Сейнер «СП-202»

[1]

подошел к Минной пристани на исходе ночи.

Было совсем темно. Черный массив горы круто высился над отражениями звезд в бухте. Ступени лестницы, вытесанные в камне серыми зарубками, вели в непроницаемый мрак. Глаз с первого взгляда не мог различить даже силуэты судов, слитые со склоном горы. Виднелся выступ причала да слышались голоса невидимых людей: негромкие восклицания, лаконичные слова команд и приказаний. В приглушенной отрывистой речи чувствовались страшное напряжение, торопливость движений, военная быстрота исполнения.

Пронзительный свист снаряда перекрыл все. Вверху над пристанью грянуло столь яростно, точно гора лопнула и раскололась надвое. Снаряд разорвался на крутом каменистом скате. Несколько секунд длился грохот осыпающихся каменных глыб, частые всплески воды в бухте. Эхо, перекатываясь, поплыло над ней, но не успело затеряться в дальних потемках. Снова со свистом промчался снаряд, снова ухнул разрыв, посыпались камни…

— На двести втором! — негромко позвали с причала. — Кирюшку срочно до командира отряда!

Толпа людей, ожидающих на палубе окончания швартовки, расступилась.

— Дядя Чабан, — раздался ломкий мальчишеский голос, — зачем требуют?

— Зачем, зачем! — ворчливо отвечал тот, кого подросток назвал Чабаном. — Приказ получен: всех, если нема шестнадцати лет, эвакуировать в глубокий тыл, штоб не задавали на военной службе таких вопросов. Понял, чинарик?

[2]

— Понял.

Бережно держа книгу, маленький моторист попрощался с командиром и шмыгнул в коридор штольни.

Чудесной прохладой тянуло из квадратной щели выхода, а щеки у Кирюши горели. Маленькому мотористу было стыдно за свою забывчивость, о которой напомнил капитан-лейтенант. До разговора с ним казалось, что он ведет себя должным образом, ибо на войне как-то зазорно, да и некогда заниматься личными делами. Слова командира проникли до сердца и возвратили Кирюше всю силу его привязанности к родному дому.

Он торопливо шел навстречу свежему воздуху, подставляя его невидимым струям разгоряченное лицо, пока в глаза не брызнул, ослепив на мгновение нестерпимо яркий дневной свет.

Уже рассвело. Над маслянистой поверхностью бухты висли ленты испарений, постепенно редея и растворяясь в бледноголубом небе.

Спиралью вилась от штольни к пристани тропинка, протоптанная за месяцы осады.

Будто гигантский каменный поток всполз на вершину горы, разлился по ней и застыл морем неровных гребней полуснесенных стен. Повсюду проступали рыжие пятна сорванных крыш, торчали балки стропил, изломанная мебель, сверкало измолотое в крупицы стекло. Падая, словно застыли на лету железные столбы уличных часов с пробитыми пустыми окулярами.

Редкие прохожие, бодрствующие спозаранку, пробирались среди развалин из одного подземелья в другое: кто после короткого сна возвращался к станкам заводов, упрятанных в недра земли, кто спешил с винтовкой или автоматом на передний край, кто брел куда-то с узлами и чемоданами, пользуясь еще не истекшим ночным перерывом между бомбежками.

Редкими вздохами прокатывались одиночные выстрелы морских орудий на линии обороны. Разрывов на берегу Южной бухты уже не было слышно. Далекая трескотня автоматов на Северной стороне не нарушала глубокого безмолвия в городе. Тишина обманчиво напоминала о мирном севастопольском утре, когда ее нарушал только призывный гудок судостроительного завода перед началом работы.

Частые, яростно повторяющие одну и ту же ноту выклики зазвучали в ушах Кирюши, едва он выбрался через груды обломков у Минной башни на улицу Ленина и зашагал вниз, к площади у Дома флота.