Муха суетливо подергалась, неуверенно поползла по ярко-синему глянцевому небу, на мгновение остановилась в пенном прибое и устремилась прямо к блондинке с жадными глазами, которая с вожделением смотрела на флакон масла для загара. Блондинка не шевелилась. Она не шевелилась даже тогда, когда муха устроилась у нее на носу.

— Господи, — пробормотал я, не отрывая взгляда от настенного календаря с морем, блондинкой и мухой, — если ты существуешь и если тебе не безразличны обнищавшие адвокаты, пошли мне знамение. Пусть муха оторвется от дамы и усядется на то число, когда у меня появится клиент. Если, конечно, он вообще когда-нибудь появится.

Муха слегка вздрогнула, словно ее неожиданно окликнули, торопливо засучила лапками и решительно сдвинулась к столбикам чисел. Остановилась она на двадцать третьем сентября.

— Ну-ну, — разочарованно вздохнул я и откинулся на спинку кресла, — учитывая, что сегодня как раз двадцать третье, эта муха много на себя берет.

У меня, во всяком случае, ее уверенности не было.

Я смотрел на Гереро и думал, что для человека, обвиняемого в убийстве, он держится просто великолепно. И все же несколько раз мне казалось, что в глубине его светлых — слишком светлых — глаз мелькал страх. Может быть, даже и не страх, а растерянность, которая была бы, наверное, незаметна в ком-нибудь еще, но у Гереро, со всей его самоуверенностью, агрессивностью, властностью, ее нельзя было не заметить.

— Прошу вас, расскажите мне все с самого начала, — сказал я. — Не пропускайте ничего.

Гереро достал сигарету, медленно покатал ее между пальцами, критически осмотрел, взял мундштук в губы, кивнул, одобряя, должно быть, ее поведение, и с видом большого одолжения поднес к кончику сигареты огонек зажигалки. И дым он выпускал так, словно тот был обязан мистеру Гереро многим и пребывание в легких мистера Гереро. отличало этот дым от всех прочих дымов в мире.

— Я вас слушаю, — напомнил я Гереро о своем существовании и с трудом уклонился еще от одной волны раздражения, которая накатывалась на меня. Я еще не решил, позер ли он или просто не слишком приятный человек, но я все время должен был сдерживаться в его присутствии.

— Я знаю, — коротко кивнул Гереро, словно кто-то дернул его за его черную с проседью бороду. — Просто мне нечего вам рассказывать.

-Гизела, — сказал я, входя в контору, — как вы думаете, чем я собираюсь сейчас заняться?

Секретарша внимательно посмотрела на меня.

— Неужели все-таки дело? — недоверчиво спросила она.

— Дело — это пустяки. Главное, я сейчас сяду за свой старый, добрый стол и…

— Уснете, как обычно? — Гизела была воплощенной невинностью. Я даже не мог рассердиться на недостаток чинопочитания.

Я приехал в контору и просмотрел телепленки, которые достала Гизела. Абсолютно ничего нового, за исключением того, что они показали фото Джин Уишняк. Обычная девушка с довольно простеньким, доверчивым лицом.

Я попросил Гизелу разыскать мне миссис Урсулу Файяр. К моему удивлению, она это сделала довольно быстро. Я взял трубку и услышал низкий ленивый голос. Даже если бы я не знал, кому он принадлежит, я бы все равно почувствовал, что его обладательница — женщина, уверенная в себе, женщина, которая не привыкла торопиться. Особенно на работу.

— Миссис Файяр?

— Да.

— С вами говорит Язон Рондол, адвокат Ланса Гереро.

Разглядывая публику, я заметил немолодую женщину, которая смотрела на Гереро со странным выражением лица. Что-то вроде жадного любопытства, смешанного со страхом.

— Вы, случайно, не знаете вот той женщины в сером костюме? — спросил я у Гереро.

— Случайно знаю. Это моя жена.

Занял свое место обвинитель. Анатоль Магнусон, помощник окружного прокурора. Неплохой парень, хотя звезд с неба не хватает. Впрочем, для нашего дела теперь не только что звезд, даже мозгов иметь не нужно. Мозги у машины. Отличные электронные мозги, не обремененные мыслями о заработке, о своей репутации, эмоциями и прочими жалкими порождениями килограмма серого вещества, что мы таскаем в своих черепных коробках. А вот и судья-контролер. Его я тоже знаю, Роджер Ивама.

— Встать, суд включен, — громким фальцетом пропел секретарь-контролер.

Мне не хотелось приходить в себя. Подсознательно, наверное, я чувствовал, что ничего хорошего в реальном мире меня не ждет. А закрытые глаза были хоть и ненадежным, но все же убежищем. Но сознание возвращалось ко мне неудержимо. Я не мог задержать его. Вот с легким шорохом оно вынырнуло на поверхность, и я вспомнил и труп Джонаса в детской голубенькой пижамке, и пистолет, направленный на меня, и горячее содержимое шприца. Да, я проснулся, по все еще не открывал глаза. Сориентироваться в пространстве… Ага, я лежал. Лежал на спине. Я слегка пошевелил головой. Как будто подушка. Она сразу прибавила мне уверенности. Если под голову подкладывают подушку, значит, дело обстоит не так уж плохо. Значит, кому-то хочется, чтобы тебе было удобно лежать…

Я открыл глаза и увидел потолок. Обычный потолок. Обычный светлый потолок. А вот и окно, задернутое занавеской. Какой-то шкаф. Меня подташнивало, хотелось пить. Язык высох и, казалось, был заклеен какой-то шершавой пленкой.

Я попробовал сесть. И сел. Обычная кровать. Кто-то снял с меня ботинки и куртку, расстегнул воротник рубашки.

Я подошел к окну, отвел в сторону занавеску. Было пасмурно, накрапывал дождик. Очевидно, я находился в загородном доме, потому что из окна были видны нахохлившиеся ели, какое-то небольшое, похожее на гараж, строение.

Наверное, для начала было достаточно. А может быть, во мне все еще бродило снотворное. Я с трудом проглотил густую слюну, подошел к кровати и улегся, заложив руки под голову. Пора было начинать думать, но мне не хотелось думать. А когда не хочется думать, так легко найти тысячи причин и оправданий, почему именно думать не следует.

Я улегся на кровать и уставился на потолок. Подсознательно я все еще избегал решения, и потому внимание само по себе сосредоточивалось на чем угодно, кроме того, о чем нужно было думать.

Если присмотреться к потолку, можно было различить на нем тоненькие трещинки. Те, что были ближе к двери, образовали носатого старика, правда, без затылка. Но и без затылка старику было неплохо. По крайней мере, его не приглашал к себе на работу мистер Ламонт.

Носатый помог мне. Он все-таки привел меня обратно к Ламонту. К волнующей перспективе совместить в своей персоне автора детективных повестей и господа бога. Придумывать сюжеты для живых люден. Знать, что родившаяся а твоем мозгу фраза, скажем «звучит выстрел, и он падает», не просто пять слов. Действительно прозвучит выстрел, и действительно он упадет. Схватившись, наверное, за живот. Скорчившись, наверное, на полу. Подтянув колени к подбородку, чтобы не дать жизни вытечь из раны. Видеть у своего лица раздавленный окурок. И чьи-то ботинки. Ботинки, посланные мною… А может быть, пуля в живот — это слишком банально? Может быть, заказчику захочется экзотики? Может быть, икса лучше выбросить из спортивного самолета во время выполнения мертвой петли? Или скормить игрека голодным амазонским пираньям — рыбешкам, которые умеют почти мгновенно превращать человека в отлично отполированный скелет, готовый для школьного кабинета?

Рядом с носатым стариком из сети трещинок сама по себе возникла еще одна голова. Человека помоложе, который смотрел на меня с омерзительным цинизмом. Он был мне неприятен, этот эфемерный циник, и я закрыл глаза. Но он все равно продолжал пялить на меня свои глаза-трещинки. Зачем драматизировать, бормотали его губы-трещинки, зачем это постоянное стремление разложить заранее все по полочкам. Пуля в живот, рыбки пираньи — все это никому не нужно. Надо больше доверять жизни, обстоятельствам. Нельзя подходить к жизни с чересчур жестко запрограммированными представлениями. Это. и есть доктринерство, косность. Бросаться в объятия Ламонта было бы, конечно, предательством по отношению ко всему, во что я всю жизнь верил или хотел верить. Но одно дело бросаться в объятия с энтузиазмом, пуская слюни от восторга и умиления, другое — посмотреть в глаза фактам. С одной стороны — работа с профессором, которая еще неизвестно во что выльется, возможность видеть Одри, сто тысяч в год. Гм, сто тысяч — раз в десять больше, чем я заработал в прошлом году…

С другой — смерть. Моя смерть. Меня не будет. Это очень трудно представить себе. Как это меня не будет? Меня, Язона Рондола, этого неповторимого чуда света? Это просто невозможно. Не видеть больше никого, от Гизелы до этой ухмыляющейся рожи на потолке, — да полноте, дорогой мой Рондол, разве это возможно?

Я сидел в своей комнате и смотрел телевизионную передачу. Точнее — я лежал в своей комнате, вперив невидящий взгляд в экран. Но какие-то клеточки в мозгу у меня, очевидно, все-таки бодрствовали, потому что когда дикторша сообщила, что сейчас будет передано интервью с начальником шервудской полиции Нейлом Кендрю, я тут же стряхнул с себя дремоту. Нейла Кендрю я знал давно, с того времени, когда я еще был частным детективом, а он — капитаном полиции. Я его не видел несколько лет и поразился, как он обрюзг за это время. Щеки у него обвисли, как у бульдога, но глаза в отличие от бульдожьих были узенькими щелками. Особой красотой он не отличался и в молодости, сейчас он один вполне мог бы понизить преступность в Шервуде. Если бы он согласился ходить по улицам, его физиономия распугала бы даже самых закоренелых правонарушителей.

Он говорил что-то об электронных судах, о новом техническом оснащении полиции — особенно к его словам я не прислушивался. Сам не знаю почему, но я взял свой кассетный магнитофончик, который Оуэн привез мне из моей квартиры на второй день пребывания здесь, и подсоединил его к телевизору. Я нажал на кнопку «запись» и стал думать, зачем я это сделал. И понял. А что, если мне удалось бы когда-нибудь поработать над этим голосом на машине Ламонта? И преподнести подарок Нейлу Кендрю. Чтобы он послушал, как он назначает меня своим заместителем. Нет, лучше, чтобы он рассказал, как он в бытность капитаном получал треть у продавцов наркотиков. Об этом говорили тогда все. Но никто, разумеется, никогда и не пытался ничего доказать.

И чтобы Кендрю сказал: «Джентльмены, я не могу молчать. Хотите верьте, хотите нет, но меня мучает совесть, и поэтому и должен публично покаяться…»

Боже, я представил себе реакцию бедного Кендрю. Щеки у него отвиснут до пояса, а глаза исчезнут вовсе.

Раздался телефонный звонок. Уж не Кендрю ли звонит мне?

Время текло неумолимо, а я был еще очень далек от выполнения намеченного плана. Правда, мне удалось списать с телевизора еще и голос судьи-контролера Роджера Ивамы. Того самого, что вел суд над Гереро. Нужен был еще чей-нибудь голос, по я больше не мог ждать. Хватит двух. Теперь дело стало за малым. Нужно было получить в свое распоряжение синтезатор не менее, чем часа на два. И так, чтобы никто в это время мне не помешал. Потому что узнай они, чем я собирался заняться, они не только помешали бы синтезу, они помешали бы мне жить. Всерьез. Прервав синтез в моем организме.

Теперь я уже знал, кто где здесь живет. Бонафонте, Эрни и долговязый идиот с двойной фамилией жили в большом доме, там же, где и я. Кухарка тоже. Профессор же Ламонт спал всегда в меньшем здании, в маленькой комнате, примыкавшей К его кабинету. И не только, к сожалению, спал. Он почти все время проводил в своем кабинете, который я мысленно окрестил «студией звукозаписи».

Нет, днем нечего было и надеяться заполучить машину в свое распоряжение. Оставалась ночь. Но рассчитывать на то, что старик не услышит из соседней комнаты, как в его кабинете кто-то возится, было бы наивным. Выход оставался один — снотворное.

Я пожаловался Ламонту, что плохо сплю, и спросил, есть ли у пего снотворное. Профессор с гордостью сообщил мне, что спит как сурок, но в тот же день Эрни молча протянул мне коробочку «дримуэлла».

Я сидел вечером у Ламонта. Было уже около одиннадцати, и бедняга отчаянно боролся с зевотой. Он был настолько деликатен, что не осмеливался даже взглянуть на часы. Чтобы я, не дай бог, не заметил, что он хочет слать.

Весь следующий день меня занимала мысль о том, как же все-таки выходят отсюда? Почему при моем приближении к стене моментально включалась система тревоги, а я видел из окна, как Эрни подходил к стене, и никаких звонков не было. Хорошо, допустим, ему нужно было сделать что-то у стены, сменить лампочку в фонаре, ну что-то сделать. Он мог бы, естественно, выключить заранее сигнализацию. Но он просто сгребал листья, так же, как я в тот день, когда Бонафонте продемонстрировал мне свою меткость. И я точно видел, что он протянул грабли в сторону стены, как и я в тот раз. Не специально, не расчетливо, а естественным движением. Просто там было много листьев. И больше, пока я наблюдал за ним, к стене он не подходил, грабли к ней не протягивал. Не выключил же он заранее сигнализацию, зная, что где-то ему придется протянуть грабли.

Я надел куртку и вышел во двор. Эрни все еще сгребал листья в кучи, теперь уже в другом конце сада.

— Добрый день, — сказал я, подходя к нему сзади.

— Добрый день, — буркнул он, не поворачивая головы.

Так и не удалось мне, увы, стать любимцем местного общества.

Оуэн Бонафонте застонал и попытался встать. Во рту было что-то соленое. Он сплюнул. Наверное, кровь, вяло подумал он. Он ощутил саднящую боль в щеке, во всем лице. Провел рукой и почувствовал тепловатую липкую влагу. И сразу раздвинулся занавес, и он вспомнил все. Он вскочил на ноги. Он стоял в полумраке кабинета, и из открытой двери тянуло сырым холодом. Он еще не мог думать быстро и отчетливо, но он твердо знал, что нужно что-то делать. Сейчас же. Наверное, это Рондол. Рондол. Он всегда знал, что этим дело кончится. Если бы только профессор послушал его… Как близок был его затылок, когда он наклонился над трупом Джонаса. Тогда и нужно было нажать на спуск. Зачем оставлять лишний рот? И лишние руки, подумал он, ощутив прилив боли в щеке.

Он вдруг сообразил, что бежит к главному зданию. Еще не поздно. С каким наслаждением он всадит пулю ему в лоб! Нет, лучше не в лоб, в живот. И смотреть ему в глаза. Стоя. А он чтобы лежал. И чтобы глаза его медленно туманились, стекленели.

Ненависть полностью вымела из его головы туман, и он сунул руку в карман за пистолетом. Но он же держал его в руке, когда входил к профессору. Неужели же пистолет у Рондола? Он уже знал, что это правда. И что случилось нечто гораздо худшее, потому что пальцы не ощутили в кармане привычной металлической гладкости ключа. Он остановился. Что же делать? Ага, прежде всего сигнал тревоги и выключить механизм ворот.

Он повернулся и побежал к дому профессора. Он даже не нажал кнопку тревоги, он вбил ее кулаком.

У него промелькнула мысль, что Ламонт, наверное, убит. Он подбежал к кровати и услышал храп.

Я не знаю, сколько я брел по темному, мокрому лесу. Час, два. Может быть, все три. Во всяком случае, светать еще не начало, и я спотыкался на каждом шагу о корни. Дважды я натыкался на деревья и теперь шел, как слепец, с вытянутыми перед собой руками. Нет, шел — это слишком сильно. Брел, спотыкался — это точнее. Ноги у меня промокли, я замерз, устал, но милый бело-розовый профессор остался где-то далеко позади. Мне казалось, что шоссе находится справа и я двигаюсь вдоль него, но вполне могло быть, что я кручусь на одном месте. А может быть, даже иду обратно. К Бонафонте, который, наверное, отдал бы месячную зарплату за то, чтобы еще раз увидеться со мной. А может быть, я даже недооцениваю себя. Может быть, он отдал бы даже двухмесячную зарплату. Тем более что кроткий профессор компенсировал бы ему расходы. В конце концов я был его протеже, отплатившим ему черной неблагодарностью.

Я сел у дерева и постарался устроиться поудобнее. Если вы пробовали когда-нибудь устроиться поудобнее в кромешной тьме промозглого ноябрьского леса, вы поймете, почему я садился так и эдак, втягивал голову в плечи и никак не мог найти удобной позы.

Темнота была плотной, густой, вязкой. Наверное, ее можно было бы пощупать пальцами, если бы у меня оставались силы вытащить руку из кармана.

Я вспомнил почему-то свою контору. Ага, наверное, потому, что блондинка на календаре изнывала, бедняжка, от жары, а я сейчас никак не мог представить себе не то что раскаленного песка пляжа, даже обычной кровати. Обычной кровати с матрацем, подушкой и одеялом. Под одеялом тепло и сухо. Можно вытянуться и даже накрыться с головой. И спать. Это же невозможно, это нереально. Разве есть у кого-нибудь такое счастье?

Кровать — это величайшее изобретение человека. Не колесо, не огонь, а кровать.

Сержант Лепски был молод и честолюбив. Он был неглуп и терпелив. Последнее качество было ему особенно необходимо, потому что он не хотел работать с капитаном Мэннингом, но никому, разумеется, об этом не говорил. Капитан напоминал ему последнего защитника крепости в старинных фильмах. Он метался от амбразуры к амбразуре, пытаясь сдержать наступление врагов. А врагов у капитана было много. Все в полиции, кто был моложе его, были враги. Все, кто соображал лучше его, были враги. Все, кому везло, были враги.

И к нему, к сержанту Лепски, Мэннинг относился как к врагу. Боже, как он был ревнив к чужим успехам! Вот и сегодня он вел себя, как капризный ребенок. Взял этого Рондола к себе в машину, чтобы потом рассказывать всем, как он лично и собственноручно задержал и привез в полицию опасного преступника. Похоже было, что опасного преступника могла доставить в полицию пара голубок, если бы только летели впереди и показывали ему дорогу.

Лепски посмотрел на часы. Капитан должен был привезти его давным-давно. Куда они делись? Идут пешком по шоссе?

Он подождал еще несколько минут и решил вызвать капитана по радио. Конечно, эта скотина наорет на него и посоветует не совать нос в чужие дела, но все это немножко странно. Если бы с машиной что-нибудь случилось, капитан тут же вызвал бы их по радио. Господи, как хорошо, если бы был на месте заместитель Мэннинга, но он болен.

Зазвонил телефон, и сержант взял трубку. Властный мужской голос спросил:

Детектив второго класса Смит вошел в гостиницу «Драйвелл».

— Полиция, — кивнул он женщине за стойкой. — Вы видели наше сообщение о том, что у вас здесь где-то скрывается опасный преступник?

— Нет.

— Вот фото, держите.

Смит был, может быть, не самым лучшим полицейским, но он был полицейским с двенадцатилетним стажем, и он заметил, что в глазах женщины промелькнула искорка узнавания.

Было уже совсем поздно, когда Кэролин высадила меня в трех или четырех милях от Шервуда. Я решил, что безопаснее будет сделать несколько телефонных звонков отсюда, потом взять такси и добраться до города.

Я шел по пустынным улицам в поисках какого-нибудь еще открытого кафе. Мокрые снежинки таяли в воздухе, не успев долететь до земли. Я не боялся, я почему-то был уверен, что не встречу полиции. После миссис Нильсен я уже ничего не боялся. Все приобрело призрачный, нереальный характер. Одри, Ламонт, синтезатор, Гереро, капитан Мэннинг, ночной мокрый лес — все эти картины проносились в моем мозгу как главы какой-то книги, сцены какого-то фильма. Я тут ни при чем. Со мной этого случиться не могло. С кем-нибудь еще — пожалуйста. Но со мной, с адвокатом Язоном Рондолом? Невозможно.

Мимо меня нетвердой походкой прошел человек с поднятым воротником. Его глаза невидяще скользнули по мне, не задев. Нарк, отправившийся в странствие по своему фантастическому миру.

И мой мир был фантастичен, как порождение мозга, отравленного наркотиками. Я почувствовал странное отрешение от себя, отъединение от своего бренного тела, Я увидел высокого человека средних лет, который брел по пустой и мокрой ночной улице в поисках кафе. Это я. Все-таки это я.

Нужно было решить, где устроиться на ночлег. Моя квартира наверняка под наблюдением. Отели отпадают. Шервуд — это не Драйвелл. Здесь из окна не вылезешь. Друзья? Я знал только одного человека, который пустил бы меня, не задавая никаких вопросов.

Вторые сутки я ломаю себе голову. Что же все-таки произошло? Ничто так не способствует развитию наблюдательности и способности к логическим умонастроениям, как одиночная камера.

Я сижу в своей маленькой, уютной одиночной камере в Первой городской тюрьме и думаю. И ничего не могу понять. Я не могу понять, например, почему вчера кто-то подошел к двери камеры, покрутил диск замка и ушел. Никто не вошел, меня никто не звал, не приглашал на очередной допрос. Это странность номер один. Диск замка служит для его открытия. Не развлекается же дежурный тем, что ходит и крутит диски. Раз диск крутили, значит, дверь должны были открыть. И не открыли. Почему?

Вчера же, но немного позже, я снова слышал характерный звук вращения диска. Причем несколько раз подряд. Потом кто-то стучал в дверь. Я подскочил к ней, толкнул — дверь была заперта. Это странность номер два. Совсем большая странность. Стучать в дверь камеры, да не просто стучать, а колотить в нее кулаками, колотить снаружи — согласитесь, это случается в хорошей тюрьме не каждый день. Колотить в дверь изнутри — это нормально. Но снаружи…

Но и это еще не все. Ни вчера, ни сегодня меня не вызывали к следователю, хотя следствие явно не закончено. Меня не выводили на прогулку, хотя до этого я маршировал по тюремному дворику ежедневно, хотел я этого или нет. И наконец, последнее. Сегодня ко мне не пришел Айвэн. Если бы он просто не зашел ко мне в какой-то день, я бы не придал этому значения. В конце концов, у него в тюрьме могут найтись и другие заботы, кроме посещения приятелей по рыбалке. Но когда он был у меня вчера, я вдруг почувствовал, как мое сердце потянулось к нему. Никогда не думал, что нас связывает что-то большее, чем наше озеро. Да и он, если не ошибаюсь, принял мои невзгоды очень близко к сердцу. Добрый старый Айвэн…

Так что же все-таки произошло? Я строил самые невероятные предположения, но тут же отбрасывал их. Они не выдерживали ни малейшей критики.

Снова камера. Милый, родной уголок, Приют одинокой души. Максимальный комфорт, тишина и безопасность. Высшее достижение цивилизации. Если бы не суд, в тюрьму бы стояли очереди.

И все же мне грустно. Печаль сжимает сердце, выхолаживает грудную клетку. Почему? Разве суд идет не так, как я предполагал? Разве я не перейду завтра в наступление? Разве нет у меня резервов для решающей схватки?

Это все были пустые слова. Я знал, почему в горле стоит комок. Я знал это весь день и гнал от себя ответ. Мне не нужен был ответ, я не хотел его, но он все лез и лез в мозг, настойчиво и бесстрашно, как голодное животное к пище.

Где-то в самой глубине моей души, на самом ее илистом дне жила надежда, что Одри все-таки придет. Надежда — удивительное существо. Она может жить там, где жить не должна. Одри не должна была прийти. Она не должна была прийти к человеку, который покушался на жизнь ее отца, человеку, который обокрал его, бежал среди ночи и, обезумев, убил по дороге человека и пытался убить другого. Так должна была видеть меня Одри. Так я выглядел со стороны. Ей должно быть стыдно сейчас. Нет, не за меня. За убийцу никогда не бывает стыдно. Он ниже или выше стыда. Ей стыдно, наверное, за себя. За прикосновение ее руки к моей щеке, за октябрьские звезды, за доверие. Ничто ведь не вызывает такой стыд, как слепое доверие человеку, которому не следовало доверять. И доверяться.

И, несмотря на все это, у меня тлела надежда, что она придет. Нет, не целая надежда, не полнадежды и не четвертушка. Крохотная, микроскопическая частичка, которую не могли убить ни факты, ни разум, ни логика, Но она не пришла. Одри, Одри. странные, напряженно-неподвижные глаза, которые впивались тогда в меня, буравили, стремились проникнуть внутрь, чтобы узнать. Что узнать?

Перед началом утреннего заседания меня пригласил и свою комнату секретарь-контролер. Мою просьбу Гизеле передали еще накануне, сказал он, но она только что была у него. Конверт, о котором шла речь, пропал. Она прекрасно помнит этот конверт, он все время был на месте, а когда она заехала за ним утром в контору, он исчез.

— Как ей сообщили о моей просьбе? — механически спросил я.

— По телефону.

По телефону… По телефону… Идиоты. Конечно же, телефон моей конторы прослушивался. Они узнали о моей просьбе и выкрали конверт. Они могут не знать, что там за ключи, но ключи у них.

Они своего добились. В самом конце, но добились. То, что не удалось ни Мэннингу, ни Лепски, удалось какому-нибудь уголовнику с отмычкой, которого они послали ночью в мою контору. Все так просто. Оказывается, не нужно было за мной охотиться, не нужно было мне бежать, не нужно было, чтобы миссис Нильсен выхватывала из-под пледа свой игрушечный пистолетик и всаживала настоящую пулю в настоящего сержанта Лепски. Не нужно было ничего. Профессор Ламонт рассчитал все точно.

Врач был молод. Он был туго накачан здоровьем и оптимизмом. Он косился на каждое окно, мимо которого мы проходили. За окнами был ноябрьский вечер, и он ловил в темных стеклах свое отражение.

— Сердце работает нормально, с этой стороны опасности нет, — сказал он мне, — но мистер Берман до сих пор не пришел в сознание. Понимаете, при ранах в голову никогда нельзя быть на сто процентов уверенным, что все функции головного мозга полностью восстановятся. Тем более после пыток, которым он подвергся.

— Пыток?

До чего же простое слово, и как трудно укладывается оно в сознании. Особенно когда думаешь об Айвэне Бермане, Сердце у меня сжалось.

— Да, мистер Рондол. Они прижигали ему чем-то лоб. Очевидно, сигаретой или сигарой. Вгоняли лезвие ножа под ногти.

Они не отставали от меня ни днем, ни ночью. Они поджидали меня в конторе, прятались в квартире, тенью шли за мной по улице, стояли за спиной, когда я разговаривал с Одри, и усаживались вместе со мной на больничную кровать Айвэна Бермана. Повыше — Фрэнки. Пониже, с темными волосами, — Фалькони. Мне не было спасения от них. И когда они были возле меня, я чувствовал запах горящего человеческого мяса и слышал крик Айвэна, когда они вгоняли лезвие перочинного ножа под его ногти.

От них не было спасения. Они в конце концов добрались до меня.

И я пошел к начальнику следственного отдела шервудской полиции Патрику Бракену. Приятелю Джона Кополлы.

Мистер Бракен оказался немолодым человеком с жесткими чертами лица полицейского и холодными светлыми глазами.

— Мистер Бракен.? — сказал я. — единственное, что я знаю о вас, — вы друг Джона Кополлы. И кто-то хотел бы, что бы вы…