Ясным зимним февральским утром 1511 года арену для турниров Вестминстерского дворца короля Генриха VIII заполнили слуги, которые принялись украшать стены деревянного королевского павильона гобеленами и декоративной тканью, складывать рыцарские и конные доспехи и развешивать портьеры из золотой парчи. Через несколько часов должен был состояться торжественный турнир в честь рождения наследника престола — принца Генриха, герцога Ричмонда и Сомерсета, продолжателя династии Тюдоров.

Прошло несколько часов, и почетное место в павильоне под небольшим королевским балдахином из золотой парчи заняла королева Екатерина Арагонская. Она в темных одеждах, скрывающих полноту, однако рукава расцвечены золотой вышивкой. На шее — медальон в виде плода граната, символа Испании. Гранаты изображены также и на стенах павильона. Ее окружают, строго соблюдая придворный этикет, роскошно одетые фрейлины и вельможи в бархатных нарядах с тяжелыми золотыми цепями на груди. А напротив павильона теснятся лондонцы, собравшиеся на представление, — огромная толпа. Они не сводят глаз с Екатерины. Еще бы, ведь это ее первое появление на публике после очистительной молитвы роженицы! Она слегка улыбается, и ее обычно бледное лицо сейчас чуть порозовело. От гордости. Наконец-то она выполнила то, зачем ее прислали сюда из Испании десять лет назад, — произвела на свет наследника английского престола.

Конные герольды с гербами Англии протрубили в фанфары, объявив о начале состязания. В одном конце площадки для турниров, представляющей собой сравнительно небольшой прямоугольный участок двора, огороженный со всех сторон крепким деревянным барьером, выстроились в линию конюхи и гвардейцы в форме. Но вскоре им пришлось расступиться. Во двор медленно въехала гигантская праздничная колесница. Вернее, это была огромная сцена на колесах — с декорациями, актерами и реквизитом, шириной почти такая же, как площадка для состязаний, и достаточно высокая, чтобы возвышаться над королевским павильоном. Деревья, а их там был целый лес, зеленые травянистые холмы, скалистые утесы и цветы — все это изготовлено с помощью зеленой камчатной ткани, цветных шелков и атласа. На переднем плане среди деревьев были видны шесть лесничих в костюмах из ярко-зеленого бархата с деревянными турнирными копьями в руках, а чуть дальше в лесу возвышался прекрасный золотой замок. У его ворот, в зарослях шелкового папоротника, сидел нарядный молодой дворянин и сплетал венок из роз для младенца принца. В эту великолепную сцену-колесницу с помощью массивных позолоченных цепей были впряжены два огромных существа: лев из узорчатого золота и серебряная антилопа с золотыми рогами. Верхом на них ехали две красавицы, а под уздцы этих диковинных зверей вели одетые в зеленое дикие лесные жители.

Поравнявшись с тем местом, где сидела королева, процессия остановилась, лесничие задули в свои трубы, и из четырех пещер, расположенных в четырех холмах, на слегка покачивающиеся подмостки выехали четыре Рыцаря Дремучего Леса. Каждый в полном рыцарском облачении, с копьем в руке и в шлеме, украшенном плюмажем. Несмотря на то что их лица скрывали забрала, собравшиеся очень быстро выделили — в основном благодаря высокому росту — статного девятнадцатилетнего короля. На парадных попонах копей были начертаны рыцарские имена четырех участников турнира. Сэр Преданное Сердце, Сэр Неукротимая Страсть, Сэр Мужество и Сэр Приносящие Радость Помыслы. Толпа горожан радостно приветствовала благородных рыцарей, которые под звуки труб и барабанов съехали на площадку. Турнир начался.

Через два года после смерти «новогоднего мальчика» Генрих VIII надумал воевать с французами, для чего собрал большую армию и пересек Ла-Манш. Уже давно миновал траур по трагедии, Генриху шел двадцать первый год, страной по-прежнему правили его советники, но и он сам начинал все заметнее проявлять волю. Взять хотя бы этот поход на Францию. Английская армия на памяти его современников еще ни разу не вторгалась на континент. Вся политика отца Генриха основывалась на дипломатических переговорах; больше всего на свете он страшился начать войну. Советники убеждали молодого короля не втягивать Англию в военную авантюру, но в их доводах он находил мало логики. Сердцу Генриха были ближе другие соображения.

Дело в том, что в начале XVI века главным и основным занятием рыцаря считалась война. С молоком матери Генрих впитал в себя, что» великий король — это прежде всего рыцарь, а уже потом государственный деятель. Тому примером могли служить почти все знаменитые предшественники Генриха — от Эдуарда I, воевавшего в Уэльсе, до Эдуарда III и его сыновей, принимавших участие в Столетней войне. Феодальное общество, породившее военную аристократию, распалось несколько поколений назад, но личные качества рыцарства: отвага и мужество в бою, неукротимая воля к победе, великодушие и благородство — одинаково по отношению как к союзникам, так и к врагам, — верность принципам кодекса чести — все это по-прежнему высоко ценилось, хотя военной пользы от рыцарства в его чистом виде становилось все меньше и меньше. И сейчас тоже, как и во времена Ричарда Львиное Сердце и Саладина, было достаточно героев-рыцарей, демонстрирующих необыкновенную личную доблесть, которые служили прекрасным примером для подражания. И главным среди них был знаменитый шевалье де Баярд, чьи подвиги в итальянских войнах были хорошо известны при дворе Генриха. Говорили, что однажды, обороняя мост, он один сражался против двух сотен испанских солдат, а в другой раз великодушно отказался от награды в двадцать пять сотен дукатов, предложенных благодарным вельможей, жену и дочь которого Баярд спас от бесчестья. Генриха вдохновляло стремление снискать себе похожую славу, и вот весной 1513 года он замыслил войну.

В июне были собраны и погружены на суда тысячи луков со стрелами, а также сотни бочонков с мукой и пивом. Из оружейных мастерских Северной Италии прибыли сделанные по заказу воинские доспехи. Были сшиты сотни шатров, причем на больших были начертаны имена: «Белый олень», «Борзая», «Перо», «Золотая чаша», «Гора», «Золотая олени ха», «Мир», «Цветок лилии». Малым, средним и тяжелым пушкам всем также были присвоены названия — «Корона», «Подвязка», «Роза», «Амазонка», «Восходящее солнце». Серпентины (полуфунтовые пушки) носили геральдические наименования: «Сирена», «Грифон», «Оливенит» и «Антилопа». Самые большие орудия, процесс заряжения которых девяностокилограммовыми железными ядрами длился так долго, что они могли выстрелить не больше тридцати раз в день, назывались «Двенадцать апостолов».

Было найдено подходящее название и для военной кампании Генриха — она была объявлена крестовым походом. Гнев папы Юлия II на французского короля был столь велик, что в конце концов он издал специальное послание, предписывающее отобрать королевство у Людовика и передать его Генриху. Разумеется, выполнить это можно было лишь в том случае, если Генрих сумеет завоевать Францию. В конце июля войска Генриха, за три недели до того занявшие плацдарм в районе принадлежавшего Англии города Кале, начали выдвижение на юго-восток. При отвратительных погодных условиях (то проливной дождь, то удушающая жара) они двинулись на Теруанн. Пушки и ядра везли в крытых повозках, движение которых определяло скорость передвижения всего войска. Следом под знаменем Троицы шел обоз с королевской охраной, за ним — герцог Бакинцем с четырьмя сотнями солдат, а дальше — три церковные роты под командованием епископов Дарэмского, Винчестерского и Вулси, который ведал при короле раздачей милостыни. Под стягом самого Генриха шли шесть сотен отборных гвардейцев, за которыми следовали священники и певчие из его капеллы (достаточно крупное подразделение численностью в 115 человек), потом королевские секретари, кухонная челядь, постельничьи и королевский лютнист. Позади всех шагало многочисленное войско под командованием лорд-гофмейстера и графа Нортумберленда.

Зимой 1517 года, в середине января, в Лондоне случился сильный мороз. Все улицы были обледенелыми, а на Темзе образовался толстый лед. Мужчины, чтобы добраться во дворец, могли не переплывать реку на лодках, как обычно, а переходить из Лондона в Вестминстер пешком. Потом, видя, что лед на реке достаточно крепкий, и все остальные горожане протоптали по нему дорожку, вернее, большую дорогу. В феврале погода не улучшилась. Юстиниан, которому нужно было поехать в Гринвич на аудиенцию к королю, жаловался, что переплыть реку на лодке пока все еще невозможно и что «эта опасная дорога по льду» делает путешествие весьма рискованным. Морозы наступили после большой засухи. С сентября по май на всем юго-западе Англии не пролилось ни капли дождя. Сочные зеленые луга стали коричневыми, небольшие ручейки высохли, и крестьянам приходилось гнать свой скот на водопой за три-четыре мили. И вскоре после первого долгожданного дождя по Лондону распространилась потница.

С точки зрения наших теперешних понятий потница — это скорее всего особая форма гриппа с осложнением на легкие. Она поражала своих жертв «обильной потливостью, от них начинало смердеть, а лицо и все тело становились крас-ными; и была постоянная жажда, сопровождаемая сильным жаром и головной болью». На голове и теле появлялась сыпь, иногда в виде обширных струпьев. Больной умирал прежде, чем осознавал, что следует обратиться к лекарю. Эта безжалостная внезапность смерти от потницы ужасала тех, кто пока еще оставался здоровым. Люди падали на улицах, во время работы, в церкви, некоторые успевали добрести до дома, чтобы рухнуть бездыханными там. Внимательно изучивший болезнь лекарь писал, что она убивала «некоторых в тот момент, когда они открывали окно, других, когда те играли с детьми у дома; одних болезнь уничтожала часа за два, другим хватало и часа… Кое к кому смерть приходила во сие, к иным в момент пробуждения, одни умирали в веселье, другие в заботе, некоторые голодные, а иные сытые, некоторые занятые, другие же праздные; в одном доме иногда погибали трое, иной раз пятеро и больше, а порой и все». Часто не было времени ни составить завещание, ни послать за священником, а ведь тех, кто умер без завещания или без соборования, на освященной земле хоронить запрещалось.

Все, кто смог, из города сразу же сбежали, но большинство осталось — чтобы похоронить своих мертвых, сторожить имущество и зарабатывать на жизнь. А вскоре и бежать-то стало некуда, потому что зараза распространилась повсюду. В середине лета лондонцы начали привыкать к смерти — к заколоченным дверям и окнам, самозваным лекарям, продающим на улицах снадобья и профилактические средства, и к панике, которая охватывала людей, когда прохожий со стоном хватался за голову и на заплетающихся ногах тащился умирать. Французский посол в Лондоне писал домой, что при появлении заболевшего любая улица мгновенно пустела; «при малейшем признаке опасности они разлетались, как мухи». Летом 1517 года умерло десять тысяч человек. Это был кошмар, сравнимый с ужасами средневековой чумы. А многие считали, что чума лучше, потому что по крайней мере как-то предупреждала свои жертвы и позволяла им задержаться на этом свете хотя бы на несколько дней, а иногда и недель. Народ прозвал потницу Христово наказание, или Кара Господня. В ходу был черный юмор по поводу тех, кто «веселился за обедом и умер за ужином». Люди пили профилактические снадобья, которые присылали друзья и знакомые, чьи усадьбы избежали заразы, и при погребальных звуках колокола бормотали молитвы.

Эпидемия потницы 1517 года не была первой. Эта же самая загадочная болезнь прокатилась по Южной Англии летом 1485 года и вновь появилась в 1508 году. Говорили, что гнев Божий навлекло суровое правление Генриха VII. И вот эпидемия возвратилась уже во время правления его сына. Стало казаться, что, пока в стране будут править Тюдоры, эта зараза ее не оставит. Очень скоро появилось огромное количество укрепляющих средств, методов лечения и предупреждения болезни. Одно лекарство было составлено из цикория, осота, календулы, листьев пролески и паслена, другое требовало «смешать три большие ложки слюны дракона с половиной ложки измельченного рога единорога» или режущего плавника меч-рыбы, который в Англии, как и рог единорога, благоговейно почитался. Ходили слухи, что в это смертоносное лето последнее снадобье спасло жизнь лорду Дарси и тридцати его домочадцам; никто из них не заболел, хотя все они подвергались воздействию заразы. Третье профилакти. ческое снадобье называлось «философским яйцом» и изготовлялось из сырых яиц. Извлекали белок, смешивали с измельченной скорлупой, а затем с шафраном, семенами горчицы и пряностями. К этому, разумеется, добавляли порошок из рога единорога. Этот лекарственный состав мог храниться в стеклянных сосудах двадцать или тридцать лет, и со временем его качество только улучшалось.

Итак, Екатерина родила мертвого ребенка. Это означало, что Мария вовсе не отходит на задний план, как надеялся отец, а, напротив, ее положение приобретает еще большую государственную важность. К здоровью принцессы при французском дворе относились с глубочайшим вниманием. Еще бы, ведь ее помолвка с дофином была залогом мира между Англией и Францией — вот почему было важно, чтобы Мария оставалась здоровой. При каждой встрече с английским послом Томасом Болейном королева Клод не забывала осведомиться о здоровье Марии, а дипломаты и придворные различными способами пытались выведать друг у друга, «не больна ли сейчас принцесса». Спустя несколько месяцев после обручения по Парижу поползли слухи о смерти невесты, что вызвало непродолжительную панику, которую очень скоро развеял Болейн, заверив расстроенных придворных, что Мария пребывает в добром здравии.

Размер свиты Марии и затраты на содержание ее двора теперь соответствовали ее государственному значению. Ей не исполнилось еще и трех лет, а стоимость содержания увеличилась до тысячи четырехсот фунтов, причем опись предметов ее обихода включала набор драпировок, постельных принадлежностей и прочее, чего хватило бы на апартаменты дворца значительных размеров. Наряду с гобеленами, коврами, перинами, бельем, медной посудой и оловянными тазами в хозяйстве принцессы в постоянном ходу были пять тысяч крючков, две тысячи приспособлений для навешивания и снятия гобеленов, молотки для вбивания крюков в стены и забивания гвоздями крышек шкафов и сундуков, десятки метров холста для покрытия груженых повозок. Сюда же следует причислить и миниатюрный трои — маленькое кресло, обитое золотой парчой и бархатом, — с золотым балдахинчиком и маленькой золотой подушечкой, подкладываемой под ножки принцессы.

К трем годам Мария стала любимицей родственников и придворных Генриха. Под новый, 1519 год ее завалили подарками. От леди Девоншир, близкой приятельницы Екатерины, золотая ложечка, от тети Марии — золотая шкатулка с ароматическими шариками, две блузочки от супруги камергера Екатерины, леди Маунтджой, а от Вулси — красивая золотая чашка. Теперь она уже начала принимать участие в дворцовой жизни. Ее одевали и выводили по разного рода торжественным случаям. Наряду с членами семьи она присутствовала на всех церемониях, а когда летом родилась кузина, Франсес Брэндои, Мария была назначена ее крестной матерью.

Тот факт, что король в это время уделял пристальное внимание дочери, становится очевидным из писем его секретаря, Ричарда Пейса, к кардиналу Вулси в июле 1518 года. Это лето Генрих и Екатерина провели в Мор, поместье Вулси. В основном охотились, а иногда просто совершали верховые прогулки. Бывали времена, когда королева отправлялась одна в небольшой охотничий парк в поместье сэра Джона Печи (ее любимое место), примерно в четырех милях от дворца Вулси. В любом случае ни Генрих, ни Екатерина не возвращались во дворец до позднего вечера. Марию они с собой не взяли, но поместье Мор располагалось всего в двух днях езды от королевской резиденци и Генрих с Екатериной регулярно получали сообщения от ее свиты. Больше всего короля беспокоило, не возобновилась ли эпидемия потницы, поэтому когда ближе к ночи 17 июля он получил известие, что одна из служанок Марии заболела острой «болотной лихорадкой», то сильно взволновался, не потница ли эта острая «болотная лихорадка», и сразу же приказал своему секретарю послать слуге Марии, Ричарду Сайднору, предписание привезти принцессу в Мор, по только через аббатство Бишем, то есть в обход опасных районов. Он поручил Пейсу также написать и Вул-си, который был ответственным за все дела при дворе, чтобы тот разработал на остаток лета безопасные маршруты для Генриха и Марии и дал свои предложения.

17 апреля 1521 года в Германии перед членами Вормсского парламента предстал толстый молодой монах с грубым лицом крестьянина. Наряду с ведущими иерархами германской церкви там присутствовал также и император Карл V со свитой. Молодого монаха звали Мартин Лютер. Он был весьма самоуверен, однако испытывал перед собравшимися благоговейный страх. На Вормсский парламент его призвали в надежде, что, возможно, он откажется от своей ереси. А ересь, которую распространял этот монах, была довольно вредная. Он проповедовал, что папа — всего лишь обычный человек с присущими ему слабостями, что Семь Церковных Таинств к спасению души не ведут, и так далее.

Папа, видевший в Лютере всего лишь очередного еретика, отлучил его от церкви, но было поздно — в империи он уже стал популярным героем. В Германии писания еретика с интересом воспринимали все слои общества, тяготившегося политическим и экономическим засильем Рима. Лютер был опасным человеком на всей территории империи севернее Альп. Карл V предпочел не провоцировать еретика на открытый бунт и решил пока папскую буллу об отлучении его от церкви не обнародовать. Вместо этого император призвал его в Вормс. Здесь он показал еретику стопку книг. Его книг.

«Станешь ли ты, Лютер, настаивать сейчас на всем том, что написал? — спросил он. — Ведь ты выступаешь против вековых традиций церкви. Как можешь ты заявлять со всей уверенностью, что прав, а все остальные, кто был до тебя, не правы?»

Лютера торжественная обстановка несколько подавляла. Он как будто бы заколебался и попросил дать ему время, чтобы подготовиться к ответу. Затем возвратился к себе в холодную мансарду — единственное жилище, которое он смог найти в этом городе, — и принялся размышлять, не допустил ли прежде в своих рассуждениях ошибок. На следующий день он вновь предстал перед парламентом, заявив, что в написанном ничего изменить не может. Его вновь принялись убеждать. «Отступись, — говорили ему, — иначе германские земли ждут раскол и гражданская война». Но Лютер оставался непреклонным. «Я буду следовать своим убеждениям и ничему больше», — заявил он. Возмущенный император покинул зал. Было принято решение изгнать Лютера из страны, и тот покинул Вормс, видимо, удивляясь, как это его оставили в живых. На следующий год прокатилась первая волна кровавых бунтов, которые сотрясали германское общество все двадцатые годы XVI века.