Это произошло в конце мая 1855 года в одной из отдаленнейших местностей неизмеримых западных прерий, неподалеку от реки Колорадо-дель-Норте, которую индейцы тех мест называют на своем фантастическом языке

Бесконечной рекой с золотыми волнами.

Наступила глубокая ночь. Луна, просвечивая сквозь густые ветви деревьев, слабо освещала неприветливый, суровый пейзаж. В воздухе не было заметно ни малейшего дуновения. В прериях царило мертвое молчание, изредка прерываемое отрывистым воем волков, подстерегающих добычу, или мяуканьем пантеры и ягуара на водопое.

В ночное время обширные американские саванны, в которых человеческий шум не нарушает величия ночи, обретают потрясающее великолепие, которое волнует сердце человека без его ведома и против его воли; в душу его проникает религиозное благоговение.

Внезапно густые ветви одного из кустарников осторожно раздвинулись, и из них выглянула голова человека, глаза которого горели, словно у хищного зверя, и с беспокойством оглядывали окрестности. Оставаясь совершенно неподвижным в продолжение нескольких секунд, человек, о котором мы говорим, выскочил наконец из скрывавших его кустов.

Хотя загорелое лицо незнакомца приняло почти кирпичный оттенок, но по его охотничьему костюму и в особенности по его длинным светло-русым волосам и по смелым, откровенным и выразительным чертам лица легко было узнать в этом человеке одного из тех отважных канадских охотников, достойное поколение которых постепенно вымирает и скоро совершенно исчезнет с лица земли.

В тот же день, с которого начинается наш рассказ, на расстоянии трех километров от того места, где происходило описанное нами событие, на обширной луговине, на опушке огромного девственного леса, прилегавшего к реке Колорадо, с закатом солнца остановился многочисленный караван.

Караван этот шел с юго-востока, то есть от Мехико; казалось, он был в пути уже давно, судя по расстроенному состоянию одежды, лиц и по изношенной сбруе лошадей и мулов. Бедные животные своим исхудавшим и утомленным видом доказывали, сколько трудов они перенесли. Караван этот состоял из тридцати — тридцати пяти человек, все в живописной одежде охотников и мексиканских работников, которые по трое или по четверо беспрестанно бродят по западным прериям, исследуя их в самой таинственной глубине для охоты или для открытия золотых россыпей, во множестве в них находящихся.

Остановившись на ночлег и сойдя с коней, путники привязали их к колу и немедленно принялись устраивать лагерь. Трава была вырыта на довольно большое пространство; тюки с мулов расставили в большой круг таким образом, что составили из них ограду, внутри которой разложили огни. На самой середине лагеря поставили широкую палатку над герметически закрытым паланкином, который везли два мула: один впереди, другой сзади. Когда палатка была готова, мулов отпрягли и, спустив бока палатки, совершенно скрыли поставленный на землю паланкин.

Этот паланкин был загадкой для всех людей каравана, никто не знал, что в нем заключалось, хотя общее любопытство было сильно возбуждено такой непонятной в той дикой стране таинственностью. Каждый тщательно хранил в глубине души свои мысли, в особенности после того, как во время одного трудного перехода, пользуясь случайным отсутствием начальника каравана, который обычно ни на минуту не отходил от паланкина и наблюдал за ним, словно скупец за своим богатством, один охотник, наклонясь, осторожно приподнял угол полога и, едва окинув беглым взглядом внутренность паланкина, только что опустил его, как вдруг появившийся в ту минуту начальник ударом сабли рассек ему череп, и несчастный упал мертвым к его ногам.

Тогда, обращаясь к пораженным этим зрелищем людям и мрачно оглядывая их, начальник каравана произнес:

По-видимому, дон Стефано Коэчо отлично знал прерии. Стоило ему только очутиться в лесу и, как он полагал, вне всяких наблюдений, как он гордо поднял голову, походка его приобрела уверенность, его глаза мрачно сверкнули, и он скорым шагом направился к группе пальм, засохшие зонтичные листья которых представляли собой ненадежное убежище во время дневного жара от жгучих лучей солнца.

Однако он не пренебрегал никакими мерами предосторожности: временами он вдруг останавливался, прислушивался к малейшему подозрительному звуку или пытливым взглядом всматривался в глубь леса, потом, успокоенный окружавшей его тишиной, продолжал свой путь тем же скорым шагом, каким вышел из лагеря.

Доминго шел буквально по его следам, подстерегая каждое его движение с искусством, свойственным метисам, стараясь иметь возможность укрыться при каждом неожиданном повороте преследуемого. Доминго был человек, каких множество на границах; он обладал многими добрыми качествами и многими пороками, и хотя был способен на добрые дела, но легче повиновался дурным инстинктам.

Он следил за незнакомцем, не давая себе ясного отчета в том, зачем это делает, не зная еще, будет ли он за него или против него, ожидая, чтобы дело разъяснилось и чтобы он мог точно для себя решить, выгоднее ли изменить или исполнить свой долг; старался же он скрыть свое присутствие потому, что надеялся проникнуть в чью-то тайну, тем самым поставив себя в наиболее выгодное положение.

Таким образом оба человека шли друг за другом около часа, и дон Стефано даже ни на секунду не подозревал, что один из самых ловких негодяев идет по его следам.

Мы уже сказали, что в том месте, где находились три охотника, река Колорадо широко разлилась, и ее серебристые воды извивались среди красивой, очень живописной местности. Пирога Вольной Пули пристала к небольшой долине, скрытой со всех сторон высокими деревьями, густая зелень которых окружала ее, словно зеленым занавесом; охотники, находясь в ней, избавлялись даже днем от любопытных или нескромных посетителей, но в такой поздний час, при мерцающем свете луны, проникающем к ним через свод древесных листьев, они могли считать себя в полнейшей безопасности.

Убедившись в прочности своей позиции, Вольная Пуля разработал план сражения с той ясностью, какая дается только продолжительным опытом жизни в прериях.

— Приятель, — спросил он метиса, — знаешь ли ты степь?

— Конечно, не так, как ты, старый капканщик, — скромно ответил тот, — но все же настолько, что могу оказать вам помощь в деле, затеваемом тобой.

— Люблю такой ответ, он доказывает желание быть полезным. Слушай меня внимательно; мои седины и морщины на лице говорят тебе за мою опытность: всю свою жизнь провел я в лесах; нет ни одной травинки, которую бы я не знал, ни одного шороха, которого я не мог бы объяснить, ни одного следа, которого бы я не узнал. Несколько минут назад неподалеку от нас раздались выстрелы и воинский клич индейцев; среди выстрелов я узнал выстрел из ружья моего друга. В настоящую минуту он находится в опасности, бьется с апачами, напавшими на него во время сна. По числу выстрелов я узнал, что с моим другом только два товарища; он пропал, если мы не явимся к нему на помощь, потому что противники его многочисленны. Наша попытка опасна, подумай, прежде чем ответить: все ли еще хочешь ты сопутствовать нам и рисковать своей шкурой?

Поступив юнгой на судно девятилетним мальчиком, я в продолжение нескольких лет плавал исключительно в северных морях. Судно, на котором мне пришлось плавать тогда, было небольшой двухмачтовой лодкой, снаряженной специально для ловли сельдей. По прошествии нескольких лет, благодаря счастливому случаю, мне удалось определиться на другое, шотландское трехмачтовое судно водоизмещением около восьмисот тонн. Называлось оно «Полли» и строилось в Глазго; командиром его был славный капитан Гриффит, имевший в своем распоряжении тридцать пять человек экипажа.

«Полли» шла сперва в Средиземное море, где мы в продолжение нескольких месяцев занимались каботажем, принимая груз в одном из портов для доставки его в другой, но вот, на мое счастье, командир принял в Триесте полный груз на Рио-де-Жанейро, в Бразилию.

С того момента, как я впервые вступил на судно, моей заветной мечтой, единственным моим желанием было добраться до Америки, этой страны чудес, о которой я слышал и читал столько фантастических рассказов, увлекавших мое воображение в такой сильной степени, что я стал бредить ею и ходил, как помешанный, постоянно носясь со своей мечтой.

Данте в числе мук своего «Ада» забыл одну ужаснейшую муку — это мука людей различных стран, собравшихся со всех концов света, людей различного развития, образования и воспитания, с разными интересами и разными характерами, которые вынуждены жить вместе, общей жизнью, не зная друг друга, в мучительной близости и вечной скученности, соседстве за столом и в постели, на палубе и общей зале по вечерам, не имея возможности уйти от них ни на минуту, отдохнуть хоть на полчаса от их присутствия, надоедливого и докучного, — и это в продолжение целого месяца или по меньшей мере двадцати дней и двадцати ночей. Такова жизнь пассажиров судна где бы то ни было. В течение трех-четырех первых дней это еще сносно. Каждый вносит свое, люди приглядываются друг к другу, изучают один другого, знакомятся, улыбаются друг другу, рисуются один перед другим и взаимно наблюдают друг за другом. Это еще довольно интересно, но затем, мало-помалу, выясняется настоящий характер каждого, пассажиры перестают улыбаться и начинают кисло поглядывать один на другого. По прошествии восьми-девяти дней они уже ненавидят друг друга, готовы вцепиться один другому в горло; сплетни, пересуды и наговоры растут и множатся с поразительной быстротой; скука и раздражение подливают масла в огонь, и жизнь становится адом для всех.

Одни приводят целые дни во сне и дремоте, другие дуются в карты или пьют и едят целый день, некоторые читают или делают вид, будто читают. И это было бы еще сносно, но вот на сцену выступают женщины — и начинается соревнование и соперничество всякого рода; ребятишки пищат, ссорятся, шныряют между ног. В конечном итоге все избегают даже говорить друг с другом, кроме случаев крайней необходимости, и начинают считать не только дни, но и часы с минутами, отделяющие несчастных пленников моря от часа их освобождения друг от друга и от этой невыносимой жизни.

Господа офицеры и экипаж не страдают от этой невыносимой пытки — и это весьма логично и естественно: их служебные обязанности не дают им скучать, у них едва находится свободная минутка для отдыха; для них переезд в двадцать дней сущий пустяк; они едва успеют заметить его. В мое время, когда я сам был моряком, до применения пара, рейсы были ужасно продолжительны — самые меньшие длились месяца три, а встречные ветры и продолжительные штили еще больше затягивали плавание. Жизнь становилась до крайности монотонной, кругом не было ничего, кроме моря и неба, неба и моря; мы становились желчны, раздражительны, не выносили друг друга и в конце концов начинили питать друг к другу глухую, затаенную ненависть. Но едва только на горизонте появлялся клочок земли, как все было забыто, мы снова делались веселы, дружны и доброжелательны друг к другу.

Но теперь я, мало-помалу, стал грустен, задумчив, уединялся как можно чаще, словом, насколько я был весел и общителен в первые дни, настолько стал угрюм и нелюдим впоследствии.

Я часто думал, что прошло уже тридцать лет с тех пор, как я в последний раз видел Рио-де-Жанейро, и мне становилось почти страшно увидеть его вновь.

Вот уже несколько дней как нас преследовали сильные шквалы, возвещавшие близость экватора. В былое время, то есть еще лет двадцать тому назад, прохождение экватора являлось великим празднеством для экипажей всех судов и предлогом ко всякого рода необычайным шуткам и проделкам, зачастую весьма неприятным для пассажиров и матросов-новичков, которым впервые случалось проходить эти места.

Надо сказать, что матросы заранее готовились к этому торжеству, которое являлось для них не только весельем, но и часто приносило большие барыши. Некоторые ученые утверждают, будто этот обычай, своего рода сатурналии

[11]

, ведется со времен Ганнона, карфагенского мореплавателя, который решился обойти вокруг Африки в шестом веке до Рождества Христова и предание о котором сохранилось у древних греков. Другие приписывают эту дикую церемонию финикийцам.

Я не ученый и более склонен верить другой версии, относящей этот обычай к 1892 году христианской эры.

Говорят, что когда Христофор Колумб во время своего первого путешествия с целью открыть новый путь в Индию, после целого ряда опасностей и приключений достиг экватора, то объявил своему экипажу, что они вступили теперь в южное полушарие и что с этого момента успех их предприятия обеспечен.

Тогда экипаж всех трех судов его эскадры предался безумному веселью, и таким образом было положено начало этому празднеству, которое исправно соблюдалось всеми моряками до введения пара.

Честно говоря, я сохранил весьма дурное воспоминание об улицах Рио-де-Жанейро. Улицы эти были узки, грязны, темны, плохо мощены, молчаливы и безлюдны, с плотно опущенными занавесями и жалюзи окон, за которыми слышался иногда визгливый женский смех; лавки и магазины, грязные и темные, отличались каким-то особым зловонием. Навстречу попадались лишь грязные негры и негритянки да два-три европейца, случайно заблудившихся в безлюдной пустыне этих улиц. Странные экипажи, походившие на

корбильяры

— старинные восьмиместные кареты, в которых перевозился штат слуг французских королей, — с вечно опущенными шторами, медленно колыхавшиеся по невозможной мостовой, заранее пугали меня.

В то время бразильские дамы были совершенными невидимками, они никогда никуда не показывались, а пешком даже среди дня ни одна женщина, уважающая себя, не решилась бы выйти на улицу; только дамы

mediro — pelo

— метиски — осмеливались на это, да и то очень редко.

С первых же шагов, как только я вступил на берег, вид города поразил меня. Все окна были широко раскрыты, толпы мужчин и дам, одетых по последней парижской моде, весело и свободно разгуливали по улицам.

Я положительно не узнавал Рио-де-Жанейро! Роскошные магазины, кафе и рестораны встречались на каждом шагу; комфортабельные отели, чудные богатые дома; оживленная толпа веселых и деловитых лиц, какую можно встретить только на улицах Лондона и Парижа, роскошные и элегантные экипажи, всадники на щегольских конях — все это шло, ехало, стремилось куда-то. Женщины и мужчины, дамы и кавалеры, мастеровые и монахи толпились на тротуарах, и сверх всего этого трамваи, запряженные то парой, то четверкой рослых мулов, во всю прыть мчались по улицам взад и вперед.

Трамваи эти, приобретенные у Соединенных Штатов, прекрасно устроены: за двадцать рейсов — около двадцати сантимов — можно объехать весь город из конца в конец.

Посетить и осмотреть Рио-де-Жанейро весьма интересно, и я намерен сделать это весьма подробно, но прежде, чем приняться за это, мне кажется необходимым познакомить читателя с тем, каким путем Бразилия завоевала свою независимость и заняла столь почетное место в ряду свободных, истинно просвещенных и цивилизованных государств.

И на этот раз я намерен придерживаться данных, собранных нашим собратом Рибейролем, изучившим и знавшим историю этой страны не хуже, чем любой урожденный бразилец. Его превосходный труд «Живописная Бразилия» — вещь замечательная, выдающаяся во всех отношениях; к сожалению, смерть неожиданно настигла его, не дав времени докончить начатое дело, но тем не менее все, что им написано, написано превосходно и всегда будет служить драгоценным вкладом в область литературы и истории.

Бонапарт, став благодаря перевороту 18 брюмера Наполеоном Первым, императором Франции, желал унизить, ослабить и обессилить Англию, эту душу и кассу всех коалиций. Не считая возможным атаковать ее в самой метрополии, он потребовал, чтобы все государи, бывшие его вассалами, блокировали ее, рассчитывая таким образом уничтожить своего неумолимого врага.

И что же из этого вышло? Англия только обогатилась контрабандой. Большинство государей изменяли лиге. Португальский царствующий дом предпочел покинуть родину и бежать, чем бороться против такого могущественного врага. Да и что мог он сделать против армий Наполеона? Во сто крат лучше было сохранить старый титул и колонии, чем получить вассальную корону из рук Жюно

[17]

.

И вот из Португалии опять двинулись суда через безбрежный океан, но на этот раз уже не гордый флот Албукерки

[18]

или Кабрала, победоносно шедший на подвиги и славу, а последний поезд португальского царствующего дома, покидавший родину с тем, чтобы искать убежища в своих колониях, печально удалялся из Европы под конвоем британских судов.