Самой значительной книгой в истории издательства «Аллан Уингейт» стал первый роман Нормана Мейлера «Нагие и мертвые». Нам принес его совершенно отчаявшийся агент: шесть лондонских издательств отказались его печатать — несмотря на то, что он вызвал восхищение у всей Америки. Это был тот случай, когда таинственным образом сразу понимаешь, что книга обречена на успех — тогда подобные вещи писали только в Штатах. Вообще-то дела у нас шли неплохо, и мы уже собрали внушительный портфель, но наше издательство по-прежнему было слишком маленьким. Авторы крупных произведений не стали бы к нам обращаться — по крайней мере не в первую очередь, да если честно, и не в десятую, разве только их отказывались публиковать все остальные.

Это военный роман, повествующий о событиях на островах Тихого океана (где в свое время служил сам Мейлер) и описывающий самый настоящий ад. Мейлер хотел показать характеры солдат и их переживания как можно правдоподобнее, хотел, чтобы его герои говорили так же, как его знакомые, — например, употребляли бы слова «хер» и «херовый», причем довольно часто. Американские издатели заявили, что, хоть книга и очень хороша, ни они, ни кто-либо другой не решится издать ее без купюр. Я думаю, было вполне допустимо напечатать «х..», но тогда все диалоги состояли бы из отточий: «хер» и «херовый» встречались слишком уж часто. Было решено заменить их на «хрен» и «хреновый».

Тут можно поспорить и заявить, что американский издатель, предложивший такую замену, выглядит еще глупее своих английских коллег, которые вовсе отказались публиковать книгу из-за наличия в ней обсценной лексики. Если исходить из того, что слово «хер» непечатное, то чем лучше другое слово, которое звучит почти так же и обозначает то же самое? Этот пример отлично показывает, насколько бессмысленно табуировать те или иные слова.

Мы принялись за дело. Последний раз я перечитывала роман много лет назад, но до сих пор отчетливо помню тот эпизод, где усталые солдаты пытаются выкатить из грязи орудие, — именно тогда я поняла, что книга и правда хороша, заставляет работать воображение. Мы, конечно, хотели вернуть исходный вариант, но не посмели, и, как оказалось впоследствии, благоразумно.

За три недели до публикации мы разослали экземпляры в прессу для рецензий, и так вышло, что редактор литературной странички «Санди таймс» оставил свой экземпляр на работе. Главный редактор, мужчина предпенсионного возраста, зачем-то зашел к нему и натолкнулся на книгу. В глаза ему сразу же бросилось слово «хрен», и снова «хрен», и дальше «хрен» за «хреном». В воскресенье на первой полосе «Санди таймс» появился короткий, но яростный протест, написанный самим главным редактором и направленный против публикации гнусной книжонки, которую (цитирую дословно) «ни один порядочный человек не оставит там, где ее могут увидеть жена и дети».

Несколько дней назад я перечитала «Акробатов» — первый роман Рихлера, который мы опубликовали в 1954 году. Я не открывала его сорок пять лет. «Молодой начинающий автор, — думала я, — что тут скажешь?» Книга была действительно плохо написана; однако при всей своей неловкости она многое говорила о характере своего создателя… Мы как раз искали новых авторов, и нам очень не хватало молодых талантов. Я, пожалуй, могу поздравить себя и Андре с тем, что мы заметили серьезность и честность Рихлера (об остроумии тогда еще речи не шло) и что своим будущим успехом он отчасти обязан нам.

В те годы Мордехай и сам был человеком-загадкой. Он понравился мне с первого дня знакомства, но я часто спрашивала себя почему — он же почти всегда молчал. Никогда еще не встречала человека столь неразговорчивого. Как можно сказать о ком-нибудь, что он щедрый, добрый, честный, да еще и не стесняется быть смешным, если он и слова не сказал? И все же до сих пор, не знаю почему, я была уверена: Мордехай именно такой. Вскоре я поняла: мне как раз то и нравилось, что он не любил болтать попусту. Казалось, что это человек, начисто лишенный всякой фальши; он и сейчас такой, хотя далеко не столь застенчив.

Именно о Мордехае Рихлере и о Брайане Муре, с которым он меня познакомил, я думала, когда писала о взаимоотношениях автора и издателя. Когда мы встретились, мне было тридцать семь, но война словно бы взяла в скобки несколько лет: теперь люди продолжали с прерванного места ту, довоенную, жизнь и, даже несмотря на шрамы, ощущали себя моложе своего возраста.

В моей жизни, как и в нашем списке авторов, появились два новых человека, что было очень приятно, хотя в те годы и могло показаться странным. Я встречала многих талантливых писателей, но впервые писатели стали моими друзьями. Кроме того, хотя в то время я об этом не задумывалась, это были первые двое мужчин, к которым я испытывала глубокую дружескую симпатию без всякого намека на влюбленность. Нас объединяло творчество, которое для них, а следовательно — и для меня, было важнее всего; мы относились друг к другу очень тепло, но к романтическим отношениям не стремились.

Я считала, что Мордехай мне ближе, но лучше знала Брайана — по крайней мере, так мне казалось: отчасти потому, что с Мордехаем я острее ощущала разницу в возрасте, отчасти из-за его молчаливости, отчасти из-за его женщин. Его первая жена, прелестное существо, была совершенно несносна, и в то же время на нее невозможно было обижаться. Из-за этого я все время чувствовала себя неловко и старалась пореже с ней встречаться. Вторая его жена, Флоренс, была ослепительная красавица. Кроме внешней привлекательности (заметной до сих пор), я нашла в ней множество других достоинств, за которые ее любили, как ни одну из моих знакомых. Однако, женившись на этой очаровательной женщине, Мордехай полностью посвятил себя семье (и вам стоит лишь прочитать «Версию Барни» — последний и, на мой взгляд, лучший его роман, — чтобы понять, что он познал все прелести coup de foudre

Хорошим издателям полагается «открывать» новых авторов; наверно, так обычно и происходит. Ко мне авторы шли сами. С Видиа Найполом мы познакомились через Эндрю Солки (они вместе работали на Би-би-си), а с Эндрю меня познакомил Мордехай Рихлер, когда мы с ним были в Сохо и зашли в какой-то клуб. Как только Эндрю услышал, что я редактирую Мордехая, он спросил, нельзя ли направить к нам его друга, который только что написал очень хорошую книгу. Через несколько дней мы встретились с Видиа в небольшой кофейне рядом с нашим издательством, и он передал мне рукопись «Улицы Мигель».

Я пришла в восторг, одно меня смущало: это были рассказы (хотя и объединенные в цикл), а издательство «Андре Дейч» строго придерживалось правила: рассказы продаются только у известных авторов. Поэтому прежде чем говорить об этой книге с Андре, я показала ее Фрэнсису Уиндхэму, который по совместительству работал у нас литературным консультантом. Фрэнсису она сразу пришлась по душе. Его голос и оказался решающим. Сам Андре не одобрял моего энтузиазма: еще бы, какой-то неизвестный автор из Вест-Индии, пишет о забытом богом месте и о людях, которые говорят на непонятном диалекте. Думаю, он был даже рад, что это рассказы, а не роман — еще один повод отказать. Однако мы с Фрэнсисом объединили силы, и Андре не устоял. В конце концов, он велел нам узнать, работает ли автор над каким-нибудь романом, и если да, то сначала мы издадим этот роман, а уж потом, в случае успеха, и рассказы. К счастью, в то время Видиа как раз работал над «Таинственным массажистом».

На самом деле, можно было начать и с «Улицы Мигель» — впоследствии критики удостоили сборник большей похвалы, чем два первых романа Найпола, тем более что в середине пятидесятых годов на «чернокожих» (к ним в Британии относили и Видиа) рецензии писали охотнее, чем на «белых», а рецензии тогда определяли читательские предпочтения, не то что теперь. Издатели и критики понимали, что в колониях, только что получивших независимость, зазвучали молодые, сильные голоса, и они старались эти голоса поддерживать: отчасти из интереса, отчасти из убеждения, быть может, ложного, что растущий книжный рынок требует новых авторов. Эта тенденция вскоре сошла на нет, но благодаря ей было открыто несколько ярких писателей.

Уйти от нас Видиа в ту пору не решался; конечно, нам недоставало деловой хватки, но ему это не мешало. Первые три книги — «Таинственный массажист», «Голосует Эльвира» и «Улица Мигель» — не принесли нам ни гроша. Тем не менее мы не сомневались, что Видиа ждет известность: о нем писали и сам он писал рецензии, спрос на которые резко вырос после успеха его романов. Он был замечательным обозревателем, его читали охотнее, чем многих других критиков. Именно благодаря этим рецензиям, а не ранним его книгам мы и поняли, что перед нами серьезный писатель, а не еще один «пишущий провинциал».

Мы стали часто встречаться, мне нравились его рассуждения о людях и о литературе, порой весьма забавные. Как-то раз, вскоре после знакомства, Видиа заявил, что в годы своей учебы в Оксфорде, который ненавидел всей душой, он совершил отвратительный поступок, о котором никогда никому не расскажет. <…> Мне так и не удалось вытянуть из него эту тайну, и я оставалась в неведении, пока мне не рассказали, что в Оксфорде у Видиа случился нервный срыв.

Неуемная жажда коммерческого успеха немного во мне поутихла, и теперь я готов поделиться некоторыми соображениями на эту тему.

Если вы принимаетесь за книгу с единственным желанием — породить бестселлер, вас ждет то же разочарование, какое испытывает человек, женившийся по расчету и обнаруживший полное отсутствие любви. Когда какой-нибудь «скромный автор бестселлеров» сумеет наконец пробиться на прилавки, он тут же возомнит, будто создал шедевр — так человек, не обретя любви (и денег), будет считать брак по расчету блестящей партией.

В идеале (а чем старше мы становимся, тем сильнее стремимся к идеалу) нужно писать лишь о том, что действительно волнует. Другим это может быть интересно или нет, но, если вы ищете собственный путь к успеху, не нужно становиться солидным писателем. И напротив, если вы хотите изучить все тонкости жанра, лучше от настоящей литературы держаться подальше. Хорошая книга способна отравить то удовлетворение собой, какое испытывает автор, только что закончивший очередной бестселлер. Не думаю, что Джеки Сьюзан

[5]

засыпала с томиком Рильке под подушкой.

В наши дни монументальные сюжеты характерны, в основном, для бестселлеров. В них по сорок-пятьдесят персонажей, а события растянуты на несколько десятилетий, а то и столетий. В них мы находим мировые войны и потрясения, в корне изменившие жизнь нескольких семей. И все это для того, чтобы повествование не стояло на месте. Еще одна особенность бестселлеров — в них, как правило, нет ничего нового. Хорошие писатели выбирают сюжеты попроще. С такими сюжетами ты, по крайней мере, можешь быть уверен, что в твоих книгах есть художественная правда. И это разумно. Как-никак, делаешь благое дело, а не занимаешься порчей культуры. Разумеется, с крупным сюжетом работать сложнее. Из современных писателей только Гарсиа Маркес может осилить полсотни персонажей и пару-тройку десятилетий. «Сто лет одиночества» — потрясающая книга. Но как ему это удалось — не знаю. В моем египетском романе

[6]

у меня ушло десять страниц на одно только описание излучины Нила.

Не стоит думать, что я пишу обо всем этом ради коммерческого успеха книги. Такой прием, как правило, не работает. Один из критериев настоящего бестселлера — честность: это должна быть лучшая книга, которую автор способен породить на данный момент. Автор должен верить в свой труд. Во многом именно эта вера и делает книгу бестселлером. Стивен Кинг в начале своего творческого пути писал удивительно неумело и скучно, однако читателей подкупала его искренность. Она сквозила в каждой неуклюжей строчке. Успех плохой литературы сродни успеху фастфуда.

К плохим рецензиям я отношусь так же, как кандидат в президенты — к отсутствию избирательской поддержки. После отрицательного отзыва на «Вечера в древности», напечатанного в «Нью-Йорк таймс бук ревью», несколько друзей мне позвонили с вопросом: «Ты в порядке?» Рецензию я прочитал за неделю до того и уже не расстраивался. Я ответил, что испытываю те же чувства, что предвыборный кандидат, против которого выступил губернатор Скенектади. Ведь отсутствие поддержки в Скенектади не значит, что я перестану баллотироваться в губернаторы. Вот и рецензия (черт бы ее побрал!) наносит ущерб не мне лично, а моему бумажнику. В наши дни плохой отзыв в «Санди таймс» бьет прежде всего по кошельку. Мое авторское самолюбие практически не задето. Хотя в ранние годы я воспринимал отрицательный отзыв как личное оскорбление. Человек, посмевший его написать, был для меня воплощением зла. Впрочем, я так ни разу и не поколотил рецензента, о чем сейчас говорю с некоторым сожалением. Помню, как я сидел рядом с Филиппом Ро

[9]

, после того как он написал разгромную рецензию на «Американскую мечту». У Ро, царствие ему небесное, были свои достоинства, но мужество к ним не относилось. Поэтому на одной из вечеринок я сел рядом с ним на диван и полчаса подряд, пока мы говорили о чем-то постороннем, улыбался и напирал на него всем телом. Я был безупречно вежлив, и все бы ничего, если бы я угрожающе не склонялся над ним, вжимая в диван. Он был в панике, ждал, что я вот-вот его ударю. Наверное, со стороны это выглядело смешно. Ро был крупного телосложения, и вдвоем на этом диване, мы, наверное, напоминали пончики, слипшиеся на дне пакета.

Майкл Шумахер.

А не страшно ли писателю показаться глупым, когда он позволяет себе рисковать?

Норман Мейлер.

Всегда хочется быть выше этого страха, но порой я по-прежнему думаю: «Отзывы будут хуже некуда. То, что я пишу, никого не порадует, а кое-кого очень даже опечалит». С другой стороны, риск захватывает и дарит ощущение свободы.

Иногда с самого начала понятно, что замысел обречен на провал. В случае с книгой о Древнем Египте было бы куда интереснее, если бы ее написал какой-нибудь неизвестный автор. Читатели сгорали бы от любопытства: что это за новый оригинальный писатель? Когда я работал над «Вечерами в древности», я заранее знал, что первые страниц пятьдесят читатель будет листать книгу, недоумевая: «О чем это пишет Мейлер»? Это выведет его из равновесия, ведь в наши дни каждый хочет прослыть проницательным человеком. Приятно думать, что полностью контролируешь ситуацию. А если кто-то поступает вопреки ожиданиям, это здорово раздражает.

М. Ш.

Помню, много лет назад мы с Гором Видалом говорили о судьбе романа. Мы вспоминали наше мрачное прошлое: пиратов, головорезов, вымогателей, наемных убийц, сутенеров, насильников и прочих негодяев, с которыми нас сводила судьба во время путешествий по литературным мирам, и в результате констатировали — Гор с желчной радостью, а я с тревогой, — что за последние годы наше ремесло пришло в упадок. Мы исходили, так сказать, из интересов профсоюза. Дело было не в том, что современные романы стали хуже по сравнению с послевоенными, а наши знакомые перестали ими интересоваться. Ухудшились условия работы. Редко когда можно было услышать хороший отзыв о романе. Хвалили, в основном, журнальные эссе или пьесы, причем само обсуждение занимало не более пяти минут, а затем писатели весь ужин говорили об актерах, чиновниках, друзьях, обществе или, не дай бог, о внешней политике. На романах больше нельзя было заработать. Прежде это, за редким исключением, тоже было невозможно, однако всегда оставался призрачный шанс, что книга станет бестселлером. Теперь, с появлением изданий в мягкой обложке, большой удачей (даже для автора серьезного романа, собравшего хорошие отзывы) была продажа тридцати-сорока тысяч экземпляров. Большинство читателей предпочтет подождать год, пока книга не выйдет в более дешевом издании.

Итак, мы смирились с этим, а также с посредственностью книжных обозревателей, безразличием издателей, разобщенностью самих писателей, клеветой, готовностью большинства из нас слушать про чужие неудачи, ужасами писательской профессии — часами одиночества, ревнивыми соперниками, претензиями друг к другу, уязвленным авторским самолюбием, предательским непостоянством вдохновения, изменчивостью литературной моды. Поскольку мы оба, поработав несколько лет в других жанрах, снова вернулись к романам, в наших словах звучала веселая ирония. Мы были настроены вовсе не так пессимистично, как могло показаться.

Наконец я рассмеялся: «Гор, признайся, роман для писателя — все равно что хорошая шлюха. Кажется, ты выбросил ее из головы, знакомишься с другими женщинами и чувствуешь, что можешь наслаждаться жизнью, что наконец-то избавился от нее и больше не будешь страдать. А потом сворачиваешь за угол — а там она, ждет, улыбается, — и ты снова оказываешься в ее ловушке. Мы с тобой по-прежнему в ее руках».

Видал криво усмехнулся — так он выражал восхищение, когда собеседнику приходил в голову удачный образ. «Действительно, — сказал он, — роман — это хорошая шлюха».

Каждый романист, стоит ему переспать с такой шлюхой