрет этой скалы: на пляж можно попасть по веревочной лестнице, если знать, где она спрятана. Два железных стержня, вбитые в камни, на них закреплены канаты, переходящие в лестницу, а лестница притянута к обрыву крюками, похожими не то на корабельные гаки, не то на две правые руки капитана из книги про Питера Пена. Перекладины так плотно прилегают к камням, что нужно лечь и заглянуть под козырек обрыва, чтобы их различить. Одним словом, нужно

знать,

что они там есть.

Устройство надежное, если только ветер не с моря, а идти на пляж в обход, по пологому склону, – это километра четыре, не меньше. Сначала через поля, потом по болоту в низине, а потом через всю деревню. И потом еще долго пробираться по мелководью. Именно так мы попали сюда в первый раз, я помню, что нес палатку на одном плече, а рюкзак – на другом. Паола же шла за мной, подоткнув платье, с теннисными тапками в руках.

Мы поставили палатку и развели костер, а потом я пошел осматривать окрестности и нашел гранитную пещеру, где можно было сидеть, свесив ноги над водой, и веревочную лестницу, ведущую на вершину скалы. На скале росло несколько кипарисов, один из которых был странной формы и смахивал издали на кадило. Помню, что, наткнувшись на эту лестницу, я был горд собой, как археолог Вулли, обнаруживший ступенчатый зиккурат. Я показал ее Паоле, и она тут же полезла наверх, ловко продевая смуглые ноги в веревочные ступени, и, добравшись до вершины, махала оттуда рукой и звала меня к себе.

Жаль, что секрет лестницы известен не мне одному, я много раз видел, как постоялец по прозвищу Ли Сопра приходит на пляж купаться в одиночестве. В гостинице говорят, что старик прыгает со скалы как заправский ныряльщик, даже суровая Пулия от него в восторге: настоящий южанин, сказала она однажды, в таком возрасте некоторые мужчины в массажное кресло с трудом забираются.

– Не знаю, что случилось с летом в этих краях. – Клошар покачал головой, его пальцы перебирали бахрому на скатерти, заплетая еле заметные узелки. – Вот раньше было лето так лето. Народ так и рвался сюда, на побережье с десяток гостиниц построили, а в Стентино так даже посадочную площадку для вертолетов.

– Вчера мне как раз снился вертолет, – сказал Маркус, наливая в стаканы вино, – маленький желтый вертолет, описывающий круги над морем. Потом в нем что-то сломалось, он завалился набок и застучал винтом, но продолжал летать, только все ниже и ниже. Когда он упал, я испытал что-то вроде облегчения.

– Закажи еще красного. – Клошар поднял два растопыренных пальца над головой, не дожидаясь Маркусова согласия. – Теперь вертолеты богачей сюда не летают. Виданное ли дело, дожди в мае, дожди в августе. Последняя винодельня закрылась шесть лет назад, и теперь вокруг нее только канавы для дренажа и виноградник, поеденный грибком. А все потому, что сгорела часовня Святого Андрея.

– Слабоватый у вас покровитель здешних мест. Даже часовню не смог уберечь, несмотря на саркофаг с собственными мощами.

– Да не было там никакого Андрея, только палец его! Да и тот краденый. Стефания сама его откусила кусачками, когда была на молебне в кипрском монастыре, подползла на коленях и откусила. А может, и зубами откусила, с нее станется. Вот там у них настоящие мощи, а здесь-то подделка была.

Спустившись на второй этаж, я постучалась в двери фельдшера. Он живет в завидном номере с эркером, но жалюзи там всегда опущены. Если меня здесь застанут, то вышвырнут из отеля в два счета. Процедурная сестра, которая входит к пациенту во внеурочное время, – это нарушение, но еще можно что-то придумать. А вот к старшему персоналу входить нельзя, это правило номер два. А правило номер один висит над конторкой нашего портье:

never leave the reception.

Только портье на него чихать хотел.

Я знала, что Нёки не будет в номере: он уехал в город за двумя мешками грязи. Пациенты хамама считают, что целебная грязь бьет из-под земли где-то на окраине поместья, будто нефтяная струя на фермерском огороде, но никакой грязи в «Бриатико» не водится. Ее покупают в компании «Морская соль и снадобья», однажды я ездила туда сама и вся пропахла сероводородом, потому что мешки лежали в салоне машины, а водитель отказался включить кондиционер.

Рыться в вещах практиканта было противно, я проверила карманы его курток и пиджаков, висевших в шкафу, выдвинула пару ящиков и села на подоконник. Мне нужно было подумать о том, что я, собственно, собираюсь здесь найти.

Одна улика меня уже подвела, хотя я радовалась ей как бретгартовский старатель золотой пыльце, блестящей на дне ручья. Вчера, когда я заявилась в участок с любовной запиской, найденной в книжке про покер, комиссар смеялся надо мной так долго, что я устала слушать у дверей и села на стул без приглашения.

– Ну ты и накрутила, детка. Ты говоришь, что подобрала ее в хамаме, но здесь не написано, что она адресована капитану. Твое слово против его, а он скажет, что в первый раз ее видит.