— Если хочешь знать мое мнение, — сказала Гвен Келлан-Дэвис, — старина Алун — жутко заслуженный гражданин Уэльса. Во всяком случае, по нынешним меркам.

Ее муж аккуратно обрезал корки с ломтика поджаренного хлеба.

— Ну, это общеизвестно.

— А второй такой же — Редж Берроуз, который тридцать лет перебирал бумажки сначала в муниципалитете, а потом в совете графства.

— Ты слишком сурова. Давай по-честному — как ни крути, от Алуна есть польза.

— «Но горб еще хуже, еще неуклюжей растет у меня и у всех, кто слоняется праздный». Знаешь, кто это сказал?

— Нет.

— Киплинг. Джозеф Редьярд Киплинг. Обычно он бывал прав. Имел такое обыкновение. Нужно забыть про покой, говорил он, не киснуть и не спать. Замечательное слово «киснуть», правда? Интересно, откуда оно взялось? Ладно, как бы то ни было, суть в том, чтобы выйти на свежий воздух и хорошенько размяться. Энергичная прогулка, мили так на две, лучше на три. Никакого снотворного не понадобится. Я не принимал снотворное с… Как ты думаешь, когда я в последний раз принимал снотворное?

— Понятия не имею.

— В сорок девятом. В последний раз я принимал снотворное в тысяча девятьсот сорок девятом году. Доброе утро, Малькольм. Еще одна ранняя пташка.

Питер ездил на автомобиле «моррис-марина» старомодного желтовато-оранжевого цвета, который оживляли разбросанные кое-где островки ржавчины. Чарли молча занял место рядом с водителем, Малькольм сел сзади, что при его длинных ногах оказалось непросто — Питер отодвинул свое кресло далеко назад, иначе живот не помещался за рулем. Половину заднего сиденья занимали деревянные ящики с картошкой, пореем, петрушкой и брюквой, которую выкопали на огороде только сегодня (или неделю назад и с тех пор не трогали). Из ящиков сыпалась земля и мелкие камешки. Повсюду лежали пустые упаковки из-под бумажных салфеток, засаленные тряпки для протирки окон, потрепанные технические инструкции, чертежи, толстые пачки каких-то бланков, на вид давным-давно устаревших, издательские проспекты, а еще — баночка от конфет, обертка от печенья и несколько брошюр о похудении. Питер завел машину, и из-под его кресла выкатилась бутылочка без крышки — надо думать, когда-то в ней был диетический тоник.

Малькольм поднял с пола брошюрку и начал читать. Ему в некотором роде хотелось спрятаться — на случай если разговор вновь пойдет о Рианнон. Еще Малькольм интересовался вопросами питания. Его собственный рацион представлял собой компиляцию из нескольких диет, зачастую не сочетающихся друг с другом. Например, две кружки пива в день, которые, как он считал, необходимы для работы кишечника, требовали уменьшения количества калорий, что, в свою очередь, привело бы к дефициту клетчатки. Никогда не знаешь, что они там напридумывают в этих новомодных диетах. Да и вообще читать сейчас особенно нечего.

Вскоре Малькольм понял — с выбором чтения он промахнулся, хорошо хоть минут пять скоротал. Автор брошюры начал с того, что исключил все спиртное, кроме небольшого бокала сухого белого вина примерно раз в год, затем, проявив недюжинное воображение, составил необыкновенно подробный список всего вкусного и все запретил. Непонятно, кто может выдержать такую диету. Достаточно одного взгляда на старину Питера, обсуждающего с Чарли цены на недвижимость в Бофое, и сразу поймешь, что он за всю жизнь ограничивал себя в еде и выпивке разве что пару часов. Интересно, зачем он вообще читает или как минимум покупает книжонки о диетах? Наверняка чтобы чувствовать себя добродетельным, не вкладывая ничего, кроме денег. Или чтобы строить планы — как человек, который рассматривает рекламные проспекты экзотических путешествий. Нет, скорее как любитель почитать о полярных исследователях, питающихся снегом, мхом и кожаными ботинками. О пытках в плену у краснокожих.

Малькольм замечтался. В детстве он специально думал о школе и уроках, чтобы отогнать мысли о развлечениях или праздниках, и только потом погружался в сладостное предвкушение с головой; вот и теперь проблемы Питера уступили место воспоминаниям о Рианнон. Увы, они сохранились в памяти гораздо хуже, чем «Lettres de mon Moulin»

— До чего же он бесхарактерный! — заметил Питер, высадив Малькольма у ворот дома. — Хороший парень, согласен, но слабак!

На стеклянном столе возвышались две полуторалитровые бутылки из-под итальянского сухого вина «Соаве супериоре», рядом стоял поднос с чашками — в некоторых еще оставался недопитый кофе. В просторной гостиной Софи Норрис висел густой сигаретный дым, гостьи оживленно беседовали, разбившись на группки. С истинно валлийской пунктуальностью многие дамы заявились ровно в одиннадцать или чуть раньше и ничего не пропустили. С кофе и печеньем, придающими этим встречам определенную законность, покончили быстро — кто-то проглотил угощение, словно обязательный бутерброд перед тортом, а кто-то едва попробовал или вообще отказался, — и уже через двадцать минут приступили к основному действу: откупорили вино и наполнили бокалы. Само собой, все пили с разной скоростью, хотя некоторые явно успели приложиться к «Соаве» или, может, «Фраскати», где-нибудь в другом месте. В конце концов, это всего лишь вино.

Сама Софи была не из их числа. Она стояла у застекленных дверей, сквозь которые виднелся сад, поле для гольфа и далеко за ними — море, довольная и уверенная в себе. Типичная жена состоятельного коммерсанта, недавно почти отошедшего от дел. Никто не угадал бы в ней ту девушку, которая в свое время слыла одной из самых доступных от Бридженда до Кармартена. Фигура Софи, одетой в твидовую юбку и свитер из ангорской шерсти, все еще впечатляла, хотя знаменитая грудь уже не выпирала вперед наподобие уменьшенной копии ягодиц. Софи и Гвен Келлан-Дэвис обсуждали главную тему дня.

— Все-таки согласись, что он довольно хорош собой, — беспристрастно сказала Гвен. — Ну по крайней мере был.

— О да, недурен, если тебе нравятся такие смазливые типы. — Голос Софи сохранил резкие интонации родного Гарристона и отлично подходил для ничего не выражающих фраз. — А она, конечно, очень мила.

— Имей в виду, Алун — старый жулик.

— Надеюсь, вы хорошо посидели в старой доброй «Библии». Кто там был?

Питер рассказал.

— Вначале думаешь, какого черта ты вообще пришел, особенно когда видишь, что там все как всегда, а потом понимаешь, что именно это тебя и привлекает, — заметила Мюриэль. — А когда-то нам нравилось разнообразие. Малькольм, наверное, только об Уиверах и говорил.

— Да уж, точно.

— А ты что думаешь по этому поводу?

Через несколько недель после того, как Питер Томас решил оставить картошку и порей в машине, самый обычный поезд, тот, что отходит с вокзала Паддингтон в три пятнадцать, вынырнул из Севернского туннеля и оказался в Уэльсе. Когда-то этот район носил имя Монмутшир, затем в Лондоне постановили переименовать его в Гвент, по названию древнего валлийского королевства, которое, возможно, существовало здесь или неподалеку. Так или иначе, Рианнон Уивер нисколько не сомневалась, что они уже в Уэльсе, — достаточно было выглянуть из окна вагона. Никаких очевидных признаков вроде дорожных знаков на двух языках или закрытых фабрик, и все же что-то присутствовало: чуть зеленее трава, чуть мягче свет, — нечто весьма похожее на Англию, но совсем не Англия, скорее ощущение, чем реальность, однако не просто ощущение. Что-то заброшенное и печальное и в то же время проще и свободнее, чем Англия. Оставалось десять минут до Ньюпорта, еще час в поезде, а потом десять — пятнадцать минут по шоссе.

Эта поездка завершала великое переселение, и сегодня Уиверам предстояла первая ночь на валлийской земле в качестве постоянных жителей, хотя было решено, что они переночуют у Гвен и Малькольма Келлан-Дэвис. Вначале Рианнон хотела ехать на машине, дабы избежать лишней возни со сборами, однако поезда имеют неоспоримое преимущество для того, кто хочет, чтобы его приезд не остался незамеченным, — они приходят в установленное время и в установленное место. Можно было бы лететь самолетом, но только до Руза, кардиффского аэропорта, что Уиверов не устраивало.

Рианнон отвернулась от окна и увидела, что Алун в соседнем кресле улыбается ей особенной улыбкой, полузакрыв глаза и приподняв уголки губ. Его улыбка означала примерно следующее: что бы там ни было — а было много чего, — он ее любит, и второго такого, как он, опять же несмотря ни на что, на свете нет. Гвен говорила, что он довольно хорош собой, и Рианнон наверняка бы с ней согласилась, но слово «довольно» тут не подходило — скорее «удивительно», учитывая образ жизни Алуна. Кожа у него не одрябла, лишь порозовела, словно он провел целый день на крикетном поле; знаменитая шевелюра, долгие годы сохранявшая темно-рыжий цвет, стала белоснежной. Большинство друзей не сомневались: здесь он чуточку подправил природу; впрочем, не только здесь, — однако не многим бы пришло в голову, что Рианнон сама осветлила волосы мужа под смех и выпивку.

Внезапно Алун выпрямился и энергично замахал показавшемуся в конце вагона официанту. Тот улыбнулся, кивнул и со всех ног поспешил к супругам, но Алун продолжал махать. Сзади тащился официант помоложе — очевидно, помощник первого.

— Простите за задержку, мистер Уивер, — с видимым огорчением произнес старший официант, сгружая с подноса маленькую бутылочку виски «Уайт-энд-Маккей», жестянку имбирной шипучки и легкую закуску. — Перед Ньюпортом всегда много народу.

После того как Малькольм с Алуном пошли в «Библию» — пропустить кружку-другую пива перед ужином, — Рианнон и Гвен устроились на кухне. В университете они близко дружили, входили в трио, третьей участницей которого была Дороти Морган. Поначалу Гвен вообще не хотела приглашать Дороти, но Рианнон настояла, в основном упирая на то, что это, так сказать, ее инаугурация. Точного времени приезда Уиверов никто не знал, и Дороти ждали не раньше чем через час.

По мнению Рианнон, совпадавшему с мнением Малькольма, кухня была неуютной: длинная и узкая, она вмещала человек шесть, не больше. На захламленном столе и шкафчиках негде было бы заварить чай, в раковине громоздились кастрюли и сковородки — их не поставили отмокать, просто свалили кучей, — на крючке для чашек висели две-три рубашки Малькольма. Рианнон сразу же вспомнила комнату Гвен в «Брук-Холле», женском студенческом общежитии: безупречно чистая утром по понедельникам, она уже к вечеру выглядела настоящим свинарником: всюду валялись босоножки, сладости и конспекты, а во время летнего семестра под ногами вечно хрустел песок. Обычно Гвен говорила, что у нее есть дела поважнее уборки. Можно было предположить, что с годами она стала аккуратнее, но нет, ничего подобного.

Рианнон слегка удивилась, заметив на столе другую бутылку вместо той, с которой они начали чуть раньше. Этикетка на новой, уже наполовину пустой бутылке была не бело-голубой, а зеленой. Рианнон почувствовала, как ее захлестывает возбуждение от переезда и смутное, непонятно отчего возникшее ощущение, что ее еще ждут интересные события и неведомые возможности. Неужели она выпила два стакана? Или три? В любом случае больше, чем допустимо в это время суток. Негоже идти по стопам Дороти, если все и впрямь так, как Гвен только что рассказала и теперь повторяет во второй раз.

— Ужасно! Софи пришлось сказать, что вино закончилось, а Чарли сделал вид, будто хочет налить ей виски. Конечно, если бы она согласилась…

Рианнон подумала, что если кто и следует примеру Дороти, то это сама Гвен. С тех пор как они сели за стол, Гвен умудрилась выпить почти целую бутылку вина, и еще неизвестно сколько до этого. Кстати, сегодня вечером она уже рассказывала о Дороти и виски. Да, разительное отличие от Гвен из «Брук-Холла», которая не пила ничего крепче пива с лимонадом. В остальном она почти не изменилась: чуточку любопытная, немного язвительная, но здравомыслящая, умная и практичная, если не обращать внимания на притворство и склонность к самообману. С хорошо знакомой Рианнон смесью неуверенности и нахальства она поинтересовалась:

Спустя несколько дней телеканал «Кембрия ТВ» организовал интервью с Алуном в доме, который Уиверы сняли в Педварсенте, бывшей рыбацкой деревушке, а теперь — пригороде, где они рассчитывали обосноваться навсегда. Когда-то от ныне исчезнувшей пристани многочисленные суденышки уходили за устрицами, в изобилии водившимися с восточной стороны до острова Корси, а улов продавался повсюду от Бристоля до Барнстейпла, пока перед Второй мировой войной чрезмерный промысел и загрязнение моря промышленными отходами не уничтожили устричные банки. В прошлом году тут выстроили пристань для яхт, и в Педварсент потянулись хозяева небольших казино и владельцы прачечных-автоматов из Бирмингема и населенных пунктов дальше к северу. Отдыхающие приезжали на выходные по автострадам М-5 и М-4 либо все чаще летали авиатакси, для чего в Суонсете на Корси построили грунтовую взлетно-посадочную полосу. Там, где раньше торговали жареной рыбой с картошкой, маринованными моллюсками, пирогами со свининой и пивом «Троит», теперь предлагали каннелони, паэлью, стифадо, баночное пиво «Фостер», красное испанское вино риоха и, само собой, «Курвуазье» с «панателами», длинными тонкими сигарами.

Все это, за исключением, пожалуй, печальной истории исчезновения устриц, нисколько не трогало Алуна, а уж сегодня — в особенности. Его возбуждало присутствие съемочной группы; перспектива выступить перед камерой радовала куда больше, чем отвоеванное в тяжелых боях право опубликовать в газете статью «Неделя в Уэльсе». Впрочем, пресса тоже необходима, считал он. При зрелом размышлении, без нее не обойтись. Он уже проработал Англию, вытянул из нее все, что мог, хотя никогда и не надеялся стать там вездесущим. А вот в Уэльсе у него такая возможность есть, и, черт возьми, он ею воспользуется!

Дом принадлежал на удивление зажиточному чиновнику из местной жилищной конторы, который со своей женой отдыхал сейчас на Карибских островах, человеку, чья дружба могла бы пригодиться. Алун решил, что съемки в роскошной гостиной тоже неплохой ход, особенно для простых людей. Левацки настроенным педантам наверняка покажется, что вокруг слишком много серебра, стекла и тикового дерева, но они сразу утихомирятся, когда на вопрос о будущих планах он поведает о скором переезде в собственное непритязательное жилище и окинет комнату чуть изумленным взглядом. Алун пока не обдумал маленькие хитрости вроде этой как следует, но он всегда был сторонником тщательной подготовки.

Для начала он решил подольститься к съемочной группе. Конечно, тут требовалось действовать чуть тоньше, чем с Эмрисом в поезде, но Алун чувствовал, что этим ребятам довольно будет и небольшой дозы того, что — пусть и несправедливо — называют валлийской лестью. Пообщавшись с ними, Алун переключился на интервьюера, светловолосого, одетого в бордовую куртку юношу, совершенно непохожего на валлийца и с ходу давшего понять, что сегодняшнее задание для него — повседневная рутина, которой он вынужден заниматься, пока ищет приличную работу подальше отсюда. При других обстоятельствах Алун бы в два счета разобрался с молокососом, однако на сей раз он изо всех сил делал вид, будто ничего не замечает, и даже не пытался понравиться — симпатия либо есть, либо нет.

Интервью прошло довольно гладко. Алун вскоре понял: у репортера нет никакого особого подхода к работе и для него, как и для всякой подобной шушеры, главное — продемонстрировать собственное превосходство. Следовательно, ему, Алуну, перед камерой нужно выглядеть знающим, много повидавшим, внимательным и в то же время непредсказуемым. Конечно, это был не тот случай, чтобы выложиться на все сто, но перед самым концом интервью, великодушно оставив без внимания невежество репортера в вопросах промышленной политики правительства Эттли

Однако стоило Алуну сесть в машину и включить зажигание, как мотор завелся в считанные секунды. Более того, Алун не стал заезжать в гараж или ремонтную мастерскую, а въехал в фешенебельный жилой район и припарковался у обочины. Затем прошел ярдов сто до короткой подъездной дорожки и остановился. Он стоял почти неподвижно, уставившись перед собой задумчивым взглядом, и случайный прохожий, особенно прохожий-валлиец, легко бы принял его вид за духовное или интеллектуальное озарение, после которого человек немедленно отказывается от всех своих планов, какими бы они ни были. Спустя мгновение из нижней части его туловища вырвался звук, похожий на отрывистый лай, который перешел в тонкое прерывистое завывание, а затем в громкий хлопок, который не могло бы издать живое существо, а уж человек — тем более. Наступила тишина, прерываемая еле слышным щебетом птиц. А потом, словно кинопленку перемотали назад, Алун энергичным шагом вернулся к машине и вскоре уже стоял на внушительном крыльце и звонил в дверь.

Ему открыла Софи Норрис в светло-коричневом шерстяном платье. Она выглядела великолепно. При виде Алуна с ее лица исчезла дежурная улыбка.

— Ну, ты и наглец, Алун Уивер! — сказала она знакомым пронзительным голосом. — Так и подмывает захлопнуть дверь прямо перед твоей нахальной рожей!

— Да, но ты же не сделаешь этого, милая? Да и зачем? Вот, заглянул к тебе на чашку чаю; что в этом плохого?

Тяжело вздыхая и цокая языком, она посторонилась.

Когда Чарли Норрис заметил, что у самого маленького человечка в подводном железнодорожном вагоне лицо сделано из ковра, он решил, что пора сматываться. Он дернулся в темноте, несколько раз с шумом втянул воздух, поднялся и снова рухнул на кровать. Страшно хотелось пить. Рядом с постелью на низеньком столике стояло несколько стаканов с водой, но не успел Чарли взять хотя бы один, как ему в руку вцепилось какое-то странное создание с длинными и узкими челюстями. Оно крякало скрипучим голосом. Чарли закричал (или так ему показалось), рванул вверх, словно пловец, выныривающий на поверхность, и проснулся по-настоящему.

Чарли услышал, как в другом конце комнаты тихо дышит Софи, и начал сбрасывать одеяло с намерением добраться до ее кровати, залезть туда и примоститься рядом с женой. Вдруг он вспомнил, что проделывал это дважды за последние десять дней, и третий раз будет уже слишком. Софи всегда просыпалась, как бы Чарли ни осторожничал, и хотя она утверждала, что через пару минут снова засыпает, он ей не верил. Ладно, сегодня ему не пришлось ни бродить по краю огромного, ярко освещенного поля с разрушенными колоннами и рекой, которая течет в гору и все время меняет направление, ни воевать с маленькими диковинными зверьками или машинами, которые ведут себя как животные. Чарли остался в своей постели.

На самом деле было не очень темно. В свете прикроватной лампы он видел контуры Софи. Слабые отблески падали сквозь приоткрытую дверь, которая отражалась в высоком зеркале у окна. Ранняя машина проехала в сторону города. Чарли знал, что он в безопасности, но пить в реальном мире хотелось не меньше, чем в воображаемом, к тому же пришлось встать, чтобы отлить. Он взглянул на часы только после того, как удовлетворил свои нужды и вернулся в постель: десять минут шестого. Не так уж и плохо. Судя по ощущениям, ему снесло две трети головы, а сердце переместилось куда-то в желудок; в остальном Чарли чувствовал себя вполне нормально и успешно следил за своим дыханием около часа, пока не провалился в дремоту, впрочем, довольно тяжелую.

Он очнулся, когда уже рассвело, и понял, что ему нехорошо, вернее — совсем плохо. Как обычно в это время суток, его утреннее «я» проклинало себя вечернего за преднамеренно оставленное внизу виски, без которого нечего было и думать о том, чтобы подняться. На ночном столике стояла кружка с чаем, рядом — пластиковая фляжка с ним же. Всего глоточек-другой, подумал он; вряд ли после них придется вылезать из постели. Чарли приподнялся на локте, сделал несколько глотков — вернее, выпил всю кружку, чай уже успел остыть — и вновь свалился пластом. Жидкость вскоре проложила новый, более прямой путь к его мочевому пузырю. Чарли перевернулся, досчитал до ста, не сводя глаз с массивного деревянного изголовья кровати, затем резким, как при игре в боулинг, движением схватился за него, еще раз досчитал до ста, подтянулся изо всех сил и придал телу полувертикальное положение.

Он посидел в этой позе, по-прежнему цепляясь за изголовье, и пробормотал: «Камень огромный руками обеими кверху катил он. С страшным усильем, руками, ногами в него упираясь, в гору он камень толкал»,

Пока Чарли ждал у входа, ему казалось, что Малькольму, чтобы вывести машину с многоэтажной парковки напротив универсального магазина «Теско», нужно не меньше времени, чем стране — чтобы выйти из Общего рынка. Наконец подкатил Малькольм, и они поехали через пригороды под старым добрым дождем, обычным для Уэльса во второй половине дня. Миновали развалины замка, затем — руины медеплавильного завода. То тут, то там виднелись конусообразные бугры, покрытые травой, а кое-где — кустарником и молодыми деревцами: заросшие отвалы давно исчезнувших угольных шахт. Дорога ползла вверх, мимо Айверна, по склону долины, который становился все круче, с едва различимыми вдали очертаниями высоких холмов. По всем признакам должен был показаться сельский пейзаж, но по сторонам дороги вновь возникли дома, магазины, учреждения, пабы — все грязное, как в те времена, когда в воздухе висела угольная пыль.

— Вот мы и на месте, — сказал Малькольм, заворачивая за угол. — Или нет? Я не вижу…

— Что случилось? — спросил Чарли, наклоняя голову и выглядывая в окно.

— Здесь раньше была табличка «Пиктон», а теперь написано: «Улицы». Какие улицы?

— Ну-ка посмотрим.

Утренний ритуал Питера не был таким испытанием духа, как у Чарли или Малькольма, что не делало его более легким. Обычные утренние процедуры, которые совершаются бездумно и торопливо, перед тем как перейти к по-настоящему интересным занятиям, давно стали главным событием дня, и Питер приступал к ним в одиночестве, вполне по-стариковски. Самым утомительным он считал одевание, хотя за долгие годы процесс был отработан до мелочей. Хуже всего дело обстояло с носками, которые Питер натягивал в первую очередь. Когда-то он надевал их после кальсон, но заметил, что постоянно рвет белье ногтями на ногах.

Эти самые ногти заняли в его жизни несоразмерное положение. Острые, с зазубренными краями, они цеплялись за одежду и рвали ее, а не стриг их Питер потому, что это тоже стало делом непростым. Он не мог стричь их дома — трудно было собрать все обрезки, а значит, рано или поздно Мюриэль наступила бы на них босой ногой, чего Питеру по очевидным причинам совсем не хотелось. Поэкспериментировав в гараже со складным стулом и свалившись с него несколько раз, он остановил свой выбор на садовой скамейке под довольно красивой цветущей вишней. Правда, пришлось ограничиться теплыми месяцами — пальто не давало согнуться и достать до пальцев ног. Зато теперь Питер не боялся, что обрезки разлетятся во все стороны. И, черт возьми, как они летели! Особенно те, что с больших пальцев. Куски были такие крупные и отскакивали с такой скоростью, что могли бы сбить воробья в полете. Правда, пока до этого не доходило.

Питер надел носки в ванной комнате при помощи низенького столика: высота имела решающее значение. Пятку на стол, натянуть носок до пятки, пальцы ног на стол, надеть носок на пятку и дернуть вверх. Совсем недавно Питер наконец нашел носки, которые ему подходили: короткие, без эластичной резинки сверху. Ноги все равно опухали, но по крайней мере носки их не передавливали и вечером, раздеваясь, Питер мог смотреть на свои щиколотки без прежнего страха. Кальсоны он надел в спальне: опять ногу на пятку, затем на мысок, только на полу, немного талька вокруг мошонки, потом натянуть брюки. Примерно раз в три-четыре дня Питер замечал, что испачкал штаны шоколадом, кремом, джемом или всем сразу, когда перекусывал на сон грядущий. Тогда приходилось брать чистые брюки, возвращаться в ванную, вернее, к зеркалу, и застегивать подтяжки спереди, на той части фигуры, которую он уже много лет иначе как в зеркале увидеть не мог.

Дальше Питер оделся, как все обычные люди, разве что использовал длинный рожок для обуви — редкое и крайне необходимое приспособление, которое он однажды потерял и целую неделю вынужден был обходиться георгианской серебряной ложкой Мюриэль, возвращая прибор на место после каждого применения. С давних пор Питер носил одну и ту же пару неприметных туфель без шнурков и надеялся, что умрет или окажется прикованным к постели раньше, чем они развалятся окончательно и надо будет идти в обувной магазин самообслуживания — других магазинов, насколько он слышал, теперь не осталось.

Та часть утреннего туалета, которая проходила перед раковиной, была почти такая же утомительная. Двумя мазками он нанес на лицо пену, побрился быстрыми уверенными движениями, зубной щеткой размазал пасту по деснам. Какими бы легкими ни казались эти действия, они требовали наклонов, потягиваний, подъема рук, так что к концу процедуры Питер тяжело дышал и пот струился по его телу, особенно с головы. Одно время он, экономя силы, перестал целиком вытираться после утренней ванны, но через несколько недель непрекращающихся симптомов простуды понял, что это было ошибкой. Питер сошел вниз, держа вязаную безрукавку: он собирался аккуратно надеть ее через голову, когда немного остынет.

У большинства супружеских пар, чья семейная жизнь, скажем так, не вполне задалась, есть определенные соображения о том, почему это произошло, но мало кто задумывается, когда именно это случилось. Питер считал себя исключением. Если бы его спросили, он бы без запинки назвал если не число, то хотя бы месяц и год, когда они занимались любовью, и ровно на середине процесса (по крайней мере тогда Питер думал, что это середина) Мюриэль осведомилась, долго ли еще он будет возиться. Питер вскочил с постели, схватил одежду, оделся в ванной и укатил к Норрисам. Там они с Чарли почти всю ночь просидели за бутылкой виски, и Чарли твердил ему, что он не последний эгоист и не виноват, что Мюриэль равнодушна к этому делу. Только Питеру так и не удалось принять слова друга полностью ни тогда, ни позже.

Как бы то ни было, с тех пор семейная жизнь Томасов навсегда изменилась. Любовью (если это так можно назвать) они занимались все реже. А через несколько лет до Питера дошло: Мюриэль хоть и не получает удовольствия от близости, ждет, что он будет и дальше исполнять супружеские обязанности в знак того, что все еще хочет секса, вернее — саму Мюриэль. Их отношения ухудшились, затем время от времени стали возникать словесные стычки, а раздельные спальни довершили дело — никаких объятий или проявлений нежности. Питер часто повторял себе, что даже идеальная любовь исчезает, если в отношениях появляется страх. Утешало одно: даже во время самых бурных ссор Мюриэль не пыталась уесть его намеками на любовников или (что было бы совсем смешно) что он не отец Уильяма. Огромное и, несомненно, показательное упущение.

Питер прокручивал в памяти отрывки из своей семейной жизни, когда проезжал через небольшую рощицу по дороге домой из «Библии»; у него даже появилась новая мысль по этому поводу. Он думал о том, что мужчины в среднем умирают раньше женщин — наверняка потому, что жены в одиночку доводят мужей до инфаркта, провоцируя у них постоянную тревогу и злость. Надо бы сказать об этом Дьюи. Впрочем, Бог с ним, с Дьюи. Питер сосредоточился на прошедшей встрече: были старина Тюдор Уиттинхем, старина Оуэн Томас, старина Вон Мобри и старина Арнольд Сперлинг, не говоря уже о старине Гарте Памфри, который фактически встал во главе импровизированной группы экспертов по искусственным зубам, предоставив полный отчет о событиях, предшествовавших установке собственных протезов, хотя никто его не просил. При одном воспоминании у Питера свело челюсти, и он прикрыл рот рукой. Ни Чарли, ни Алун, ни Малькольм не пришли. Не к добру.

Уильям предусмотрительно припарковал свой щегольской «ауди» так, чтобы не закрывать въезд в гараж. На часах было двадцать три минуты второго — опоздание на грани допустимого. Питер специально задержался, чтобы дать матери и сыну время побыть наедине. Войдя в гостиную, он увидел, что они стоят у окна, смотрят на сад и разговаривают о какой-то мульче или мульчировании. Вернее, говорила Мюриэль и продолжала говорить еще некоторое время после того, как к ним присоединился Питер. Еще она крепко держала Уильяма под руку, исключив, таким образом, любую попытку отца и сына обняться. Уильям сделал все, что смог, помахав отцу рукой и состроив веселую гримасу. В конце концов Питер похлопал сына по плечу:

— Привет, малыш Вилли, как дела?

Вспомнив разудалую молодость, Питер весь вечер ходил за Рианнон хвостиком в надежде побыть с нею тет-а-тет. Правда, в молодости это выглядело иначе: тогда ему довольно было шепнуть: «Идем», — или просто легонько потянуть за руку. Дороти Морган подходила, стояла рядом, снова уходила и возвращалась, а в ее присутствии об идеальном варианте развития событий (например, они с Рианнон одновременно дают деру ото всех) нечего было и думать — она бы обязательно рванула за ними. А если не Дороти, так Дороти и Перси, затем Софи и Шан, опять Алун, потом старина Тюдор Уиттинхем со своей женой и старина Вон Мобри с приятельницей. Ну она же хозяйка, повторял себе Питер, но сдался, когда увидел, что к ним приближается Гвен. Она бы раскусила его в считанные секунды и дала бы это понять одним долгим взглядом.

Со стаканом в руке, почти не пьяный, Питер стоял или прохаживался, не отходя, впрочем, далеко. Тяжелая мебель, выцветший турецкий ковер, темные дубовые панели, которые раньше были повсюду, а теперь почти исчезли, словно убеждали: ничто не изменилось. Огромный газовый обогреватель в конце зала вроде бы закрывал собой настоящий камин, но закрывал так давно, что настоящего Питер уже не помнил. Он думал о тех временах, пока ходил в туалет. Там кое-что подновили, хотя в основном все осталось по-прежнему, даже звуки из одной кабинки, где, похоже, кого-то тошнило. Им тогда было за двадцать, подумал Питер, ну, может, за тридцать. Теперь, когда ему семьдесят с небольшим, все годы зрелости — или расцвет жизни, или как там еще — выглядят промежутком между двумя приступами рвоты. Примерно. Впрочем, это не его жанр, скорее Чарли.

Он пошел обратно в зал, попутно вспоминая, как приходил сюда, когда ему было около тридцати. Скорее всего — практически наверняка! — хотя бы в одно из посещений, выпивая с приятелем в углу или поджидая отца в баре, он думал о Рианнон, восхищался ею, мечтал о встрече. Так оно и было, но исчезло из памяти навсегда, как и детство. Зато он прекрасно помнил о своем двойном игле

Питер дошел до небольшого обеденного зала с отдельным входом, тоже открытого для посторонних. Основное достоинство зала заключалось в том, что после захода солнца туда могли улизнуть члены клуба. Зал стоял пустой и темный. Питер потянулся было к выключателю, но передумал и протиснулся мимо голого стола к окну. Снаружи все цвета уже поблекли, тем не менее еще можно было разглядеть часть поля для гольфа, включая сосновую рощицу с одной стороны и, совсем вдалеке, почти прямую линию скал, на вершинах которых в солнечную погоду играли отраженные от моря блики. Сейчас пейзаж выглядел унылым и пустынным; едва глянув на него, Питер вернулся к двери и включил свет. Его рассеянный взгляд скользил по списку членов клуба, погибших в двух войнах: трое Томасов во второй, один — его кузен из Марлоу-Нит, двух других он не знал. Питер вдруг поймал себя на мысли, что ждет Рианнон. Вдруг она пошла за ним? Что ж, если чудеса и случались в его жизни раньше, то сегодня ничего подобного не будет. Пора домой.

Толпа в зале поредела, но ненамного. Питер налетел на одного-двух гостей, отчасти потому, что он или они были пьяны, а главным образом из-за того, что так и не научился управлять своим телом после того, как в восемьдесят четвертом полностью перестал следить за весом, оставив лишь несколько причудливых ограничений вроде диетического тоника. Тем не менее ему удалось добраться до противоположного конца зала, не сбив никого с ног, и подойти к телефону. Да, такси приедет через пять — десять минут, захлебываясь от счастья, сообщил ему девичий голос.