В первых числах мая-1779 года в седьмом часу утра по Невскому проспекту от старой московской дороги мимо лиговских огородов шел человек, не привлекавший к себе внимания. Тем более, что в столь ранний час некому было проявлять интерес.

Приятное весеннее утро бодрило и веселило. Свежий ветерок тянул со взморья и перебирал листья старых берез и лип, в два ряда вытянувшихся вдоль длиннейшей столичной улицы.

Незнакомец шел под деревьями размеренным, гордым, неспешным шагом. Он был среднего роста, необычайно плечистый, с большой головой на короткой толстой шее, мощные грудь и спина, а также приличное брюшко делали его фигуру квадратной. Ей совсем не соответствовали белые, красивые, аристократические руки. Оливковый отлив бритых щек и большие темные глаза выдавали в нем южанина, скорее итальянца. Лицо также производило противоречивое впечатление. Широкий лоб с сильно развитыми надбровными шишками, выгибающиеся правильными дугами черные брови придавали его верхней части привлекательный благородный вид. Но приплюснутый, как у африканца, нос с большими круглыми ноздрями и маленький, сердечком, рот, окруженный складками жирных щек и двойного подбородка, делали нижнюю часть лица вульгарной. Когда иностранец обращал глаза к небу и солнцу, то созерцательная мечтательности делала их взгляд мягким. Но едва опускал взор к предметам земного горизонта, зрачки его расширялись, как у кошки, и в глазах появлялось подозрительное и скаредное выражение.

– Молодой человек, вы понимаете по-французски? – спросил маркиз.

– Понимаю, – смущенно на том же языке отвечал юноша.

– И слышали многое из сказанного мною? – продолжал допрос маркиз.

– Я имею уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видеть, – пожимая плечами, отвечал юноша. – И ваша милость изволили изъясняться столь громко, как будто находитесь среди глухих.

– Эге! Вы, я вижу, умный слуга! Мне такого и надо. Ведь вы пришли сюда наниматься в услужение?

В воротах и во дворе дома, где обитал полковник и врач, он же маркиз Пелегрини, действительно толпились люди разного звания, пола и возраста, пораженные самыми разнообразными, но преимущественно хроническими недугами. Все они с нетерпением ожидали возвращения человеколюбивого и бескорыстного доктора, не бравшего уже третий месяц ни копейки ни с бедного, ни с богатого и не отказывавшего никому в советах и лекарствах. В ожидании пациенты пересказывали друг другу случаи чудесных исцелений безнадежных больных, от которых отказались все доктора.

В то время как полковник подходил с одной стороны Улицы к воротам, с другого ее конца подкатил кабриолет, запряженный парой вороных. В нем сидел толстый человек, весьма пестро и роскошно одетый по последней Моде. Правил он сам, но позади кабриолета, между красными огромными колесами и рессорами, в особой сидейке находился негр в ливрее. Появление этого господина произвело сильное впечатление на пациентов, толпившихся у ворот.

– Не здесь ли живет вольнопрактикующий врач, полковник испанской службы, господин Фридрих Гвальдо? – спросил барин из кабриолета, остановив черных буцефалов.

– Врач Гвальдо живет здесь и к вашим услугам, – сказал подошедший в это время полковник, говора довольно чисто по-русски.

– Вы господин Фридрих Гвальдо, вольнопрактикующий врач? – переспросил толстяк, переходя на испанский язык.

Едва полковник Фридрих Гвальдо вступил во двор дома, его окружили пациенты, прося о помощи и торопясь рассказать о своих недугах, кажется, на всех языках Европы. Полковник, однако, на немецком языке дал понять, что в этот день приема у него не будет, так как в настоящий момент положение звезд не благоприятствует врачеванию. Ответ был переведен остальным и выслушан с величайшим благоговением. Врач вежливо поклонился и поспешно скрылся на одной из лестниц, выходивших в узкий сырой колодцеобразный и достаточно зловонный двор итальянского дома. Поднявшись на третий этаж, выше которого был только чердак, господин Гвальдо толкнул ногой дверь и вошел в небольшую переднюю. Из внутренних покоев доносился звон струн и прекрасный женский голос, певший итальянский романс.

Тут господин Гвальдо довольно приятным баритоном сам начал подпевать. С последними строфами куплета распахнул дверь и так, сияя улыбкой, вошел в обширную роскошно убранную коврами, гобеленами, мягкой мебелью комнату.

На диване полулежала женщина в легком распахнутом на груди, смятом кружевном домашнем наряде. Она была не первой молодости, но разительной красоты. Черные кудри рассыпались вокруг классической головки, покоившейся на подушках. Мощные плечи и грудь, лебединая шея – все тело казалось взятым у античной нимфы.

При ближайшем рассмотрении внешность красавицы при ярком утреннем свете обнаружила бы немало изъянов. Ее черные большие глаза были явно утомлены жизнью, полнота начинала переходить пределы совершенства. В руках у нее была гитара, струны которой перебирали прелестные тонкие пальцы. Одна ножка свисала с дивана, раздвинув легкую одежду, и открывала колено. Золотая туфелька с красным каблучком упала на ковер, и можно было любоваться изяществом маленькой ступни.

Галантно войдя в покой, Гвальдо направился прямо к дивану и хотел было привлечь к себе красавицу, но та резким движением отстранилась, и на лице выразился гнев.

Джузеппе-Гвальдо-Пелегрини прошел на свою половину, состоявшую из докторского кабинета и весьма деболыпой приемной комнаты, где обычно дожидались больные. Кроме простых табуретов, в приемной ничего не было. В кабинете стоял пульт с огромной чернильницей и толстой книгой, развернутой на странице, где была изображена человеческая фигура с раскинутыми руками в пятиконечной звезде, окруженной иероглифами, да стеклянный узкий шкаф, куда, как правило, помещают часы, но вместо них там скалил зубы человеческий скелет.

На окнах светились бутыли с разноцветной жидкостью для приготовления лекарства, а на ковре стояло подобие саркофага на ножках с подушками внутри. В этот саркофаг таинственный медик укладывал для осмотра пациентов, что всегда производило сильное впечатление.

В потолке кабинета был люк и винтовая лестница, ведущая на огромный чердак, наполненный «реквизитом» доктора. Куда он и поднялся.

Весь чердак, сумрак которого пыльными струями рассекал свет, проникавший через полукруглые слуховые окна, был забит самыми разнообразными предметами. На веревках висели мантии, восточные одеяния, необыкновенные мундиры, обшитые мишурой, кафтаны, принадлежности женского туалета в античном вкусе. Сундуки и чемоданы были разбросаны по разным углам. Некоторые раскрыты, и в них виднелось оружие удивительной формы, фолианты в пергаменте, узкогорлые и пузатые сосуды, машины, инструменты непонятного назначения. В этом хаосе у одного из слуховых окон помещался туалетный стол с зеркалом, заставленный баночками и склянками с протираниями и снадобьями для гримировки.

Владелец этих сокровищ, скинув плащ и синий «бастрак», подсел к туалету и тщательно занялся своей особой, смягчая кожу лица различными эссенциями, лоща зубы и ногти, выщипывая волоски, торчавшие из круглых ноздрей готтентотского носа и подправляя брови. Вместе с тем он принимал перед зеркалом разные осанки и придавал лицу выражения вдохновения, благородства, набожности, экстаза, как актер, готовящий роль. Покончив со всем этим, быстро оделся и оказался в великолепнейшем наряде. Оставалось только взять трость с золотым набалдашником. Затем он спустился с чердака и вновь вошел в комнату Лоренцы.