26 августа 17 621 г. от Начала Времён (2985 г. от основания Ромы), 12 ч. 26 мин.

Можно было не прислушиваться к тому, как шелестит мелкий гравий, которым играет волна ленивого прибоя… Можно было не слышать щебета двух девиц, которые справа — всего в паре аршин — раскинули под солнцем свои загорелые тела, как будто трудно было найти место побезлюдней. Частный пляж: двадцать пять гривен за вход, бутылка пива с доставкой — полторы, только пальцами щёлкни… Зато тихо. Если не считать шелеста гравия и щебета девиц, которые явно неспроста пристроились рядышком, хотя за такую цену могли бы поиметь пару сотен собственных квадратных аршин тишины и покоя. Но, кроме шелеста и щебета, есть ещё много такого, чего так не хочется замечать, о чём надо забыть, к чему нельзя возвращаться. Иногда начинают истошно вопить чайки, присевшие на волнолом, косящий под натуральный базальтовый риф, но на это и вовсе можно не обращать внимания — в этих воплях смысла даже несколько меньше, чем в щебете скучающих милашек и тем более в шуме волн. Волна ленивая, а девицы скучающие — в этом-то вся и разница… Сейчас главное — постараться расслабиться, ни о чём не думать, при этом не позволив себе заснуть. Сон — не отдых, душа во сне бодрствует и творит такое, чего наяву никогда бы себе не позволила. Здесь мир — там война, здесь ещё можно вообразить себе какое-то подобие покоя — там смятение, здесь всё давно прошло — там каждый раз начинается заново и никак не может завершиться. Пусть уж лучше щебечут, шелестят и вопят, но только не требуют к себе внимания. Ну, лежит человек, поджаривает на густом природном ультрафиолете свои бицепсы, которые никак не размякнут после трёхлетней расслабухи. Просто лежит — и всё! Ещё бы внутренний голос заткнулся навсегда, и было бы совсем хорошо — как раз на двадцать пять гривен за солнечное бельмо на небе от рассвета до заката и две бутылочки холодненького…

— …а с вами, поручик, разговор будет особый. — Полковник Дина Кедрач смотрела на него то ли с суровой жалостью, то ли с жалостливой суровостью. — И если бы не ваши прошлые заслуги, разговора не было бы вообще.

— Я разжалован?

— Это — как минимум. — Теперь она отвернулась и уже уходила в сторону высокой серой скалы, одиноко торчащей из густой зелёнки. Если смотреть со спины, то и не подумаешь, что Их Превосходительству уже под пятьдесят. Словно девочка скачет. Её загорелые ноги, обутые в армейские ботинки, сначала лишь по щиколотку погружались в непроходимые джунгли, но на сотом шагу листва уже сомкнулась над её головой.

31 августа, 18 ч. 10 мин., Монастырь Св. Мартына.

— Значит, слушай, что тебе отец-настоятель передать велел. — Саул присел рядом на корточки возле корзины, наполненной только что собранным виноградом. — Сначала выслушай, а потом поступай как знаешь.

Онисим не ответил. Он сорвал с куста последнюю гроздь, начал отщипывать от неё по ягодке и отправлять в рот. Видения его не посещали уже третьи сутки, даже во сне. Больше всего он опасался, что вот сейчас ему укажут на ворота и надо будет куда-нибудь идти — то ли обратно на пляж, то ли в комендатуру, где его уже, наверное, не ждут, то ли просто куда подальше.

— Слушаешь, что ли? — Вопрос был не лишним. Бывший поручик уже давно заметил за собой, что приступы глубокой задумчивости временами начисто отключают его от внешних раздражителей.

— Говори, слушаю.

3 сентября, 23 ч. 40 мин., Монастырь Св. Мартына, келья № 6.

Тепло, которое накапливается под одеялом, — совсем не то, что пляжная жара. Оно своё, оно родное… Можно лежать вот так и ни о чём не думать — только смотреть вон на ту звезду, которая за окном. Хотя не звезда это, а планета, но какая разница… Скоро придёт сон без сновидений, и только ради этого стоило бы здесь остаться. Здесь или в Беловодье, куда отец Фрол всё-таки упорно хочет его сплавить. Настоятеля, наверное, понять можно, только к чему старанья… Интересно, какой пользы он хочет добиться от отставного поручика без определённых занятий и места жительства? Странно — нет никакой связи между тем, что говорит этот настоятель, и тем, что при этом чувствуешь. Значит, смысл сказанного заложен не в словах и даже не между ними. И ещё — уходя, он явственно ощущал спиной взгляд его невидящих глаз. Взгляд, который чует спина, — это всегда угроза, знак опасности, сигнал быть настороже. Так было всегда — и в приюте, и в кадетском корпусе, и в юнкерском училище, и там — в Сиаре, на Бандоро-Ико, особенно в Шао-Лю, где любая чашка чая, поданная с поклоном узкоглазой служанкой, могла стать последней. Яд — любимое оружие хуннов. Стоп! Не стоит зарываться так глубоко в воспоминания. Есть тепло под одеялом, и жёсткая монастырская лежанка надёжно прикрывает спину от дурных взглядов, и звезда сияет за окном, далёкая и безопасная. А если судьба и готовит перемены, то всё равно заведут они не дальше смерти.

В коридоре раздались осторожные шаги, а потом кто-то застенчиво постучался в дверь. Что сказать? Да-да? Не заперто? И так все знают, что не заперто. Тут ни на одной двери нет ни замков, ни засовов. Братьям нечего скрывать друг от друга, и перед тем как войти, здесь вообще не принято стучаться.

Стук повторился, на этот раз громче, но Онисим только шумно вздохнул в ответ. Дверь медленно приоткрылась, и в келью вплыла свеча на подставке, похожей на лодочку с ручкой.

— Спишь? Эй, Онисим… — Это был рыжий брат Ипат, и чего только ему не спится. Может, зарезать пришёл ближнего своего. Хотя нет — смиренным инокам не полагается прикасаться к оружию без особого благословения от большого начальства. Тогда, наверное, задушить…

6 сентября, 21 ч. 35 мин., Лазарет монастыря Св. Мартына.

Теперь они лежали на соседних койках. У брата Ипата левая рука была по локоть в гипсе и ныли два сломанных ребра, а Онисим маялся головной болью от сотрясения мозга. Голова отказывалась принимать какие-либо мысли, а желудок — какую-либо пищу. Ночная разминка закончилась вничью.

Двое суток они лежали молча, будто сговорились, даже не отвечая маленькому лысенькому доктору на вопросы о том, у кого чего болит и как это они сподобились так друг над другом постараться…

На третью ночь постельного режима Онисим, впав в привычное забытьё, наблюдал лохмотья серого тумана, под которым скрывалось то самое болото, где должна была произрастать та самая сосна. Но почему-то идти по указанному азимуту не было ни сил, ни желания, а значит, привычный кошмар на этот раз не мог повториться. Откуда-то извне пробивалась тупая боль в затылке, и чей-то голос сочился из-под земли вместе с урчанием пузырьков болотного газа. У доносящихся фраз были такие же рваные края, как у тех клочьев тумана, что стелился под ногами:

— …если сказать нечего, это не значит, что надо обязательно молчать…..монах спит — служба идёт — всенощная или обедня, например…..а если подумать: Благодать-то — не картошка, и как её культивировать…..вот, например, почему, если к Небесам обращаешься, надо непременно башкой об пол стучаться… — Постепенно текст стал относительно связным, и даже голос начал казаться знакомым. — …и вот однажды оказывается, что вся жизнь — псу под хвост. А всё с того начинается, что каждому во что-то верить надо. Во что-то или хотя бы кому-то… Ждёшь одного, а получается совсем другое. Вот был у нас в семинарии отец Софрон, риторику вёл. Так он так и говорил: если не чуешь в себе сил верить каждой букве Писания, даже вопреки логике, здравому смыслу и научному знанию, иди в слесаря и посещай храм по пятницам, как все добрые граждане, — через раз. Ну а кому хочется, чтобы как все… Я уж не первый год в Писании копался. Только ничего нерукотворного там не откопал почему-то. Но думал: если уж есть логика, которая против, найдётся и другая — которая за, что не всякий смысл здравостью красен, а что до науки, то Господь нарочно нам испытание подбросил — вместе с миром сотворил ему прошлое, которого на самом деле не было. Однажды попробовал кафедральному левиту изложить насчёт этого, так он мне сразу велел заткнуться, потом начал выспрашивать, с кем из сокурсников успел я подобные вредоносные мнения обсудить, а потом отправил к коридорному смотрителю — на дюжину плетей, чтоб не пытался разумом постичь основы веры. Ну сходил я, своё получил, а наутро забрал из канцелярии карточку свою и ушёл в чём был. Вот так. Потом года три с половиной мыкался где попало, даже во Внутреннюю Стражу на два года завербовался — тут уж пришлось контракт оттрубить от и до, но тех лет мне как раз и не жалко. Там-то меня смирению и научили, спасибо старшине Зубу. И мысли свои держать при себе, делать, что надо и когда полагается.

8 сентября, 4 ч. 45 мин., Лазарет монастыря Св. Мартына.

— Вставай, брат Онисим. — Ипат толкнул его в бок загипсованной рукой. — Вставай, пока не началось…

— Что? — Пробуждение было смерти подобно. Впервые за последние годы пришёл сон, с которым не хотелось расставаться, сон, в котором не было ни тумана, ни болота, ни сосны, ни оживших мертвецов. Там были искрящиеся на солнце брызги водопада, далёкое каменистое дно под прозрачной водой, и ещё там была женщина, которой он раньше не мог видеть никогда, потому что таких не бывает вообще. — Отвали, брат Ипат, некогда мне с тобой.

— Вставай, рассвет проспишь! — Рыжий попик, друг дорогой, был настойчив. — Дело у меня к тебе есть.

Дело… Какое дело? Какие могут быть дела среди ночи, если и днём-то одна забота — найти для головы такое место на подушке, чтобы затылок меньше ломило. Впрочем, в последний день и головная боль почти перестала беспокоить, и Онисим начал слегка волноваться о том, не вернётся ли с уходом боли телесной боль душевная…

2 октября, 7 ч. 00 мин. восточное побережье о. Сето-Мегеро.

«Земля поэтов и влюблённых, благословенная земля, в тебя железом раскалённым вошла ромейская стрела. О, Галлия, твои герои под спудом времени лежат, но всё же кажется порою, что в нас их дух войдёт опять…»

Дух… Да, Ромен теперь тоже дух, лежащий под спудом времён, и прах его приняла родная земля… Даже эти уроды, эверийцы, не посмели оставить его на корм проклятым рыбам. Теперь он закопан в недра отчизны, непокорённый и по-прежнему страшный врагам свободы. Ромен… Он бы смог сделать то, что надо, если бы и его волна вынесла на этот берег. Отсюда обладающий волей и не имеющий в сердце нелепой жалости мог бы заставить весь этот зажравшийся мировой вертеп с собой считаться. За свободу Галлии!

Лида отложила томик стихов Конде ле Бра и отхлебнула из горлышка пузатой бутылки. Глоток «Лозы Галлии» — единственное утешение, когда не можешь ничего из того, чего хочешь всей страстью разрывающегося сердца. Ромен давно бы превратил Вечный Город в руины, и плевать, что колыбель тирании недосчиталась бы миллиона-другого ни в чём не повинных граждан и гражданок… Пора бы и ответить им за грехи предков, придавивших полмира железной пятой, а потом убедивших порабощённые народы, будто они принесли им свет цивилизации. Сволочи! Он бы смог. А вот её страстное желание отмстить ромеям за вековые обиды растворяется в собственной слабости… Хозяин Каменной Чаши исполняет лишь те желания, которые от души, которые не обременены сомнениями, о которых не начинаешь жалеть раньше, чем они исполнятся. Да и то не всякий раз к нему подступишься… А когда старушка Мария Боолди не в духе, туда лучше вообще не соваться. А хандра с ней случается в последнее время всё чаще и чаще.

Мимо идут эти два урода в клоунских одеждах — братья Клити, Адриан и Анжел. В пограничников играют, придурки, выслужиться хотят — вот бы кого утопить, так ведь нет — доплыли. Они доплыли, а Ромен погиб. Вот после этого и надейся хоть на какую-то справедливость.

2 октября, 7 ч. 40 мин., восточное побережье о. Сето-Мегеро.

Вот и всё. Прохладное вино омыло пересохшую гортань, и жить стало немного легче. Немного — самую малость. Что дальше? Допросить с пристрастием эту малышку с татуировкой на плече? Например, так: скажите, сударыня, как отсюда кратчайшим путём добраться на Тот Свет? Вопрос что надо! Как раз к месту.

— Ну и откуда ты такой взялся? — Девочка взяла инициативу на себя.

— Знаешь, милая… Мне бы сначала узнать, куда я попал. — Следовало быть осторожным, кто знает, что у неё может быть на уме…

— Ты не ромей. — Казалось, она слегка обрадовалась. — Ненавижу ромеев. Ты варяг?

Восход Медной Луны, Пекло Самаэля.

— Эй, Матвей, дай и мне посмотреть, что ли. — Рядовой Громыхало пихнул в бок старшину Тушкана, который уже минут десять рассматривал в двадцатикратный бинокль странное сооружение, стоящее посреди цветущего парка. Изящные фонтаны, живые изгороди, дорожки, присыпанные мелким гравием, — всё это выглядело нелепо посреди бескрайнего пространства, заполненного смрадом мусорных куч, душным дымом пожарищ и бесформенными руинами.

— Насмотришься ещё, — отозвался старшина, даже не думая отдавать бинокль. — Ползи назад — доложи унтеру.

— Сам ползи! — рявкнул Громыхало, передёргивая затвор автомата, но тут же выронил оружие и, сдавленно охнув, схватился за живот — старшина едва заметным движением заехал ему локтем под рёбра.

— Выполнять. — Тон приказа не оставлял ни малейшей возможности для его дальнейшего обсуждения. — И чтоб через час был здесь.

3 октября, 15 ч. 22 мин., о. Сето-Мегеро.

— А если всё-таки окажется, что нам с тобой совсем не по пути? — спросил Онисим, когда Лида уже вошла по колено в голубое сияние, разлившееся по дну Чаши.

— А тебя никто и не спрашивает, куда тебе приспичило, — холодно отрезала Лида, оглянувшись. — Ты пока здесь никто. Я тебе уже говорила. Забыл? — Она помолчала, ожидая, что Онисим последует-таки за ней. — Ну хорошо. Ладно. Давай сначала мои дела сделаем, а потом твоими займёмся. Я помогу. Хочешь?

— Мои дела тебе могут не понравиться. Очень… — Онисим не успел закончить фразы, как почувствовал лёгкое головокружение и замер в ожидании очередного глюка — то ли сосна на болоте вырастет, то ли брат Ипат привет с Того Света передаст…

Но ничего подобного не произошло — только немного усилился шум в голове, но это могли быть и отголоски водопада, который остался позади два часа назад. А потом возникло ощущение полной беззащитности и бессилия. Как-то раз, пару лет назад, ещё в Пантике, он спрыгнул с волнолома в штормящее море — просто так, потому что был волнолом и было море… А может быть, он тогда старался пробудить в себе хоть какое-то чувство — пусть даже страх? Сначала волны отнесли его от берега, а потом, протащив мимо прибрежных скал, выбросили на дикий пляж, верстах в десяти от города. Тогда пенный гребень, прежде чем обрушиться на берег, сжал его тело тугими струями так, что Онисим не мог пошевелиться. Теперь же было ощущение, что сила, сравнимая с той по мощи и непреклонности, попыталась осторожно проникнуть в его сознание, при этом стремясь остаться незамеченной.

6 октября, 19 ч. 08 мин., о. Сето-Мегеро, западное побережье.

Ленивая волна накатывалась на берег, переваливаясь через уткнувшуюся в песок резную фигуру Живы. Что это — удача или испытание? Для тех, кто сохранил верность древним богам, увидеть поверженного идола — великое испытание и великая скорбь, тем более что в этих руках едва ли хватит сил, чтобы поставить вертикально дубовое бревно в пол-аршина диаметром и пять аршин длиной.

Леся-Тополица вдруг поймала себя на том, что думает о священном идоле как о простом бревне, бесчувственном куске дерева. Впрочем, не всё ли теперь равно… Священные дубравы далеко, Кудесник отсюда не услышит её мыслей, всё пошло прахом, и жить совершенно не хочется…

— Тебе жаль его? — Голос показался знакомым, но оборачиваться не хотелось — зачем кого-то видеть, с кем-то разговаривать, если последнее испытание осталось позади, и мир по ту сторону жизни и смерти, скорее всего, будет так же пуст, как и этот бездыханный мир, в котором даже боги мертвы. Они мертвы, они не могут защитить даже себя. — Тебе жаль его? — повторил свой вопрос тот, кто стоял за спиной. Нет — он уже сидит рядом на корточках, положив ладонь ей на плечо.

— Мне жаль себя, — отозвалась она, уже решив встать с колен, перешагнуть через поверженного бога и идти дальше — навстречу волнам, пока они не сомкнутся над головой.