Двадцать пятого сентября 16.. года, в час, когда солнце обильно проливало свои лучи на землю, томившуюся от зноя, легкая лодка, в которой сидели три человека, обогнула мыс Какиба-Коа, проплыла вдоль западного берега Венесуэльского залива и остановилась на песке у самого устья реки, не имеющей названия, проложив себе путь сквозь засохшие деревья и кустарники всех видов, которые в этом месте почти совершенно загромождали русло этой мелкой реки.

В течение нескольких минут люди шепотом совещались, тревожно рассматривая оба берега реки, довольно близко отстоящих в этом месте друг от друга. Один из троих, более недоверчивый, а может быть, более благоразумный, чем его товарищи, вынул из кармана подзорную трубу — инструмент очень редкий в то время — и, направив ее на какую-то точку, стал рассматривать чащу леса, после чего сказал:

— Мы можем выйти на землю; на целую милю

[1]

вокруг нет ни единого человеческого существа.

Тогда все трое выпрыгнули на берег, крепко привязали лодку, нос которой уже прочно зарылся в песок, и сели в тени деревьев, чьи густые ветви представляли восхитительное убежище от палящих лучей солнца.

Мы сказали, что в лодке приплыли три человека. Испанский часовой, стоявший на башне Гуэт, возвышавшейся над входом в Венесуэльский залив, проводил презрительным взором легкую лодочку, прошедшую на расстоянии ружейного выстрела от его поста; сонный солдат, обманутый жалким видом лодки, принял ее за пирогу из тех, что индейцы используют для рыбной ловли, и больше ею не интересовался. Однако, рассмотри часовой ее повнимательнее, он задрожал бы от страха и немедленно поднял бы тревогу, узнав в двоих из мнимых индейцев ужасных Береговых братьев, и не просто Береговых братьев, а главных их вожаков: Монбара Губителя и Тихого Ветерка. Действительно, это они так смело вошли в Венесуэльский залив. Их третьим товарищем был человек лет тридцати пяти, огромного роста, геркулесовой внешности; гигант этот, как часто случается, имел открытое, свежее и румяное, как у молодой девушки, лицо, полные, красные и чувственные губы, великолепные белокурые волосы, ниспадавшие шелковистыми кудрями на его плечи — словом, внешность его носила печать очаровательного добродушия, вовсе не походившего на глупость, и располагала к себе с первого взгляда.

Берега реки, мимо которых проплывали авантюристы, были очень живописны. К пяти часам пополудни их глазам представилось озеро средней величины.

На восточном берегу находились обширные болота, на западном — большие леса и померанцевые деревья.

Немного позже они миновали бухту, окаймленную кипарисами. Оба берега сближались тут таким образом, что составляли нечто вроде узкого канала, который вел к другой реке, называемой Тринидад.

Приближался вечер. Пора было подумать, как устроиться на ночлег. В тропических странах мрак без перехода сменяет свет; едва закатится солнце, как опускается густая темнота.

Флибустьеры в этих совершенно неведомых им местах не знали, где остановиться, как вдруг на повороте реки заметили небольшой мыс, почти полуостров, где земля была густо покрыта померанцевыми деревьями, молодыми дубами, магнолиями и пальмами.

Когда все уселись около огня, в который Данник подбросил охапку сухих дров, Монбар спросил Филиппа, по какому поводу находится он так далеко от мест, посещаемых флибустьерами. — Я мог бы задать вам тот же самый вопрос, любезный Монбар, — улыбаясь, ответил Филипп, — поскольку встреча эта странна и для вас и для меня.

— Это правда, друг мой, — согласился Монбар, — но меня привел сюда случай.

— Какой же случай?

— Буря, друг мой. Я лишился своей шхуны и пристал сюда, не зная, где именно нахожусь. Спешу прибавить, что как только я понял, что попал в Венесуэльский залив, то очень обрадовался, так как давно уже собирался его осмотреть.

— А ваша команда?

Тропинка, по которой шли авантюристы, вилась вдоль берега. Из бесчисленного множества кайманов, загромождавших прошлой ночью выход в озеро, осталось только несколько хищников; многие заснули на берегу, греясь на солнце и валяясь в грязи, другие лениво плавали неподалеку от берега. Флибустьеры обратили внимание на огромного каймана, который плыл по течению и страшно выл и кричал; по крайней мере сотня молодых крокодилов следовала за этим чудовищем, которое, вероятно, было их матерью или покровительницей. Они плыли друг за другом, составляя длинную колонну, не уклоняясь ни направо, ни налево. Все молодые особи казались примерно одного возраста; они достигали примерно пятнадцати дюймов длины, были с черными полосами или желтыми пятнами и походили по цвету на гремучих змей. Заслышав угрожающие крики огромного каймана, молодые хищники, забавлявшиеся в реке, спешили освободить дорогу, по-видимому не желая вступать с ним в борьбу.

Следуя вдоль берега, флибустьеры заметили на повороте несметное количество холмиков или маленьких пирамид, похожих на стоги сена и раскинутых, как палатки, на берегу реки. Они находились на болотистой почве, возвышавшейся на четыре фута над уровнем воды. В окрестностях плавало множество взрослых кайманов.

Эти холмики были не чем иным, как гнездами хищников; многие были брошены, и рядом на земле валялась белая скорлупа от разбитых яиц.

Несмотря на то что флибустьеры спешили поскорее добраться до шхуны, любопытство их было так возбуждено, что они решили осмотреть эти гнезда, потому что хотя много слышали о них, однако до сих пор никто их не видел.

Вот что они обнаружили. Эти гнезда имеют форму усеченных конусов, четырех футов в высоту и пяти футов в диаметре. Они сложены из травы и тины. Крокодилы строят свои гнезда таким образом: сначала они кладут на землю слой травы и тины, а на него ряд яиц, который покрывают другим таким же слоем, дюймов в восемь толщины, потом другой ряд яиц и продолжают таким образом до вершины; в каждом гнезде заключается от ста до двухсот яиц. Вероятно, детенышам помогает вылупляться солнечное тепло. Может быть также, что растительные вещества, примешанные к земле в постройке этих мест, нагретые солнцем, подчиняются какому-нибудь брожению, которое увеличивает количество тепла в этих гнездах; я предоставляю людям ученее меня решить этот интересный вопрос.

Во время моего последнего путешествия в Америку, которое, скажу мимоходом, хотя даты и не обозначу, относится к далеко не столь давней эпохе, как полагают — или делают вид, будто полагают — многие из моих добрых друзей по печати, судно, на котором я отплыл из Гавра, из-за шквалов, бушевавших у Малых Антильских островов, направилось, пользуясь попутным ветром, к острову Сент-Кристофер, в гавани которого поспешило укрыться, чтобы заделать серьезную течь, грозившую ему потоплением, несмотря на все усилия откачать воду.

В одном из моих предыдущих произведений, посвященных истории Береговых братьев, говорится об острове Сент-Кристофер, этой колыбели флибустьерства. Именно оттуда вышли эти великие отверженцы XVII века, чтобы напасть, как стая хищников, на острова Санто-Доминго и Тортугу.

Остров Сент-Кристофер, называемый прежде карибами

Лиамнига,

ныне входит в состав группы Малых Антильских островов, ныне принадлежащих Англии под названием Подветренных; он лежит в 90 километрах к северо-востоку от острова Антигуа и 125 километрах от Гваделупы, совсем рядом с островом Невис, на 18° северной широты и 63° восточной долготы. Не более 24 километров в длину, Сент-Кристофер, подобно большей части Антильских островов, имеет вулканическое происхождение, горист и пересечен горным кряжем, высшая точка которого, гора Мизери — это потухший вулкан высотой в три тысячи пятьсот футов.

Остров в настоящее время находится в цветущем состоянии, густо населен и ведет обширную торговлю ромом, сахаром, кофе, хлопком и прочими колониальными товарами.

В XVIII веке французы называли его

Кротким островом.

Поговорка, некогда очень распространенная на Антильских островах, гласила:

дворянство на Сент-Кристофере, мещанство на Гваделупе, воинство на Мартинике, а мужичье на Гренаде.

В пятницу 13-го сентября 16.. года, в восьмом часу вечера, гостиница «Сорванный якорь», расположенная на самом берегу гавани Пор-Марго и являвшаяся привычным местом сборищ флибустьеров и буканьеров с Тортуги и Санто-Доминго, пылала огнями, как горнило среди темной ночи, и оглушительный шум от криков, хохота, пения и звона бьющейся посуды несся из раскрытых навстречу свежему морскому ветру окон.

Множество обывателей, буканьеров, флибустьеров, вербованных работников, женщин, детей и даже стариков с любопытством толпились у дверей и окон гостиницы, не обращая внимания на тарелки, стаканы и бутылки, то и дело летевшие их сторону изнутри, и весело примешивали свои возгласы к неистовому шуму, производимому тремя десятками пирующих за громадным круглым столом в большой зале «Сорванного якоря».

В этот вечер в гостинице «Сорванный якорь» устраивался кутеж на флибустьерский лад, то есть до победного конца. От вина побагровели лица, засверкали взгляды, загудели головы, забурлила кровь.

Капитан, прозванный Медвежонком Железная Голова, один из самых грозных флибустьеров Черепашьего острова, утром этого дня набрал из Береговых братьев экипаж в четыреста семьдесят три человека, и набор он совершал с величайшим тщанием, из самых отчаянных флибустьеров, находившихся в это время в Пор-Марго, Пор-де-Пе и Леогане. Этой же ночью стоявший на рейде фрегат «Задорный» должен был сняться с якоря и отправиться неизвестно куда.

Перед выходом в море капитан собрал на прощальном пиру всех своих старых друзей; самые знаменитые из предводителей флибустьерства сидели за столом и провозглашали тосты за успех таинственной экспедиции Медвежонка.

Когда два флибустьера подошли к двери «Сорванного якоря», их взгляду внезапно представилось удивительное зрелище; они невольно остановились на пороге и с изумлением осмотрелись вокруг. При свете ламп, копоть от которых вместе с дымом от сигар и трубок стояла черным облаком под потолком, виднелись, словно сквозь туман, резкие и искаженные лица множества городских обывателей, колонистов и Береговых братьев, черты которых судорожно подергивались от азарта игры и опьянения и принимали зловещее выражение при мерцающих отблесках огней, постоянно колеблемых ветром.

Посреди залы, на длинном столе, устроенном на скорую руку

из

досок и бочек, целые груды золота лежали перед игроком, который с дерзким и насмешливым взглядом вызывал сразиться толпившихся вокруг стола флибустьеров, встряхивая кости в стакане.

За игроком стояло десятка два испанцев, мужчин и женщин, захваченных в плен в последнюю экспедицию и послуживших последней ставкой своим прежним владельцам.

— Вот буканьер, с которым мы будем иметь дело, — сказал Тихий Ветерок. — Следуй за мной.

Медвежонок бросил рассеянный взгляд на человека, указанного ему товарищем, и узнал Пальника.

Шоковая, но давно предвиденная развязка странной партии между двумя непримиримыми врагами оказала потрясающее воздействие на толпу, собравшуюся в гостинице «Сорванный якорь». Береговые братья, которые с жадным любопытством следили за поражающими перипетиями страшной игры, глядели теперь на капитана с робким удивлением.

Д'Ожерон, губернатор Черепашьего острова и французских владений на Санто-Доминго, вошел в залу, раскланиваясь с присутствующими, которые почтительно снимали перед ним шляпы, и сел посреди предводителей флибустьеров.

Бертран д'Ожерон был человек широкой души и замечательного ума. Он задался опасной, почти недосягаемой целью возвращения в лоно большой человеческой семьи возмутившихся детей, которых отторгла от нее пылкость их нрава и жажда свободы. Свое призвание он исполнял с редким самоотвержением.

Хотя флибустьеры скорее терпели, чем действительно принимали каждого вновь назначенного королем губернатора в своей среде, но тем не менее любили и уважали д'Ожерона, он был для них ровней, а не начальником, никогда не вмешивался в их дела, если не случалось чего-нибудь особенно важного, но и тогда ограничивался одними советами и убеждениями с людьми, которые никогда не желали терпеть ни малейшей узды.

Случайно извещенный о том, что произошло в «Сорванном якоре», он поспешил прийти туда — не помешать исполнению приговора, произнесенного над буканьером, но предупредить новые вспышки насилия.