Я человек, воспринимающий мир исключительно по-западному, и потому мне не остается ничего другого, как глубочайшим образом проникнуться всей необычностью этого китайского текста. Конечно, кое-какие познания в области восточных религий и философских систем помогают моему разуму и моей интуиции до некоторой степени понять их так же как мне удается "этнологически" или "сравнительно религиозно-исторически" постигать парадоксы первобытных религиозных воззрений. Но ведь Западу свойственно закутывать сердце в одежды так называемого научного понимания с одной стороны, по той причине, что "misérable vanité des savants" ["Жалкое тщеславие ученого" (франц.)] боится проявлений живого участия и даже испытывает к ним отвращение, с другой потому, что чувственное восприятие могло бы дать чуждому духу сложиться в устойчивое переживание. Так называемая научная объективность должна была бы предоставить этот текст филологическому глубокомыслию синолога, ревностно удерживая его от любого другого подхода. Но Рихард Вильхельм слишком глубоко проник в сокровенную и таинственную жизнь китайского знания, чтобы дать такой жемчужине высочайшего постижения кануть в недра письменного стола специальной науки. Для меня большая честь и радость, что в своих поисках комментатора-психолога он остановил выбор именно на мне.

Таким образом, это утонченное произведение надспециального знания, безусловно, рискует оказаться в каком-нибудь ящике специально-научного письменного стола. Но тот, кто стал бы преуменьшать заслуги западной науки, тем самым подпиливал бы сук, на котором сидит европейский дух. Наука хотя и несовершенный, но неоценимый, превосходный инструмент, который порождает зло, лишь когда превращается в самоцель. Наука должна служить; она заблуждается, когда узурпирует трон. Она должна служить даже другим наукам своего уровня, ибо любая из них именно в силу своей несамодостаточности нуждается в поддержке других. Наука есть орудие западного духа, и с ее помощью можно отворить больше дверей, чем с голыми руками. Она принадлежит нашей способности разумения и затемняет познание лишь тогда, когда достигнутое благодаря ей понимание принимает за понимание вообще. Восток же учит нас как раз иному, более широкому, глубокому и высокому пониманию, а именно пониманию через жизнь. Это понятие осознается, в сущности, весьма смутно как пустое, почти призрачное ощущение, пришедшее из языка религии, вследствие чего восточное "знание" и предпочитают заключать в кавычки, изгоняя его в темную сферу веры и суеверия. Но ведь это-то и есть причина абсолютно превратного понимания восточной "предметности". Это не чувствительные, мистически экзальтированные, чуть ли не болезненные озарения аскетов-отшельников и фанатиков, а практические интуиции цвета китайской интеллигенции, недооценивать которую у нас нет никаких причин.

У меня был некоторый практический опыт, который открыл для меня совсем новый и неожиданный подход к восточной мудрости. При этом я, безусловно, исходил не из более или менее несовершенных познаний в области китайской философии, а, скорее начал мой путь как практикующий психиатр и психотерапевт в полном ее неведении. Лишь позднейший мой врачебный опыт показал мне, что благодаря своей технике я бессознательно оказался на том сокровенном пути, на котором уже несколько тысячелетий подвизались лучшие умы Востока. Можно, конечно, считать это плодом субъективного воображения вот причина, почему я до сих пор медлил с публикацией, но Вильхельм, этот прекрасный знаток души Китая, прямо подтвердил мне такое совпадение и тем внушил мужество писать о китайском тексте, который всем своим существом принадлежит сокровеннейшим темнотам восточного духа. Вместе с тем его содержание что чрезвычайно важно являет собою живейшую параллель тому, что совершается в душевном развитии моих пациентов, которые как-никак не китайцы.

Чтобы помочь читателю вникнуть в этот странный факт, следует упомянуть, что, подобно тому как человеческое тело демонстрирует общую анатомию поверх любых расовых различий, так и психика обладает единым субстратом по ту сторону любых различий в сфере культуры и сознания, субстратом, который я назвал коллективным бессознательным. Эта бессознательная психика, общая для всего человечества, состоит не из осознаваемых содержаний, а из латентных предрасположенностей к известным идентичным реакциям. Факт коллективного бессознательного это просто психическое выражение тождества структур мозга по ту сторону любых расовых различий. Этим объясняется аналогичность, даже тождество мифологических мотивов и символов и человеческой способности к пониманию вообще. Различные линии душевного развития вырастают из одного всеобщего ствола, корни которого уходят вглубь прошлого, какое только было. По этой причине имеет место даже психический параллелизм человека и животного.

Огромная трудность перевода этого и подобных ему текстов [См.: Liu Hua Yang, Hui Ming Ching, p. 116 ff.] в европейский дух состоит в том, что китайский автор всегда исходит из самого главного, а именно из того, что мы обозначили бы как вершину, цель и глубочайшую и последнюю интуицию. Это предъявляет столь высокие требования, что человек с критическим интеллектом ощущает побуждение либо говорить издевательски-самоуверенно, либо вещать полную чушь, если отваживается пускаться в интеллектуальный дискурс о сокровеннейшем душевном опыте величайших умов Востока. Наш текст начинается так: "Сущее само по себе называется дао". A "Hui Ming Ging" [Китайский текст, близкий по содержанию "Тайны Золотого Цветка".] начинается словами: "Самая тонкая тайна дао сущность и жизнь".

Для западного духа характерно, что у него вовсе нет понятия, передающего дао. Китайский иероглиф "дао" составлен из знаков "голова" и "идти". Вильхельм переводит дао как "смысл"6.[А также как "путь". См. "Тайна Золотого Цветка", p.70.] Другие как "путь", "providence" ["Провидение"(франц.)] и даже, как иезуиты, "бог". И в этом видно какое-то сомнение. "Голова" могла бы указывать на сознание [Ведь голова это также "престол света небес".], "идти" на "проделывать путь". Должна получиться идея "идти осознанно" или "осознанный путь". С этим согласуется то, что "свет небес", который в качестве "сердца небес" "обитает между глазами", употребляется как синоним дао. Сущность и жизнь содержатся в свете небес, и у Лю Хуа Яна они выступают важнейшими тайнами дао. "Свет" и есть символический эквивалент сознания, а сущность сознания выражается через световые аналогии. Прологом к "Hui Ming Ching" служат следующие стихи:

Объединение противоположностей [См. мои рассуждения на эту тему в "Психологических типах", V.] на более высоком уровне, как уже отмечалось, дело совершенно не рациональное; столь же мало оно является предметом волеизъявления. Это процесс психического развития, выражающий себя в символах. Исторически он всегда изображался символами, да и сегодня в индивидуальном развитии личности он получает наглядное выражение посредством символических фигур. Этот факт стал мне ясен из следующих наблюдений. Продукты спонтанных фантазий, о которых мы говорили выше, интенсифицируются и постепенно концентрируются вокруг абстрактных картин, очевидным образом представляющих собой "начала", настоящие гностические "археи". Там, где фантазии выражены главным образом в мыслительной форме, появляются интуитивные формулировки для смутно ощущаемых законов или принципов, которые поначалу охотно драматизируют или персонифицируют. (Об этом будет сказано ниже.) Если фантазии изображаются в виде рисунков, то возникают символы, относящиеся преимущественно к так называемому типу Мандалы [[Белее детальное освещение понятия мавдалы см. у Юнга в: Об эмпирических проявлениях процесса индивидуации; О символике мандолы и Мандалы.]. Мандала значит "круг", а более специально "магический круг". Мандалы не только широко распространены на всем Востоке, но в изобилии засвидетельствованы и у нас в средневековье. Для христианства они характерны прежде всего в эпоху раннего средневековья, когда их изображали преимущественно с Христом в центре и с четырьмя евангелистами или их символами в осевых точках. Это представление, безусловно, очень древнее, ведь и египетский Гор с его четырьмя сыновьями изображался именно так [См. Wallis Budge, The Gods of the Egyptians.]. (Гор и его четыре сына, как известно, близко связаны с Христом и четырьмя евангелистами.) Позже ясная и в высшей степени интересная мандала появляется в книге Якоба Бёме о душе [Viertog Frasen van der Seelen Urstand... Эта мандала воспроизведена в: Zur Empiric des Individuationsprozesses к р.316.]. Там совершенно откровенно речь идет о психокосмической системе с сильным христианским уклоном. Бёме называет это изображение "философским глазом" [Ср. китайской представление о свете небес, помещающемся между глазами.] или "зерцалом мудрости", причем явно имеется в виду высшее откровение тайного знания. По большей части речь идет о форме цветка, креста или колеса с ярко выраженной склонностью к четверице (напоминающей пифагорейскую Тетрактиду, основное число). Такие мандалы можно видеть и в культовых рисунках на песке у пуэблос [Matthews, The Mountain Chant: A Navajo Ceremony, и Stevenson, Ceremonial of ffag'eiti Daiffis.]. Но самыми красивыми мандалами владеет, конечно же, Восток, и особенно тибетский буддизм. Символы нашего текста представлены такими мандалами. Я находил рисунки мандал и у душевнобольных, и притом таких, которые не имели ни малейшего понятия об этих связях [Мандалу одной сомнамбулы я привел в: Zur Psychologie und Pathologie sogenannter occulter Phänomene [О психологии и патологии так называемых оккультных феноменов. Парагр. 65.].

Несколько раз я наблюдал среди моих пациентов женщин, которые не рисовали мандалы, а танцевали их. В Индии есть соответствующий термин:mandala nritya танец мандалы. Танцевальные фигуры выражают тот же смысл, что и рисунки. Сами же пациенты мало что могут сказать о смысле символа мандалы. Они только зачарованы им и каким-то образом находят его место относительно субъективного душевного состояния, и делают это весьма выразительно и эффективно.

Встреча узкоограниченного, но зато интенсивно ясного индивидуального сознания с чудовищной протяженностью коллективного бессознательного представляет собой опасность, ибо бессознательное обладает откровенно растворяющим действием на сознание. Это действие даже является, согласно "Hui Ming Ging", одной из характерных особенностей практики китайской йоги. В трактате говорится: "Каждая отдельная мысль получает облик и становится видимой в цвете и форме. Совокупная душевная энергия дает ощутить свои следы" [1.e., p.123.]. Приложенная к трактату иллюстрация изображает погруженного в медитацию мудреца, голова которого окружена пылающим огнем, откуда выступают пять человеческих фигур, которые, в свою очередь, разделяюся на двадцать пять меньших [[1.e., p.107.] Сюда относятся и всплывающие во время метидации воспоминания о прежних инкарнациях. [Медитация 4 ступени.]]. Это был бы шизофренический процесс, если бы мы рассматривали его как состояние. Подпись под картинкой говорит об этом: "Образованные духовным огнем облики суть лишь пустые краски и формы. Свет сущности лучится вспять к изначальному, истинному".

Понятно поэтому, почему надо прибегать к защитной фигуре "охранительного круга". Он должен воспрепятствовать "излиянию" и защитить единство сознания от растворяющего воздействия бессознательного. Мало того, подход китайцев пытается ослабить растворяющее воздействие бессознательного тем, что характеризует "мысленные облики" или "частичные мысли" как "пустые краски и формы" и тем по возможности лишает их силы. Эта мысль проходит через весь буддизм (особенно махаянский) и заостряется в наставлении для умерших "Бардо Тходол" (тибетской Книге мертвых) вплоть до заявления, что и боги дружелюбные и враждебные суть иллюзии, которые надлежит преодолеть. Устанавливать метафизическую истинность или ложность этой мысли, конечно же, не в компетенции психолога. Он должен довольствоваться тем, чтобы насколько это возможно установить, что является фактором, воздействующим на психику. При этом его не должно волновать, представляет ли собой соответствующее явление трансцендентальную иллюзию или нет. Об этом пусть судит вера, а не наука. Мы здесь так или иначе продвигаемся по той области, которая до сих пор была как бы вне сферы науки и потому в общем расценивалась как иллюзия. Со стороны же науки такое допущение подтвердить никак невозможно, поскольку субстанциальность этих материй отнюдь не научная проблема, ведь в любом случае она находится по ту сторону способности человеческого восприятия и суждения, а тем самым и по ту сторону всякой доказуемости. Да и для психолога речь идет не о субстанции этих комплексов, а лишь о психическом опыте. Это, несомненно, познаваемые психические содержания, обладающие столь же несомненной автономией, ибо они являются психическими подсистемами. Они либо спонтанно проявляются в экстатических состояниях и при случае вызывают сильнейшие впечатления и эффекты, либо, при душевных расстройствах, закрепляются в форме бредовых идей и галлюцинаций, тем самым разрушая единство личности.

К фигурам бессознательного, согласно нашему тексту, относятся не только боги, но также Анимус и Анима. Слово "hun" Вильхельм переводит как "Анимус" понятие animus и впрямь прекрасно соответствует слову "hun", иероглиф которого сложен из знаков "облако" и "демон". "Hun", таким образом, значит "облачный демон", высшая душа дыхания, принадлежащая к началу ян, а потому мужская. После смерти "hun" подымается вверх и становится "schen", "расширяющимся и открывающим себя" духом, или богом. Анима, звучащая как "ро", пишется знаками "белый" или "демон", таким образом, она "белый призрак", низшая, хтоническая телесная душа, принадлежащая к началу инь, а поэтому женская. После смерти она опускается вниз и становится "gui", демоном, что чаще всего объясняют как "возвращающееся" (а именно, на землю), revenant, привидение. Тот факт, что Анимус и Анима после смерти разделяются и вдут каждый своим путем, доказывает, что для китайского менталитета это различные психические факторы, которые и действуют явно по-разному, хотя изначально они суть одно в "едином, действующем и истинном существе", однако в "жилище творения" их двое. "Анимус в небесном сердце, днем он обитает в глазах (т.е. в сознании), всю ночь напролет грезит о сокровенном". Он то, что "мы получили от великой пустоты, что с началом всех начал обрело облик". Анима же есть "сила тяжести и мрака", привязанная к телесному, плотскому сердцу. Ее деятельность состоит в "наслаждениях и гневных побуждениях". "Тот, кто при пробуждении мрачен и погружен в себя, скован Анимой".

Прежде чем Вильхельм познакомил меня с этим текстом, я уже многие годы пользовался понятием "Анима" способом, совершенно аналогичным его китайскому определению [Сошлюсь на резюмирующее изложение в моем сочинении "Отношения между Я и бессознательным".] и, разумеется, без какой бы то ни было метафизической презумпции. Для психолога Анима отнюдь не трансцендентальное, а вполне познаваемое существо, да и китайское определение ясно указывает на это: аффективные состояния суть непосредственные переживания. Почему же тогда говорят об Аниме, а не просто о причудах настроения Причина здесь такова: аффекты обладают автономным характером, и потому большинство людей им подвержено. Однако аффекты отделяемые содержания сознания, части личности. В качестве частей личности они имеют личностный характер, а потому с легкостью персонифицируются, как это происходит еще и в наши дни, о чем свидетельствуют приведенные примеры. Персонификация не является пустым измышлением в той мере, в какой аффективно возбужденный индивидуум демонстрирует не индиффирентный, а совершенно определенный характер, отличный от его же характера в обычном состоянии. При внимательном исследовании оказывается, что аффективный характер у мужчины имеет женские черты. На этом психологическом факте зиждется китайской учение о душе "ро", а также и моя концепция Анимы. Углубленная интроспекция или экстатическое переживание раскрывают существование в бессознательном женской фигуры, откуда и наименования женского рода Анима, психика, душа. Можно определить Аниму и как imago, или архетип, или осадок всего мужского опыта относительно женщины. Поэтому образ Анимы, как правило, и проецируется на женщину. Как известно, Анима по большей части изображалась и воспевалась поэтическим искусством [Психологические типы, V.]. Отношение, в котором Анима, согласно китайским представлениям, находится к призраку, интересно для парапсихологов в той связи, что"controls" [Наблюдаемые (англ.), "контрольные" медиумы.] очень часто бывают противоположного пола.