XX столетие Российская империя встретила ожиданием катаклизмов войн и революций, грозящих оставить от старого порядка лишь развалины. Противники монархии давно предсказывали разрушительную бурю. За десятилетие до того, как Николай II отрекся от трона, Михаил Бакунин чувствовал, что атмосфера в России тяжелеет предвестием шторма ужасающей силы, а Александру Герцену далеко не один раз казалось, что он слышит стоны и грохот грядущих погромов. Реформы Александра II очистили было атмосферу, но после покушения на императора в 1881 году над страной вновь сгустились темные облака реакции. На рубеже столетий мало кто мог отделаться от убеждения, что старый режим на пороге сокрушительного краха. Казалось, вся атмосфера полна предзнаменований и предчувствий. В поэме, которая была у всех на устах, Максим Горький предсказывал, что в небе появится буревестник, «черной молнии подобный», предвещающий неизбежную бурю, которая скоро разразится над Русской землей. Буревестник стал символом для русских людей, выходцев из самых разных слоев: для одних – символом грядущих бедствий, для других – долгожданного спасения.

Но Николай II категорически отказывался слышать сигналы опасности. Он оставался неколебимым в своей решимости сохранить самодержавие – как вел себя и его отец. Под влиянием своего реакционного советника Константина Победоносцева, прокурора Священного синода, царь подавлял любые конституционные намерения просвещенной части общества. Отвергая как «бессмысленные мечты» отчаянные прошения просвещенной элиты о предоставлении им побольше политической свободы, он возлагал надежды на громоздкий бюрократический аппарат, на большую, но плохо экипированную армию и на достойную осмеяния сеть тайной полиции.

Самая большая угроза этому режиму исходила со стороны крестьянства. Катастрофический голод 1891 года разбудил российское общество и заставил его обратить внимание на то убожество, в котором живет село. Даже после освобождения в деревнях продолжали господствовать перенаселенность и застой. По мере того как число крестьян продолжало расти (одно поколение составляло от 50 до 80 миллионов), средний размер их семейных наделов, которых и без того не хватало на всех членов семьи, неуклонно уменьшался, так что большинство крестьян не могло существовать иначе, чем подрабатывая батраками в сельском хозяйстве или чернорабочими на производстве. Крестьяне отчаянно хотели получить побольше земли и сбросить с плеч давящее бремя налогов и платы за освобождение. Они оставались парализованы ограничениями, налагаемыми общиной, и много лет после того, как царь объявил их свободными людьми. В большинстве мест широко раскиданные полоски плодородной земли перераспределялись каждые два-три года, а устаревшие, но привычные методы обработки почвы не уступали пути современным сельскохозяйственным технологиям. Крестьяне продолжали влачить примитивное существование в однокомнатных деревянных избах с глинобитным полом. Случалось, они делили помещение со своими свиньями и козами, питаясь хлебом, капустной похлебкой и водкой.

Черноземные провинции Центральной России, в свое время цитадель крепостничества, мало изменились и после великого освобождения в феврале 1861 года. В этом перенаселенном районе с убогими наделами земли обнищавшее крестьянство спасалось от голода лишь тем, что издавна занималось кустарным промыслом у себя на дому – выделывало гвозди, ткало мешковину, точило ножи и т. д. Тем не менее ближе к концу столетия спрос на кустарную продукцию резко пошел на спад, не выдержав конкуренции с современными производствами в промышленных городах к северу и западу. Крестьяне, погруженные в бездну отчаяния, могли лишь мрачно взирать на своих бывших хозяев, чьи земли они жаждали заполучить куда больше, чем прежде. В 1901 году некоему помещику из Воронежской губернии привиделось, что его поместье затягивает кровавый туман, и он отметил, что дышать и жить становится все труднее, «как перед бурей». Осенью того же года центральные и южные сельскохозяйственные районы постиг страшный неурожай. Следующей весной крестьяне Полтавской и Харьковской губерний вооружились примитивным оружием времен Стеньки Разина и Емельяна Пугачева – топорами, вилами и факелами – и стали захватывать запасы зерна всюду, где только могли их найти, разорять помещичьи усадьбы в своем районе – пока не явились для наведения порядка правительственные войска.

Анархистское движение, на рубеже столетий возникшее в империи Романовых, имело предшественников в прошлом России. Из века в век в ее пограничных областях вспыхивали бурные народные восстания, окрашенные в анархистские тона. Хотя мятежные крестьяне обрушивали свою злобу на помещиков и чиновников, но благоговели перед царем или каким-нибудь самозванцем; память о массовых восстаниях – от Болотникова и Стеньки Разина до Булавина и Пугачева – была богатым источником вдохновения для Бакунина, Кропоткина и их учеников-анархистов.

Анархистские религиозные секты, которыми изобиловала Россия, также оказывали на вождей революционного анархизма глубокое воздействие, хотя сектанты были убежденными пацифистами и предпочитали верить в Христа, а не в насильственные действия. Секты неколебимо отвергали внешнее давление, религиозное или светское. Их приверженцы с презрением относились к официальной иерархии Русской православной церкви; они часто отказывались платить налоги, приносить присягу и брать в руки оружие. «Божьи дети, – заявляли члены секты духоборов, в 1791 году заключенные под стражу, – не испытывают нужды ни в царе, ни во властях, ни в человеческих законах».

Тот же самый христианский квиетизм был основным принципом Льва Толстого и его последователей, которые в 1880-х годах начали создавать анархистские группы в Орловской, Тульской и Самарской губерниях, а также в Москве. На рубеже веков толстовские миссионеры читали проповеди о христианском анархизме, пользующиеся большим успехом в черноземных областях. Еще южнее, вплоть до Кавказа, они основывали общины. Толстовцы, хотя и считали государство грешным и безнравственным инструментом давления, отвергали революционную активность как источник ненависти и насилия. Они были убеждены, что кровопролитием общество улучшить невозможно – процветание возможно, только когда человек познает христианскую любовь. Конечно, революционные анархисты ни в грош не ставили доктрину Толстого о непротивлении злу насилием. Тем не менее они восторженно принимали его критику государства и формализованной религии, его отвращение к патриотизму и войнам и его глубокое сочувствие «неиспорченному» крестьянству

Другим источником анархистских идей, пусть и косвенным, был кружок Петрашевского в Санкт-Петербурге, который в 1840-х годах распространял в России идеи утопического социализма Фурье. Именно из его трудов Бакунин, Кропоткин и их последователи черпали веру в небольшие добровольные коммуны. Оттуда же шла их романтическая убежденность в том, что стоит человеку отринуть искусственные ограничения, наложенные правительствами, как он обретет гармонию бытия. Сходных взглядов придерживались и российские славянофилы в середине XIX столетия, особенно Константин Аксаков, для которого централизованное бюрократическое государство было «принципиальным злом». Аксаков как дома чувствовал себя в писаниях Прудона, Штирнера, а также Фурье. Его идеализированное представление о крестьянских коммунах оказало сильное влияние на Бакунина и последователей. Наконец, анархисты многое усвоили из либертарианского социализма Александра Герцена, прародителя народнического движения, который твердо отказывался жертвовать личной свободой ради тирании абстрактных теорий, вне зависимости от того, кто их выдвигал – парламентские либералы или авторитарные социалисты.

Второй раз знакомый вопрос о терроризме всплыл в 1905 году, отчетливо подчеркивая уже заметный раскол в анархистском движении. Едва только в России началось освобождение от крепостной зависимости, как в городской России появился класс промышленных рабочих. В течение одного лишь последнего десятилетия века число заводских рабочих едва ли не удвоилось и в канун революции превышало уже три миллиона человек. Как относились анархисты к рабочему движению, находившемуся в младенческом возрасте?

Со своей стороны, группы «Безначалие» и «Черное знамя» испытывали инстинктивную враждебность к большим организациям любого сорта и с нескрываемым нетерпением относились к утомительной работе по распространению на заводах и фабриках манифестов и листовок, если только в них не шла речь о насилии рабочих по отношению к своим эксплуататорам или не содержались призывы к немедленному вооруженному восстанию. Отказываясь от сотрудничества с зарождающимися профсоюзами, как с организациями реформистскими, которые «только продлевают агонию умирающего врага» с помощью «ряда частичных побед», они предпочитали полагаться на собственные вооруженные отряды, как на инструмент для уничтожения царского режима. Хлебовольцы и анархо-синдикалисты, с другой стороны, осуждали террористов за то, что они распыляют свои силы в ходе налетов «бей-беги» на привилегированные классы. Они считали организованный труд мощной машиной революции – и они же положили начало синдикалистскому движению.

Доктрина революционного синдикализма возникла во Франции в 1890-х годах и представляла собой любопытный сплав анархизма, марксизма и тред-юнионизма. От Прудона и Бакунина, создателей анархистских традиций, французские синдикалисты унаследовали всепоглощающую ненависть к централизованному государству, острое недоверие к политикам и зачаточное представление о рабочем контроле на производстве. Еще в 60–70-х годах XIX века последователи Бакунина и Прудона в I Интернационале предложили форму рабочих советов, которые должны были стать как оружием классовой борьбы против капиталистов, так и структурной основой будущего либертарианского общества.

Эта идея была подхвачена и развита Фернаном Пелетье, высокообразованным юным интеллектуалом, испытывавшим большие симпатии к анархистам, который стал выдающейся личностью в синдикалистском движении Франции в годы его создания. В начале 90-х волна «бомбометания» в Париже вызвала глубокое разочарование в тактике терроризма, вынудив значительную часть французских анархистов войти в рабочие союзы. Многим профсоюзам это придало сильный привкус анархизма. К концу столетия они стали чувствовать себя врагами государства и отказываться от завоевания политической власти – и революционными, и парламентскими методами, – поскольку она враждебна их подлинным интересам. Вместо этого они предвидели социальную революцию, которая разрушит капиталистическую систему и создаст бесклассовое общество, где экономикой будет руководить всеобщая конфедерация профессиональных союзов.

Большинство русских анархистов испытывало глубоко укоренившееся недоверие к системам, построенным на рационализме, и к интеллектуалам, которые создавали их. Разделяя веру времен Просвещения во врожденное благородство человека, они ни в коем случае не соглашались с философами, верившими в силу абстрактных причин

[16]

. Все движение было пронизано антиинтеллектуализмом различных степеней убедительности. Если в кропоткинском кружке «Хлеб и воля» он носил мягкий и оторванный от жизни характер, то был резок и неумолим среди террористов «Безначалия» и «Черного знамени», решительно умалявших книжную ученость, превознося инстинкты, волю и действие, как высочайшие качества человека. «Im Anfang war die Tat» – этот афоризм Гёте в 1905 году украшал эпиграфом журнал «Черное знамя» – «Вначале было деяние».

Анархисты решительно отвергали точку зрения, что законы, которые управляют обществом, носят рациональный характер. Они утверждали, что так называемые научные теории истории и социологии – всего лишь искусственные изобретения человеческого ума, мешающие проявлению в человеке естественных и спонтанных импульсов. Главный удар их критицизма был обрушен на доктрины Карла Маркса. Бидбей, лидер группы «Безначалие», напал на «все эти «научные» социологические системы, состряпанные на социалистической или псевдоанархистской кухне, у которых ничего общего нет с подлинно научными творениями Дарвина, Ньютона и Галилея». Абрам Гроссман из группы «Черное знамя» в том же духе обрушился на безличный рационализм Гегеля и его учеников-марксистов: «Идея ничего общего не имеет с бесстрастным пониманием, ее нельзя оценивать с точки зрения причин и следствий – она должна быть преобразована в чувства, омыта «соками нервов» и кровью сердца. К актам героизма и самопожертвования людей подвигали и будут подвигать только чувства, страсти и желания; только в жизни, полной страстей, герои и мученики обретают силы… Мы не принадлежим к почитателям убеждения, что «все реальное рационально»; мы не признаем неизбежности социальных феноменов; мы скептически оцениваем научное значение многих так называемых законов социологии».

Гроссман советовал: чтобы обрести понимание человека и общества, надо a priori игнорировать «законы» социологии, а вместо них уделять внимание эмпирическим данным психологии.