Иные загадки не разгадываются долго. В меня эта загадка вошла много лет тому назад. В ту самую пору, когда в наш противотанковый дивизион определили служить сына командира нашей дивизии. Фронтовики — тогда они еще многие служили — встретили это его определение настороженно (будет папочке все доносить, как убегают в самоволку, как иногда пьют). Для меня же, салажонка, Саша Кудрявцев был открытием. Он знал напамять художников кто и что нарисовал, читал всего «Евгения Онегина», и когда мы шли с ним к нему домой (жил он все-таки не в казарме), то в след за нами, в ложбинах гор, так и висели слова каких-либо милых стихов.

Я тогда тайно писал поэму «Отечество» («И Сталин с улыбкой выходит на мраморный мавзолей…»). Я задыхался от счастья, что имею право слушать Сашу Кудрявцева. Когда появился Коля Рябов, третий среди нас, я даже тайно ревновал его — видишь, и он теперь слушает!

Коля был оригинал. Появился он у нас в дивизионе вместе с сержантом Калинкиным — мы занимались огневой подготовкой, и вот идут двое в чапанах. Потом я уже узнал: оба они воевали в Китае, помогали там устанавливать коммунистический режим. Оригинальность Рябова состояла в том, что он освоил горловое пение, мог куковать кукушкой, свистеть соловьем. И, как еще оказалось, по ночам, когда мы спим, Коля пишет повесть какую-то. Саша Кудрявцев и стал донимать его: о чем эта повесть?

— Где-то как «Герой нашего времени», — отшутился Коля.

Потом случилось так: мы выпили вина из погреба генерала «Государственные запасы России 1914 г.». Языки наши развязались. Я читал свою поэму «Отечество», Саша читал тоже поначалу стихи, потом рассказ о том, как его выгнали из военного училища («теперь вот с вами, а знаете, как неудобно идти утром в дивизион: вы уже вкалываете, а я иду хамом. И все — мамочка. Она у нас дивизией командует. Она и не хочет, чтобы я в казарме спал»).

Никогда бы и не предположил фюрер, что все закончится так. Он был любим, обожаем Юнитой. Он гордился ее выдержкой, стойкостью. И вдруг выстрел в Мюнхенском парке. Многие называли этот парк Английским садом. И не стоило слишком гадать, почему она выстрелила в себя именно тут. Это было 3 сентября. Англия и Франция в этот день объявили войну Германии. Юнита посчитала: все кончено. Всю жизнь она старалась сблизить свою страну с его Германией. Она, выходит, проиграла. Она не оправдала его надежд. Потому и такой исход. Единственный для нее.

Он стоял у окна в задумчивости, там уплывали серединные сентябрьские дни. Мысли были печальны и тяжелы. Она осталась ему верна, но — как же так? Зачем? Ах, Юнита! Много тех, кто готов идти за ним, куда он скажет. Но она, Юнита, одна. Она неповторима. Таких больше нет.

Машинально обернулся к столу, подошел, стал листать календарь. 1939-й. Как летит время! С того года, в который он пришел к власти, минуло шесть лет. Сколько событий. Однако ни одно из них, как это, не задело так больно. Юнита Митфорд, английская аристократка, восторженный почитатель его идей, появилась незаметно, пришла — как воздух, как утро, как дождь. Это было что-то необходимое ему. И он всегда ее принимал. Да, почитателей было — не счесть. Но Митфорд!..

Его никогда не настораживала дружба с ней. Пусть неспроста нацелилась на него. Пусть игра. Пусть преклонение — шаг к коварному замыслу. Замыслу их разведки. Он не любил ее страну, ее нацию. Поднимают вой после каждой речи. Она всегда старалась примирить его с англичанами, помочь в сближении Германии и Англии. С сарказмом думал он сейчас о тех, кто предупреждал его: Юнита — не тот человек, не друг, а хитрый и коварный враг.

В то сентябрьское утро, узнав, что час тому назад Юнита выстрелила себе в голову, он, как ни странно, сказал чуть ли не торжественно: