— Кто ты? — вскричал отец, глядя на новорожденного сына, с припухшего личика которого еще и кровь стереть не успели. Вскричал он так не потому, что перед ним явилось чудище, и не потому, что привык встречать таким возгласом рождение своих детей; не было в его возгласе и предощущения, что этого сына его будут помнить еще и через тысячу лет, а может статься, вообще так долго, пока живы на свете люди, сведущие в грамоте; слова эти сорвались у него с языка просто по нечаянности, но их запомнят и, пока мальчуган подрастает, будут повторять как побасенку или предзнаменование, коли тут вообще возможно отличить одно от другого.

— Кто ты?

Торгест Торхалласон родился в усадьбе Йорва, на западном берегу реки Хитарау, там, где долина распахивается навстречу сверкающим песчаным равнинам, которые в ясный день медленно, но верно увлекают взгляд в море, навевая нестерпимую тоску, — родился в тот год, что по нашему летосчислению должно называть 993-м от Рождества Христова, либо годом раньше или позже; отцом его был Торхалли, задавший упомянутый примечательный вопрос, а матерью — Тордис; этим свободным, хоть и не особенно зажиточным бондам

[1]

удалось вырастить лишь двоих детей из семерых — кроме Торгеста, дочь по имени Аслауг, двумя годами старше его.

Однако подрастал сын невообразимо мешкотно, казалось, не имел он в жизни иных намерений, кроме как лежать себе лежнем. А коли надумывал встать, опять же ни играми, ни ученьем не интересовался, говорить начал поздно и в восемь лет выглядел как слабогрудый пятилеток; был он так мал, что ему и имя вполовину укоротили, с тех пор и стали звать просто Гест, Чужак, только вот уступчивости да общительности в мальчонке от этого не прибавилось.

Все переменилось. Небо светлое, земля вокруг сияет белизной, тишина беспредельна. Гест видит, как улыбается Хельга, старшая сестра матери, улыбается юной маминой улыбкой; она принесла ему поесть и журит Торстейна, бросая короткие язвительные укоры, что он-де совершенно бессердечно отнесся к ее родичу, а особенно сердится на то, что муж не разбудил ее, когда Гест нежданно-негаданно нагрянул в усадьбу, да еще и запер парня, намереваясь украдкой выставить его за порог. Торстейн вяло оправдывается: он, мол, никого за порог выставлять не собирался, но ведь Снорри Годи давно зарится на Йорву, а Тордис уезжать не хотела… Однако ж роняет он и кое-что обнадеживающее:

— Может статься, добрый знак, что он сумел добраться сюда, в давешнюю непогоду это попросту невозможно. Но ни слова о том, что он здесь! Молчок!

— Мы что же, будем жить в своем дому будто рабы-трэли?

Примешиваются к этому хору и другие голоса, прежде всего три незамужние хозяйские дочери, они возбужденно шушукаются про убийство Вига-Стюра, новость эта уже у всех на устах, сумрачной тенью окутывает она Геста, который больше спит, чем бодрствует, больше грезит, чем живет наяву, грезит об Аслауг с птицей на лбу, не желающей улетать. Но от еды не отказывается и размышляет о том, что сестру не убили, сидит у очага, разговаривает с Гуннаром, который со времени их последней встречи стал еще долговязее и нескладнее и к Гесту относится как к ровеснику, и с младшим его братом, Свейном, который, обуреваемый безграничным детским восторгом, жаждет увидеть орудие убийства и очень разочарован, что на нем нет крови.

— Буря ее стерла, — говорит Гест, показывая ему рыбью голову на конце рукояти.

На протяжении всего плавания Тейтр мучился морской болезнью и твердил Гесту, что помрет. Он совершенно пал духом, без конца блевал и на глазах худел; корабельщики смеялись, а дикарь только неуклюже отмахивался от них да бессмысленно рычал, однако ж ни разу не проговорился.

Сам Гест съедал подчистую все, что ему доставалось, чувствуя, как возвращаются силы, но держался наособицу, разговаривал только с Хельги и Кольбейном, который тайком выспрашивал о подробностях конфликта со Снорри, а более всего о положении во Флокадале у Клеппъярна, старинного его друга.

Неугомонный сильный ветер промчал их по всему Норвежскому морю, и уже через пять ночей и четыре дня они подошли к Агданесу. Но когда поплыли меж островов и по фьорду курсом на Нидарос,

[25]

внезапно настал штиль, а потом с востока потянул легкий встречный ветер и совершенно прояснилось. Хельги приказал убрать парус и сесть на весла, а в следующий миг Гест почуял незнакомый запах.

— Лес, — сказал Хельги, кивнув на темные кручи по обе стороны фьорда, который мало-помалу сужался, точно акулья глотка.

Гест стоял и смотрел на эту диковинную колышущуюся массу, которую сперва принял за черные скалы, но по мере того, как корабль скользил в глубь зеркально-гладкого фьорда, она становилась все зеленее и выше, и ему хотелось очутиться на суше, окунуться в эту зелень, покинуть море и поглощать запахи и растения, каких там наверное полным-полно; того же, видать, хотелось и Тейтру, чья физиономия, несмотря на штилевое море, нимало не порозовела.

В Норвегию Эйстейн сын Эйда перебрался всего два года назад. Он был христианином, но снискал уважение и среди язычников, и среди единоверцев, потому что редко с кем ссорился, а вдобавок умел при случае дать людям нужный совет, так он сам сказал, с легкой досадой, будто жить в окружении одних только друзей не очень-то и хорошо.

Гест кивнул, правда без улыбки.

Они зачалили челнок у Эйрара и зашагали в гору, сперва меж домов, потом по тропинке меж двух желтеющих ячменных нив и опять вниз, к постройкам, разбросанным вдоль реки, то ли незаконченным, то ли полувымершим. Один из Домов пострадал от пожара, на другом двое мужчин ставили крышу, стайка мальчишек везла тачку со щепой к реке, где возле маленького шаткого причала виднелось несколько пришвартованных лодчонок, а больше людей почитай что и нет, как и домашней скотины. Эйстейн сказал, что конунг Олав собирался воздвигнуть здесь свой город, во имя Господа, до самого мыса, однако ж ярлы всегда жили в Хладире и теперь все опять сосредоточилось там.

Наконец они вышли к недостроенной церкви — три стены и ползвонницы, звалась она церковью Богородицы, а священником в ней служил один из Эйстейновых друзей, Кнут сын Горма, уроженец датского Хедебю, с времен конунга Олава проживавший в Трандхейме. Теперь он день за днем упорно трудился, стремясь потихоньку достраивать церковь и при этом не привлекать излишнего внимания трусоватой паствы. Гесту священник сразу не понравился — пришибленный какой-то и глаза прячет, видно, тоже не по своей воле вызвался приютить его, наверняка Эйстейн поднажал; выглядел Кнут священник испуганным, слабосильным, хилым.

Гесту отвели комнатку над конюшней, что стояла рядом с церковью; там он будет ночевать, днем же его место в Хладире. В ярловой усадьбе он будет представляться личным Эйстейновым слугой-свейном и должен держать язык за зубами, безропотно выполняя все, что прикажут, как раб-трэль. Гест, не прекословя, принял означенные условия, скользнул взглядом по сонной серой реке, которая вкупе с морем превращала мыс — и город — в этакий каплевидный полуостров; наверно, здесь легко держать оборону, но, с другой стороны, и сбежать отсюда непросто, мелькнуло у него в голове. Хотя, в сущности, ни то ни другое его ничуть не заботило.

По совету Эйстейна Гест обошел стороной большие селения в Стьёрдале, Вердале и на озере Мёр, разговаривал только с пастухами да с бондами, если нуждался в еде или сбивался с дороги. Одиннадцать солнечных восходов миновало, когда он наконец перевалил через очередной горный кряж и спустился к фьорду, на берегу которого, по его расчетам, находится усадьба Сандей, то бишь Песчаный Остров, где живет Ингибьёрг.

Правда, в последние дни он шел то берегом моря, то, думая, что впереди полуостров, прямиком через горы, а оттого очень и очень опасался, что либо проскочил слишком далеко, либо, наоборот, еще не добрался до нужного фьорда, между тем усадьбы, а значит, и пропитание встречались все реже. Он ловил рыбу на Тейтров серебряный крючок, ставил силки на птиц, вокруг же цвело лето, опаляло его тяжелым, томительным зноем. Гесту нравилось спать в свежей мураве. И он шел куда ноги несли.

По словам Эйстейна, Сандей располагался на плоском мысу с северной стороны фьорда. Но, выйдя на откос, Гест не увидел ни построек, ни плоского мыса, только черные скалы, обрывавшиеся в воду. Он хотел дойти до вершины фьорда и взобраться на следующий кряж, однако фьорд оказался длинным, конца не видно, свечерело, солнце клонилось к закату, а день выдался жаркий, поэтому он повернулся спиной к материковым горам и зашагал к устью фьорда, заночевал на солнышке, на свободном от снега лужке, а наутро отправился дальше, держа путь на запад и спрашивая себя зачем.

Горная гряда начала понижаться, скалы окрест стали округлыми, гладкими, тропа вела Геста к морю, было тепло и безветренно, солнце светило в лицо, он шел себе и шел, в глубине души сознавая, что опять выйдет к очередному полуострову.

Как вдруг ему почудились голоса.

Пока плыли на юг, погода все время была скверная, до Агданеса добрались через четыре дня и три ночи в сильный шторм, пришлось искать укрытия в окруженной густым лесом бухте, примерно там же, где три с лишним года назад Гест вместе с Хельги ступил на берег. Поставили палатку, заночевали. А утром Гест объявил трэлям, что остается здесь, они же пусть возвращаются на север.

Каждому он дал немного серебра, полученного от Ингибьёрг, всем поровну, и сказал, что они могут отправиться куда угодно, сами вольны решать. Эгиль искоса взглянул на него:

— Мы могли бы забрать побольше серебра и уйти, если б сделали это, когда ты был привязан к лодке. Только куда нам идти?

Гест склонил голову набок, посмотрел в непроницаемое лицо. Эгиль опустил глаза.

— Пусть Ран

[56]

наполнит ветром твой парус, — сказал Гест.

Было уже за полночь, когда они берегом реки поскакали прочь из города, на юг. Почти полная луна серебрила скованные морозом, бесснежные просторы. С рассветом сделали привал, отдохнули у костра и двинулись дальше, в молчании. О дороге расспросили двух старух, которым Кнут священник дал свое благословение, и бонда, который возил лес в оппдальских лесах и от благословения отказался. Но между собой не разговаривали, ехали в ожесточенном молчании, клириковом молчании, потому что Гест, оставив Нидарос, все время чувствовал горячечное возбуждение.

Впереди распахивались дали, высились горы, а к вечеру вдруг захолодало. Кнут священник молил Господа дать им пройти, прежде чем Он закует землю во льды, а одновременно молился за Геста, громким голосом называя его своим другом. Гест слушал и думал, что у священника тоже светлело на душе по мере того, как они удалялись от города.

Мало-помалу Кнут начал рассказывать о своей датской родине, о Хедебю, этой жемчужине многолюдных торговых городов, где кого только не встретишь — и вендов, и русичей, и саксов, и франков, не считая датчан и скандинавов всех мастей. В защищенной гавани всегда полным-полно изукрашенных кораблей, дома разрисованы, церкви с колоколами, а единоверцы могли в безопасности отправлять свое святое служение и летом, долгим и милостивым, как прощение, и зимою, что была короче самого малого греха; правда, южнее лежали земли враждебных саксов, но на пограничье тянулся мощный оборонительный вал — Датский вал, который конунг Харальд Синезубый

[63]

сперва потерял, однако ж затем отвоевал снова, не без помощи хладирского ярла Хакона, отца Эйрика, случилось это, когда Кнут священник был ребенком — вместе с двумя старшими братьями он ночевал в поле, как вдруг их накрыла какая-то тень и Кнут закашлялся. Они подумали, это облако, присмотрелись: нет, не облако, просто непроглядная тьма, черная ночь, которая вот только что была светлой, непорочно-синей, стало холодно, и кашлял Кнут все сильнее, кашлял кровью, как смертельно больной. Потом мрак рассеялся, кашель утих, Кнут снова сделался бодр и весел.

Позднее они узнали, что тем вечером к югу от Хедебю случилась большая сеча, в которой с обеих сторон полегли тысячи воинов. Братья засвидетельствовали и мрак, и непонятый Кнутов кашель, обнаружились и следы крови, и в итоге Кнут оказался под покровительством городского священника, заделался его учеником, потом попал в Англию, обретался среди ближайшего окружения короля Адальрада, когда конунг Олав сын Трюггви прибыл туда и был крещен самим королем.

С тех пор Кнут сопровождал Олава, исполняя свое назначение, находился бок о бок с норвежским конунгом-миссионером, среди двух десятков других клириков, в большинстве англосаксов. Последовал за Олавом на север, на Оркнейские острова, а оттуда в Норвегию.

Кнут испытывал тяжкие боли и сильно мерз, однако же Гест все равно обходил усадьбы стороной. Вечером второго дня, когда миновали Медальхус, Кнут упал с лошади. Гест поднял его в седло, привязал к луке и укутал одеялами.

В город они пришли на рассвете. Гест разбудил конюха, сказал, что путешествие было недальним, но долгим, и велел поскорее привести Кнуту священнику лекаря. Когда лекарь явился, Кнут был в сознании. Гест уложил его в постель, а сам поспешно развел огонь и согрел молоко, меж тем как Кнут рассуждал о милости Божией и благодарил Господа за то, что Он сохранил ему жизнь или даровал еще одну, в надежде, что в оной будет больше света, нежели в той, каковая недавно завершилась. Но улыбался он криво, и взгляд был зыбкий, расплывчатый.

Лекарь выправил искалеченную руку, составил кости как надо, наложил повязку, от боли у Кнута брызнули слезы, но он засмеялся и тотчас надолго канул в свои говорливые грезы.

Ухаживал за ним Гест. Временами клирик ронял:

— Я умер.

Весна. Гест трудится на верфи, учит латынь по книгам, которые берет у Кнута и Тофи, выводит буквы на восковой табличке. Он ждет Онунда, дабы наконец избавиться от всего того, что угрозой висит над головою. Убегать нет смысла. Но Онунда нет как нет. Гест радуется теплу и птичьему щебету, который смутно напоминает о том времени, когда он вместе с Тейтром скрывался в лесах и думал, что если продержится достаточно долго, то сможет вернуться в Исландию, свободным человеком. Правда, день ото дня в нем нарастает тревога, ведь теперь он на виду у всех, и отсутствие Онунда может означать, что там, на севере, с ним что-то приключилось, что Тородд либо Ингибьёрг сумели остановить его, или же дело совсем в другом… И вот однажды вечером он завершает работу над рулевым веслом, но Стейнтору оно не нравится.

— Что это за диковинные знаки? — спрашивает корабел.

— Иллюминованные буквы, так они называются, — отвечает Гест.

— А что они означают?

— Не знаю, — говорит Гест, — я видел их в одной святой книге.

Итак, Гест в Хове. Под крылом Ингольва сына Эрнольва, бывшего лендрмана конунга Олава. Отец его был херсиром при Хаконе Воспитаннике Адальстейна, а прадед верой-правдой служил конунгу Харальду Прекрасноволосому, собирателю норвежских земель. Высокий дух Прекрасноволосого жил в этом боготворном краю словно в общине единоверцев, с сокрытыми в лесах дозорами. Немногочисленные друзья Ингольва обосновались за озером, в Хедемарке, прежде всего могущественный Рёрек, мелкий конунг, которого Ингольв знал еще с тех пор, когда отцы их служили в дружине конунга Хакона.

В усадьбе было три больших дома, расположенные плавной Дугою, ровно укрепление, открытое в сторону полей и озера, множество кораблей стояло там у пирсов, в том числе морской корабль, который Ингольв доставил сюда из Вика и почитал как память о временах своей морской славы. За большими Домами находились двухэтажные бревенчатые клети и сараи, большой скотный двор, два длинных коровника, загоны для лошадей, овчарни и сеновалы вдоль всей опушки леса; посреди дворовой лужайки рос могучий дуб, бросавший прохладную тень на свору блохастых собак, что спали на привязи.

Странные крики, которые слышал Гест, доносились из продолговатых клеток, которые были установлены на сваях и вереницей тянулись от бани до скотного двора; в клетках, привязанные за лапу тонкими кожаными ремешками, сидели на обтянутых кожей жердинках ловчие птицы — соколы, коршуны, ястребы. Они-то и издавали наперебой эти крики, похожие на детский плач и вековечную тоску, меж тем как над ними и вокруг них гомонили тучи яростных дроздов и ворон. У Ингольва было девятеро сыновей и две дочери, всех их родила ему Рагнхильд дочь Свавара, на которой он женился на Готланде во время своего первого похода, но за год до появления Геста болезнь свела ее в могилу. Сейчас в усадьбе оставались только дочери да двое сыновей, с виду веселый и беззаботный Сэмунд и Хавард, хозяин ловчих птиц, с отчужденным взглядом мутно-серых глаз, с землисто-серым лицом, будто смерть уже вонзила в него свои когти. Он был немного старше Геста и ростом изрядно повыше его, неизменно носил одежду из темной кожи и отличался немногословием.

В главном доме по стенам висели ковры, изукрашенные шлемы и щиты, в изобилии имелись там и цветное стекло, и оружие — наследие, добыча грабежей и военные трофеи, ведь Ингольв много лет разорял чужие берега, прежде чем примкнул к войску Олава сына Трюггви (тогда оно стояло в Нормандии), а позднее в тот же год участвовал в последнем походе Олава на Англию, когда конунг зимою принял крещение. Ингольв тоже крестился, по приказу конунга, и с тех пор, как принял наследство после брата, погибшего вместе с Олавом при Свольде, сидел в Хове, держа врагов на расстоянии, а друзей на привязи щедрости; слыл он тороватым и скупым, жестким и уступчивым, порой даже легковерным, потому что действовал смотря по обстоятельствам.

Некогда в усадьбе было языческое капище, но Ингольв и Рагнхильд своими руками сровняли его с землей, теперь же, на склоне лет, старик подумывал, не воздвигнуть ли на том месте церковь, в память о Рагнхильд, да все ждал знамения, ведь он ничего не делал вгорячах, ему непременно требовался явный знак свыше, который ни с чем не спутаешь.

Давным-давно, восьмилетним мальчуганом, Гест, сидя на дереве, услышал от отца одну историю и теперь рассказывал ее Хаварду:

— К западу от Йорвы, недалеко, за один короткий день доскачешь, расположена усадьба Арнарстапи, глядящая на то же неукротимое море, что раскинулось перед Йорвой, только позади нее высятся исчерна-серые скалы и надежным бастионом блещет ледяная громада Снефелльсйёкуля. Возле усадьбы, как и в Йорве, бежит река. Солнечным летним днем два мальчика и две девочки играли у реки, съезжая по обледенелым склонам. И вышло так, что одна из девочек замешкалась на речной льдине, и течение вынесло ее во фьорд, она сумела выпрыгнуть на морской лед, который в ту пору заходил далеко вверх по фьорду, а остальные дети побежали домой предупредить родителей. Однако тем временем пал туман. А затем началась ужасная непогода, за ночь лед вскрылся, льдины унесло в море.

Все ж таки они наладили лодки и искали целых три дня. Когда же в конце концов прекратили поиски, отец спросил вторую дочку:

«Она была тепло одета, верно?»

«Да», — ответил старший мальчик.

Пять дней спустя датское войско сосредоточилось на окраине деревни Тадкастер, неподалеку от римской дороги на Йорвик. Гест лежал на сермяжном одеяле у опушки леса и пытался заснуть, но тщетно, уже который год он толком не спал. Мрачно смотрел в спину ярлу, а думал лишь об одном — искал надежду, ведь с тех пор, как переправились через Хумбер, они дважды сталкивались с Ухтредом и однажды — с Ульвкелем, из всех трех сшибок вышли победителями, правда с большими потерями, а Гест и в этих случаях, мягко говоря, не отличился.

Но по крайней мере дождь прекратился, тучи обернулись туманной дымкой, тающей в белесой голубизне неба, подморозило, слабые солнечные лучи поблескивали в заиндевелой ярко-зеленой траве, и бесконечные холмы раскинулись вокруг, точно волны в зеленом травяном океане.

Позади ярла стояла его дружина, рядом с ним сидел на коне Кнут сын Свейна, датский конунг, семнадцатилетний юнец, одержимый грандиозной идеей, завоеватель. Оба они негромко беседовали. Разговор шел о деревушке Тадкастер, что лежала впереди на расстоянии нескольких полетов стрелы: что там за население — скандинавы или англосаксы? Ждать ли новой схватки? Ярл и конунг на что-то показывали, жестикулировали, Гест слышал, как они смеются.

Однако нападения не последовало. Три всадника внезапно выехали из лесу поодаль и не спеша направились к ним, на расстоянии друг от друга, разведя руки в стороны, словно обрубки крыльев, один сжимал белый флаг, вяло колыхавшийся в безветренном воздухе.

Ярл и конунг спокойно ждали. В пяти шагах от них всадники остановили коней. Тот, что с флагом, приветствовал обоих, назвал свое имя и сообщил, что он посланец Ухтреда, олдермена Нортумбрии, который приглашает датского конунга и его людей встретиться через три дня в замке Кингс-Сквер в Йорке — для переговоров. До тех пор Ухтред объявляет перемирие.

По дороге в Ноттингем Хавард был неразговорчив, однако лицо его приобрело естественный сероватый цвет, ел он все лучше, мог гулять по улицам и даже немного охотился с Митотином в дубовых и буковых лесах вокруг города. Как-то раз, когда вдвоем с Гестом отправился в леса, он придержал лошадь и смущенно и торжественно объявил, что пришло время поблагодарить исландца за спасение его жизни, и добавил, что теперь все между ними полностью решено, они квиты.

Прозвучали эти слова так, будто дружеству их пришел конец и надобно восстановить его, на более сложных условиях.

— Твоя рана как-никак заживает, — сказал Гест, — моя же по-прежнему открыта.

Хавард надолго задумался, потом заметил:

— Ты крещен.

Между тем пребывание в Ноттингеме затягивалось. Ярл не хотел уходить на север, в Йорвик, пока не будет вполне уверен, что не понадобится Кнуту под Лондоном. А вести оттуда, мягко говоря, и внушали бодрость, и приводили в замешательство, притом что было их великое множество. В частности, после зимней позиционной войны Кнутовы люди начали копать от Темзы канал, чтобы войти в город прямо на кораблях, — копье, нацеленное в сердце города. Одновременно из Лондона непрерывным потоком шли беженцы, печальные, растерянные, они рассказывали, что в городе царит сущий ад, витан давным-давно бы сдался, если бы не Железнобокий, а этот человек не то последний дар Господень Англии, не то мученик, не то хрупкая иллюзия, что на краю бездны поражает их неверием.

Решив остаться в Ноттингеме, Эйрик послал гонцов за архиепископом Йорвикским Вульфстаном, который не замедлил прибыть с пятью советниками и двумя монахами, в том числе Обаном, в свое время лечившим Хаварда. Прежде всего ярл не хотел рисковать: вдруг в его отсутствие архиепископ надумает вернуться к прежним английским помыслам? Вдобавок он намеревался обсудить с Вульфстаном паломничество. Когда-то в далеком детстве Эйрик был крещен, но считал то крещение ненастоящим, поверхностным, а потому нужно, чтобы таинство сие было совершено над ним повторно, в Румаборге, самим Папою.

Вульфстан сказал, что английскую церковь необязательно рассматривать как первейшее дело святейшего престола и причиной тому давний конфликт: английские архиепископы сами назначали себе преемников и не ездили в Румаборг, чтобы принять паллий.

Впрочем, это разъяснение лишь укрепило ярла в намерении совершить паломничество, ведь он сможет смягчить напряженные отношения. Кстати, он хотел обсудить с Вульфстаном еще одно дело: прежде чем стал архиепископом в Йорвике, Вульфстан был епископом в Лондоне, прекрасно знал город, лично знал короля Адальрада, его двор и образ мыслей и, наверно, мог бы кое-что рассказать?

Во время этого похода Гест чувствовал себя так скверно, что Хаварду подолгу приходилось вести его коня в поводу, меж тем как он сам, словно мертвый, лежал, припав к конской холке и вцепившись пальцами в гриву.

Но когда вступили в Эссекс, он опять взбодрился, сидел в седле выпрямившись и начал разговаривать по-латыни с Обаном, который ехал обок и вообще-то был совершенно не расположен к разговорам. Хмурый, с замкнутым помятым лицом, он явно досадовал на свое новое звание и сказал, что считает себя самым настоящим пленником, заложником. Гест ответил, что тут он прав, но заверил, что Вульфстан вряд ли станет совершать поступки, которые могут подвергнуть опасности Обанову жизнь.

— Ты же знаешь Йорк, — уныло сказал Обан.

Но в конце концов Гест выудил из него историю о священном монастырском острове Иона в Ирландском море, норвежцы так и называли его — Святой Остров, в юности Обан учился на этом прекрасном, зеленом, как райские кущи, островке в море и, очутившись в Йорке, денно и нощно мечтал вернуться на Иону, ведь все, что он рассказывал об острове, чистая правда, а потом еще раз сказал — ибо речи его всегда отличались обстоятельностью и неторопливостью, — что Вульфстан, разумеется, великий человек и по велению Божию он, Обан, служит ему всем сердцем, но сей поход в Нортумбрию поистине казнь египетская, способная сломить самую крепкую благонамеренность.

— Останемся ли мы живы? — снова и снова вопрошал Обан.