На склоне холма, омываемого с одного края прудом, раскинулось сельцо Веселые Пеньки. Трудно сказать, почему это сельцо получило название веселого и какие и от чего остались пеньки. Но сельцо это входило в поместье братьев Ивана, Яна и Гаврилы Семеновых детей Челюсткиных, пожалованное "великим государем" еще деду их Матвею Челюсткину за услуги, оказанные им боярам Романовым при захвате московского престола.

Часть поместья была отдана на оброк, по двенадцать рублей в год, иноземцу Петру Гаврилову сыну Марселису, впредь на двадцать лет с тем, что "повольно ему, Петру Марселису, и детям его на той земле заводы завести железного дела и строить, что они похотят, и в поместном лесу хоромянный и дровяной всякой лес сечь". Но в этом сельце иноземец Марселис железных заводов не строил, а только пользовался лесом.

Сельцо было похоже на другие деревни Серпуховского уезда: потемневшие курные 

1

 избенки, покрытые побуревшей соломой, растасканные плетни вокруг скудных огородов с горохом, репой, луком и хмелем. Оконца задвинуты доской или затянуты брюшиной. Плакучие березы и рябины склонились, как от похмелья, над непросыхающей лужей, где завалилась длинная тощая свинья с пестрыми юркими поросятами. Далее за огородами прижались круглые одонья 

2

 ржаных снопов с острой обвершкой, и за гуменником расползлись густые конопляники.

По хребту холма протянулась господская усадьба, огороженная частоколом. Из-за него выглядывали коньки и гребешки крыши "шатром", крытой дранью, и покосившийся теремок с переливающимися на солнце слюдяными оконцами. Сквозь раскрытые ворота алело расписное деревянное крыльцо, а перед ним красовалась круглая садовая куртина с шиповником, маками и красными пионами.

Владельцы поместья редко наезжали в эту усадьбу, где постоянно жил их доверенный, приказчик Меренков, следивший за порядками и благочинием прикрепленных к земле крестьян, плативших господину оброк и зерном, и яйцами, и холстиной, и куделью, и ягодами — всем, что Меренков сумел из них выжать.

Ранним солнечным утром из помещичьей усадьбы вышел озабоченный староста Никита и, постукивая длинной палкой, направился тропочкой к курным избам. Из-под остроконечного колпака с собачьим отворотом поблескивали недовольные прищуренные глазки. Он шел мелкой походкой, шаркая широкими сапогами. Около первой избы староста сдвинул шапку набок, опять направил ее, помедлил, махнул рукой и постучал батогом в маленькую оконницу.

– Харька, выглянь-ка на улку.

Ставня отодвинулась, из черного квадрата вырвался клуб кислого пара, и показалось встревоженное лицо старика.

– Чего еще надо, Никита Демьяныч?

– Пройди на скотный двор, к крыльцу Ивана Степаныча. Там узнаешь кой-чего. Бают — Меренков из Москвы отписку получил.

Приказчик Меренков был и взбешен и смущен внезапным бегством крестьян. Приказ господина его, Ивана Семеновича Челюсткина, говорил: "Спешно, без мотчанья 

11

, передать семьдесят крестьян приехавшему одновременно с письмом тульскому посадскому человеку, Петру Исаичу Кисленскому". Кисленский был доверенным приказчиком нового тульского железного заводчика Антуфьева, подыскивавшего работных людей. Деньги обещал заплатить без задержки, сразу после передачи.

Меренков чувствовал, что не так повел дело, и приказчик Петр Исаич ему то же самое выговаривал.

– Погорячился ты очень, с мужиками так нельзя. Иной мужик, как бык, куда хочешь его погонишь. А иной, что конь с норовом, — закинется перед лесиной и топчется, хоть убей.

Меренков увел Петра Исаича в избу и усадил под киотом с образами на лавочке, затянутой сукном.

– Ты думаешь, с ними сладу не будет? — говорил он. — Напраслину говоришь. Сразу они не пошли, так поодиночке переловлю и на веревочке поведу. И не таких прибирал к рукам. И не только я переселю на завод семьдесят человек, а и прочих выведу на другие места и дома их пожгу. Отец Феопомпий, чего стал? Иди садись.

В роще за поскотиной, где свалены бревна на постройку господских хором и амбаров, сбежались на "повальный" сход пеньковские мужики. За ними потянулись сюда и бабы. Всех встревожила весть о новом господском приказе. Надобно было решить, что делать дальше, если половину сельца господская воля хочет заслать на завод. Все знали судьбу "ровщиков" руды, углежогов и плавильщиков — обратно их к пашне не отпускали, а самовольно ушедших ожидали плети и дыба.

Мужики расположились на бревнах. Часть сидела прямо на кочках. Между мужиками шныряли ребятишки, затеяв возню из-за щепок. Впереди на пне сидел Самолка Олимпиев, — он приторговывал, скупал у крестьян пеньку и лен и возил на ярмарку в Каширу и Серпухов.

Самолка гордился своей мошной, многие ему из года в год должали, а потому он считал себя вправе поучать других. Закатив глаза под лоб и водя рукой по воздуху, он с растяжкой говорил, что "не след противиться господскому приказу, что за непослушание и огурство 

15

 по шерстке не погладят, а все одно на заводы приволокут в железах, только сперва изобьют палками".

– Как ездил я на ярмонки, сам слышал, что в деревнях и Мокроусовой, и Дубле, и Соломыковой, тако ж было, и ничего крестьяне упорством не добились, а только еще невинные пострадали.

Первыми дали ему отпор бабы. Перебивая друг дружку, кричали:

По лесной дороге из Серпухова на Венев шел костлявый Гнедко и тащил дребезжащую старую телегу, нагруженную деревянным корытом, шайками, кадками и другим крестьянским скарбом.

Сбоку телеги шла бабка Дарья в шабуре, туго подпоясанном красным кушаком. Голова ее была закутана так, что виднелись только черные глаза и птичий нос.

На облучке сидела ее внучка Аленка.

– Но-но, Гнедко! — покрикивала она, размахивая хворостиной.

Гнедко после каждого удара потряхивал большой головой, но продолжал идти обычным шагом.

Дед приподнялся и, опираясь на руки, начал говорить, торопясь, точно в самом деле чуял близко смерть:

– Я родом из-под Устюжны, с речки Ижины; там тоже, как и в Туле и в Кашире, искони залегло в земле железо. Наши кузнецы это железо плавили и ковали из него топоры, рогатины, горбуши, резальники 

28

, и особенные искусники были на большие и малые гвозди. И я тоже старого рода чухарских ковалей — нас всех, устюжинских молотобойцев, зовут чухарой, или по-иному — чудью белоглазой. Деды испокон веков в лесах жили, рожь и овес подсевали, а главное — молотом промышляли.

Дед вдруг приподнялся и стал пристально всматриваться в темноту надвинувшегося кругом леса.

– Слушайте, не подходит ли кто.

Но все было тихо. Ни одного хруста не раздавалось ниоткуда. Только шипели в костре обугленные ветки.

Под крышей избы, затянутой большими пластами березовой коры, затрещало — показались две ноги в сбитых сапогах с короткими голенищами; ноги помахали в нерешительности, и на землю свалился худощавый мужик, волосы всклочены, без шапки. Одежда на нем доживала последние дни. Вид у него был не крестьянский, а, скорее, городской. Лицо — черное от загара, ветра и угля.

– Подойди-ка поближе, — сказал дед. — Дай посмотреть на тебя, какой ты есть. Не нашенский, видно, посадский.

– А может, и подальше, — ответил незнакомец. — Я иду в воду без броду, из веселого заводу. Море мне по колено, на что мне брод?

– Ну-ну, застрекочил, сразу и не раскусишь. Откедова пожаловал? — спросил дед, оглядывая пристальным взглядом.

– Я — бросовый камешек, перекатываюсь по дорожке, куда ветер дует, вода несет, — сказал рваный бродяга. — Как я слышал твой сказ про побег да как отца твоего сожгли, пришло мне на думу, что вашему забору я двоюродный плетень.

Утром Касьян с Аленкой быстро шли к засечным воротам. Лес то придвигался густой чащей к самой дороге, то расходился большими прогалинами. Виднелись поля высокой желтеющей ярицы и еще зеленые овсы. Иногда дорогу преграждала упавшая громадная лесина, покрытая плесенью, мхом и грибами. Около лесины дорога уходила в сторону, огибала растрепанные корни великана, выдернутые из земли и поднявшиеся дикими космами к небу.

Когда впереди деревья поредели и показалась вереница изб, крытых лубом, Касьян наказал Аленке идти раздельно, а потом снова встретиться на лесной дороге.

Касьян пошел первый, а поодаль в кустах брела Аленка.

Первое, что ошарашило Касьяна, — десяток высоких столбов с перекладинами, вкопанных на улице среди поселка. На них висели в странных позах люди. Вороны и галки, сидя на перекладинах, чистили носы. Несколько пестрых сорок со стрекотаньем взгромоздились на одного мертвеца, и он слегка раскачивался, точной живой.

В деревне казалось безлюдно, но с крыш вились дымки. Касьян, озираясь, пошел дальше. Пьяные крики и песни неслись из большого сарая. У входа были прибиты еловые ветки. Под ними красовался намалеванный на доске двуглавый орел. Из закоптелой крыши валил сизый дым, уносимый порывами ветра. Несколько телег с грузом, перетянутым мочальными веревками, столпилось близ царского кабака. Лошади мотали головами, побрякивали бубенчиками, отмахиваясь хвостами от крутившихся вокруг них слепней.

В описываемое время Тула являлась важной крепостью на южной границе царства Московского. В Туле скрещивалось несколько больших дорог, и через нее к югу шел Муравский шлях, по которому через степь поддерживалась связь с Крымом и откуда татарские войска делали неоднократные опустошительные набеги на московские земли.

Тула расползалась по низкой и топкой долине реки Упы возле впадения в нее речки Тулицы. Здесь находилось старое Городище, построенное предками туляков. В 1509 году на другом берегу вырос деревянный "город", то есть широкая стена, сложенная из дубовых кряжей, окружила значительную часть селений. Перед стеной были выкопаны рвы, наполненные водой, насыпаны валы. У ворот были подъемные мосты. Таким образом, Тула стала для того времени очень грозной крепостью южной оборонительной линии, которая состояла из ряда непроходимых засек, завитаев 

41

 и длинных валов.

Вся эта оборонительная линия, выстроенная тяжелым и упорным трудом рабов — бесчисленных крестьян и военнопленных, сложивших тут свои кости, — охраняла селения Московского государства от внезапных набегов татар, крымцев, ногайцев, калмыков и других степных кочевников. Пока шла осада пограничных крепостей, в тылу спешно собирались дружины и направлялись против вторгшегося неприятеля, появлявшегося со стотысячной конной армией.

Помимо деревянной стены, в 1530 году была выстроена внутри ее каменная крепость, "кремль", в "казенном амбаре" которого хранились пушечная "казна", зелье 

42

, ядра, пищали и прочие воинские припасы.

Когда снаружи деревянных укреплений расселились обыватели, то был окопан валом третий — земляной, или Завитай-город. Все эти валы примыкали друг к другу и к засекам, делая затруднительным внезапный набег врагов.

Вечером по избитой колеями и ямами улице Кузнецкой слободы, мимо деревянных строений шли Касьян и Тимофей. Небольшие квадратные отверстия, пробитые в бревенчатых стенах, светились желтыми и красными огнями от пылающих внутри горнов.

Оба путника посматривали по сторонам и выбирали, в какую кузницу им зайти.

– Чего разбирать, пойдем в эту! — сказал дед и заковылял к одной раскрытой двери, откуда косые лучи падали на грязную топкую дорогу.

Внутри кузницы разом пылали четыре горна, и десятка два кузнецов и молотобойцев в кожаных передниках, рваных рубахах, с засученными рукавами были заняты напряженной работой. Одни возились около горна, где мехи шипели, равномерно сжимались и раздувались, отчего красные искры беспрерывными роями взлетали над раскаленными угольями. Некоторые кузнецы стояли около десяти наковален и наносили кувалдами четкие удары по узким полосам раскаленного железа.

– Стволы для пищалей куют, — заметил дед.

Дед повернулся, махнул недовольно рукой и сделал шаг, чтобы уйти, но бородач схватил его за шабур.

– Нет, братец, ты уж останься и покажи-ка нам, как ты завариваешь стволы. Может, мы и впрямь людишки несмышленые. Попробуй ковать ствол. Только чтобы ты же потом из этой пищали палил. И если после третьего раза ствол не разорвет, то тебе я за работу заплачу три алтына. А если разорвет, то не пеняй, если твою рожу своротит. Только скажи напередки свое имя и отчество, чтобы нам знать, не тужить, по ком панихиду служить.

– Ладно, — сказал дед, и в его глазах вспыхнули злобные огоньки. — Касьян, бери кувалду, дайте-ка мне ручничок.

Касьян неловко взялся за кувалду. Она была непривычна и не по руке.

Дед скинул шабур и среди ручников выбрал себе один с узким концом.

Когда железо раскалилось до вишневого цвета, Тимофей перенес его на большую наковальню, над которой подымался конец бревна с железным двадцатипудовым набалдашником.

Рабочие пустили колесо, и молот гулко упал на наковальню.

Силой водяного колеса конец бревна с железным набалдашником равномерно обрушивался вниз, постепенно выпрямляя и утончая полосу на гладкой поверхности наковальни, пока будущее дуло ружья не стало нужной трехлинейной толщины. Тимофей прикидывал глазом, выжидал и наконец вынул полосу из-под молота и снова перенес ее в горн, заложив конец в самое гнездо. Засипели мехи, завертелись вихрем искры над гнездом, и полоса стала раскаляться. Когда конец ее засверкал белым светом, прыская, как снежинками, веселыми звездочками, Тимофей подхватил ее клещами и уложил на небольшую пищальную наковальню.

На этой наковальне было десять желобков — первый самый широкий, следующие постепенно суживались. Тимофей выровнял светившуюся полосу вдоль самого широкого желоба, сверху полосы протянул ровный железный костыль. Вслед за ручником старика Касьян начал ударять кувалдой по костылю, вдавливая полосу в желоб, отчего она начала сворачиваться.

Десять раз перекладывал Тимофей трубку из более широкого желоба в следующий, поуже, и полоса постепенно свернулась в ровную трубку, края которой сдвинулись.

Всю зиму приказчики "сбивали народ", собирали вместе купленных из разных мест крестьян, знавших кузнецкое дело. Они содержались раздельно на разных дворах — каширские, алексинские, тульские. Все эти сводные люди выбрали промеж себя старост. Им было приказано ввести круговую "кровную поруку": "Если кто сбежит, остальные ответят заместо отбегателя".

Ближе к весне, когда сильнее начало пригревать солнце, днем побежали ручьи, а ночью еще стояли морозы, всем объявили, что их отправляют в Серпухов. Но кто-то пустил слух, что ежели от Серпухова начинается водный путь, то, значит, повезут из Серпухова дальше по Волге и они отправляются на вечную разлуку с родными местами.

Старосты вместе со стариками пожелали видеть Антуфьева, но тот через приказчика ответил, что говорить им не о чем, а ему недосуг.

– Куда господин прикажет, туда крестьянин и должен ехать. А отправляться можно с бабами и детьми, для них подводы будут.

Такой ответ не успокоил крестьян. Несколько человек ночью, проломив стены, убежали. Тогда каждого десятого для устрашения других отстегали батогами.

В Серпухове всех загнали за каменную стену, в монастырский двор. Антуфьев ходил на берег, осматривал новые струги, еще белые, сколоченные умелыми плотниками без единого железного гвоздя. Десять стругов стояли рядом на берегу, на деревянных катках, и плотники доканчивали работу, законопачивая пазы и заливая их смоляным варом.

Река уже набухала. Подтаявший лед на Оке темнел полыньями. Кое-где на берегу обнажились желтые песчаные плешины. Ждать в Серпухове пришлось недели две, пока река тронулась. Несмотря на строгую охрану, несколько мужиков сумели убежать из-под монастырского замка.

Когда большой лед прошел, струги были спущены на воду, и сейчас же на них погрузили всех сводных. Суда отвели от берега и поставили на якорях посреди реки, чтобы неповадно было ходить на берег.

Антуфьев переселился на передний струг, где на корме ему была выстроена будочка с двумя лавками и столиком посредине. Лавки были покрыты овчинами и персидскими коврами, и на них расположились Антуфьев и его сын. Будку охраняли привязанные на цепях два лохматых пса-волкодава.

На первом струге погрузились лучшие мастера Антуфьева с бабами и детьми. На передней части судна они разостлали сенники, мешки, тулупы, поставили свои сундуки. Среди них поместились Тимофейка, Дарья и Аленка. Скарба у них было немного: Тимофейка особенно берег ящик с кузнецкой снастью.

Антуфьев привык весь день проводить в хлопотах, а в пути на корабле он впервые оказался без дела. Не зная, за что приняться, он ходил по палубе, смотрел на плывшие мимо суда, на уходившие вдаль берега. Спускал с цепи псов, стравливал их и с деревянным хохотом наблюдал, как они грызлись и катались кубарем. Потом псов разливали водой и снова привязывали к будке.

Он вступал в беседу с кормщиком, расспрашивал названия встречных поселений и записывал свои наблюдения в счетную тетрадку, озаглавив ее: "Юрнал о путном шествии".

"

Май в шестой день.

Ехали мимо Дедилова, стоит на правой стороне. Приплыл на долбеночке старик ветхой. Купил у него пару уток. Очень кланялся. Сказывал, зима была холодная, на низах хлеба подзябли.

Седьмой день.

Прибыли в Переяславль. Татары, захватив, подожгли и разрушили. Дома развалились. По обе стороны реки знатные избы бояр, где лета проводють. День был тихой.

По пути в Новоселки зело много монастырей и сел.

Антуфьев приехал в горную долину, где ему были переданы в пользование два слабо работавших казенных завода.

День был жаркий. Ветра не было. Молчал высокий лес, только дятел долбил сухое дерево. С перевала, куда взлетела двухколесная тележка, была видна вся узкая горная теснина, на дне которой разлился пруд, уходивший загибом в скалистое ущелье.

Пруд загородила плотина, и возле нее толпились покрытые сажей заводские здания. Небольшая домна выпускала густой черный дым, а дальше рассыпались в беспорядке бревенчатые срубы, без крыш, крытые для защиты от холода пластами дерна с зеленой травой и молодыми деревцами. В этих срубах жили заводские рабочие.

Доносился глухой шум водяного колеса и равномерный стук обжимного молота. Бойкая горная речка, извиваясь серебряной лентой, врезывалась в зеленые луга, покрытые бесчисленными пеньками вырубленного леса.

Кругом теснились горные увалы, за ними в синей дали возвышались кряжи настоящих Уральских гор. Лес, густой и сумрачный, со всех сторон подходил к заводу, выстилал горы до самого верха и дремучим ельником залегал по ущельям.