Поездка от вокзала Кингс-Кросс до Косой аллеи прошла… неприятно. Рон аж сиял предвкушением чего-то. Мама — столь же сосредоточенно к чему-то готовилась. Единственные, на ком я могла отдохнуть — были близнецы. Они просто и без затей обдумывали какую-то пакость, несказанно веселясь при этом. Папа же… папа просто боялся. Иногда мне становится очень обидно, что дар эмпатии у меня не сопровождается столь же развитой легилеменцией… а иногда я неустанно благодарю Мерлина за это. Воспринимать чужие эмоции — это и само по себе бывает достаточно тяжелым грузом, а если бы к этому добавилось знание чужих мыслей… Но, с другой стороны, чувствовать эмоции ближнего, но не знать — чем именно они вызваны — тоже тяжеловато. Но, на всякий случай, я приготовилась к грандиозной выволочке сразу за все: и за признание на суде, и за сцену в Больничном крыле, и за объятия в поезде… да и за чемодан, которым Гарри запустил в папу — тоже.

В Гринготтсе мама отнюдь не поспешила занять очередь. Напротив — она бродила в холле банка, периодически вызывая заклятьем «Темпус» точное время.

Гарри и Гермиона с семьей появились почти через полчаса. Сцена, разыгранная мамой, чуть не заставила меня покраснеть. А уж как посмотрели на нее гоблины, когда она выходила из банка, шипя сквозь зубы «Проклятые недомерки!»

В общем, скандал представлялся мне уже совершенно неизбежным. Тем более, что Рон поспешил наябедничать о моем непристойном поведении в поезде. Как ни странно, но ярость матери это известие уняло просто мгновенно, и она сжала меня в крепких объятиях под стук ударившейся об землю челюсти младшего из моих старших братьев.

— Доченька! А я и не думала, что ты у меня такая умница! Ты далеко превзошла мать. Хвала Мерлину! — Мама искренне захлебывалась радостью, а я не понимала — к чему это?

Я шла через непрекращающийся кошмар. Черные пески сменились болотами, из которых поднимались страшные, раздутые трупы и бросались на ощетинившийся огнем и сталью строй гигантов. Потом надо мной вспыхнуло ослепительно, убийственно яркое голубое солнце. На стальной стене неподалеку я увидела распятого человека, и кинулась к нему, чтобы попытаться хоть чем-то помочь… но хотя палочка как будто сама собой возникла у меня в руках, но мои заклинания вообще не оказали на него никакого действия. Хотя из всего, что я знала, хоть как-то помочь могла только Вингардиум Левиоса… но она просто не подействовала. Совсем. Я подбежала поближе, и со стоном остановилась. Распятый был гигантом размером с Хагрида. Я все равно попыталась освободить хотя бы его ногу, до которой могла дотянуться, сорвать ее с вбитого в сталь штыря. Но мои руки просто прошли сквозь него, как будто я была призраком. Или призрачным видением был этот страдающий человек? Распятый поднял голову, попытался осмотреться, явно не видя меня, и глухим, рыкающим голосом что-то произнес. Я смогла уловить всего несколько слов: «семнадцатый», «предатели» и пару ругательств, которые я и знать не должна была.

Черная бабочка заметалась у меня перед лицом, зовя за собой, требуя идти дальше. Но я не могла оставить этого страдающего гиганта. И я не знала, что делать. Внезапно мне вспомнились страшные рассказы мамы о прошлой войне с Волдемортом. Кажется, она говорила, что жест там очень простой — достаточно указать палочкой… а слова… слова и так знает каждый, кто хоть что-то слышал о той войне. И я подняла свою палочку, страстно желая, чтобы этот человек, что бы он ни совершил, перестал испытывать эти страшные мученья.

— Авада Кедавра.

Честно говоря, я ожидала, что у меня просто ничего не получиться, и я смогу сказать самой себе, что попробовала все, что было в моих силах, и идти дальше. Но, сейчас я просто села на спекшуюся землю, увидев, как зеленый луч на мгновение соединяет конец моей палочки и страшное, изуродованное открытыми ранами лицо над лазурными металлическими наплечниками.

Распятый гигант на мгновение вздрогнул. Его глаза со срезанными веками потускнели и закатились. Голова обвисла. Человек был мертв. Я… Я применила Непростительное заклятье к человеку. Теперь я — черный маг?!