Ветер холодный, колючий, выдувал из души последнее тепло, царапал поднятым с дороги снегом темнеющую синеву над лесом. Звезды блестящими льдинками прокалывали небеса, смотрели безмолвно, уныло на одинокого путника, хрустящего драными лаптями по крепко схваченному насту.

Микулка замерзал. Спать хотелось до одури, хоть палки в глаза вставляй, сил идти почти не осталось, да и желания особого не было. И смысла. Забрел в Богами забытую глушь, все искал, выведывал… И чего? Сам сказать не может! Счастья… Где ж оно счастье-то? Волкам теперь будет счастье. Хотя волчье счастье – в пузе сыть, а какая нынче с него сыть? Кости одни.

Лес кругом кривоватый, редкий, торчит старыми корнями да сухостоем. Когда луна взойдет, будет видать шагов на полста не меньше, а пока камень кинь, не увидишь где в снег влипнет. Густая тьма металась вспомнившимся страхом, клацала звериными клыками, завывала жутким хохотом разбойника-ветра. Привязавшийся от заболоченного лимана упырь упорно шел следом, хотя сильно отстал прошлым днем, схоронясь в сыром овраге с первыми лучами солнца. Но теперь может легко догнать, если не почует кого поближе, потому как нежить устали не знает и холода не боится. Все чаще северный ветер приносил с собой голодный упыриный рев, кровь от него леденела в жилах и неодолимый страх вздымал непокрытые волосы на затылке. Микулка не любил, боялся ходить ночью, видывал под Киевом, что твари ночные с запоздалыми путниками делают… Но если до заката не нашел крова, надо идти дальше, иначе лютый холодный ветер вытянет жизнь быстрее, чем стосковавшийся по горячей крови упырь. Завывал, плакал северный ветер, даже если вплотную кто подойдет, не услышишь.

Микулка ухватил покрепче суковатый посох и ускорил шаг. И зачем? Лег бы в снежок, калачиком свернулся и спать. Мамку бы во сне увидел, Ветерка, Дружку… Никого не осталось. Один теперь на целом свете. Спать… А пока упырь добредет, я ему уже не нужен буду, он ведь только живое берет.

Но что-то толкало в спину, то ли ветер, то ли неутолимая жажда жить. Так и шел он по чуждому лесу Таврики, сонно трамбуя снег уставшими ногами. Может и нашел бы безвестную гибель, да филин гукнул прямо в ухо, Микулка чуть из портков не выпрыгнул.

Проснулся Микулка рано, едва солнце позолотило верхушки деревьев. Деревенская жизнь приучила к раннему просыпу, работы много, тут уж каждый лучик божьего света надо использовать с пользой.

Слабости в теле как не бывало, видать подействовал дедов отвар. Микулка оглядел избу, медленно наполняющуюся светом, но филина в ней не было, а вот дед Зарян спал уронив голову на сосновый стол. Вспомнив дедов наказ сотворить к завтраку ложку, Микулка с неохотой соскользнул с теплой печи и ежась спросонья, пошлепал босыми ногами в сени.

В сенях, усыпанных высохшими листьями дубняка, валялось несколько пар видавших виды валенок, в углу сиротливыми щенками сбились в кучу лапти. В другом углу притаились вонявший псиной тулуп и короткий полушубок с опушкой, в самый раз для не злой южной зимы. Зимы в Таврике и впрямь не холодные, снега по несколько лет кряду не увидишь, а вот весна злая. Только проклюнутся молодые листки на деревьях, только появится первый цвет миндаля, как заметет, завоет вьюга, от мороза в горах водопады на лету замерзают. А ветер… Одно хорошо, что не на долго. Весна в свои права быстро вступает. Коль замело, через полтора десятка дней жди жары. Примета верная.

Микулка влез в тулуп, заскочил босыми ногами в валенки и скрипнув дверью выскочил на искрящийся утренний снег. Ну и красотища кругом! За спиной скалистые горы небо собой подпирают, кругом низкорослый лес из сосны и дубняка. А впереди бескрайнее Русское море. К морю Микулка и шел. Хотел найти ромеев таврических, уйти с ними за два моря. Что он от своей земли хорошего видел? Маяту да обиды, труд непосильный за чашку полбы. А за морем, говорят, солнце и тепло круглый год, птицы живут диковинные, никто не работает, кроме черных невольников. Кругом виноград растет, а вина хоть залейся… И девки там уступчивые да жаркие. Говорят, заморское солнце так на них действует. Что еще надо? А надоест все, так иди в корабельщики. В дальние страны торговать, а коль силы есть, так и воевать. Чем не жизнь?

А что русским быть? Стыдоба одна! Родился бы ромеем, кто бы стал байстрюком кликать? Микулка вздохнул и захрустел по насту к ближайшим кустам, справить малую нужду.

Минуло полных три недели и весна-красна отогнала зиму далеко на север, в родные Микулкины края. Стаивший снег пропитал землю-матушку и она растопорщилась душистым густым разнотравьем да цветами. Микулка совсем окреп, обрастил кости мясом, спать стал крепко, сладко, без тревог.

Раз по утру, только свет заиграл на сосновом столе, дед Зарян раздул печь, поставил горшок с оленей похлебкой на жар и бесцеремонно стянул с паренька одеяло.

Микулка забрыкался на печи, как жеребенок игривый, потянул на себя одеяло, да спросоня не сдюжил с Заряном, так и шлепнулся на пол словно дохлая рыба.

– Что ж Вы творите-то? – поднимаясь и кутаясь в одеяло буркнул Микулка. – Где это видано, что б с дитятей так обращались…

– Кхе… Сыскал дитятю. Да на тебе уже пахать в пору! Вон как отъелся. Хватит лень славить, одевайся, не то первую росу пропустим!

По дороге обратно Микулка решил сыграть в новую игру. Как учил дед Зарян, рассеял внимание, словно река разлилась, старался все разом замечать. По началу, вроде бы получалось, но потом в глазах зарябило, чуть носом в землю не врылся.

– Ты что, – усмехнулся старик, – решил за один день всему научиться?

– Ну, не всему…

– Вот и правильно. Приноравливайся потихоньку. То тут, то там. Даже в избе так смотреть можно.

– Дед Зарян, а правда, что за морем есть такая наука, ногами биться? Говаривали, в Киев два бойца таких приезжали, бились меж собой за деньги. Кто видел, говорит что дух захватывает. Прыгают, ногами в лицо бьются и орут как коты мартовские. А у самих лица желтые и глаза словно щелочки.

И взялся дед Зарян за паренька не на шутку. С самого утра до завтрака гонял его бегом вокруг избы сотню раз, по началу у Микулки чуть глаза от натуги не вылазили, прохладный воздух грудь жег хуже пламени. Да только остановится не мог, знал, что посохом в раз пониже спины получит. Потом еще три круга на четвереньках, да не ладонями по земле, а кулаками! Где густая трава, там еще стерпеть можно, а за избой дожди намыли земли и мелкого камня, там Микулка, давясь слезами, сбивал кулаченки в кровь. Но еще не начав учить боевую науку, он понял, что человек любую трудность одолеть может. Если захочет. Стариковы испытания постепенно вытравливали из юной души НЕВЕРИЕ в свои силы. В первый раз, когда Зарян сказал бежать сто кругов, Микулка думал, что не сдюжит. Но пробежал, хотя иссохшие губы в кровь потрескались. Зато потом бежать стало легче, а когда решил счесть по шагам расстояние, получилось три версты! Кто бы сказал, что в раз, без передыху можно три версты пробежать, Микулка бы ответил: "Вранье, небось… Конь три версты пробежит – упарится!" Теперь поверил и в это, покуда на своей шкуре испробовал, и вообще Зарян от него слова «вранье» больше не слыхивал.

Как сменился месяц, старик стал заставлять Микулку по деревьям лазить, потом стал ноги связывать, чтоб он одними руками за ветки цеплялся.

– В руках равновесие должно быть. – говаривал дед Зарян. – Сколько есть в них толкательной силы, столько должно быть и тяговой. Толкательной силой удар крепчает, тяговой ворога на землю свалить можно.

– Ну, тяговую силу я на деревьях возьму, а откуда толкательной взяться? – интересовался любопытный Микулка.

– Кхе… Вот недотепа! А кто на карачках вкруг дома на заре скачет? От этого испытания и сила в руках, и кулак тверже булата становится.

Все-таки весна брала свое даже в северных землях, ночи оставались студеными, а днем солнышко припекало изрядно, заставляло скидывать латанный-перелатанный полушубок.

Микулка сидел у костра, с наслаждением обгладывая пропеченную утиную ногу и нежился в полуденных лучах, а Ветерок разминался после долгого простоя, носился по широкой поляне, стиснутой мрачными мохнатыми деревьями, заросшими толстым слоем мха. Кое где уже пробивалась молодая трава, деревья наливались соком и выталкивали из себя упругие листовые почки, лес оживал, креп, словно великан пробуждался от долгого зимнего сна. Паренек тоже здорово изменился за прошедший десяток дней, щеки и верхняя его губа поросли густым светлым пушком, мышцы окрепли, буд-то и в них весна вдохнула излишнюю силу. Почти у самого костра примяла траву деревянным брюхом чудо-ладья, смотрелась посреди поляны как лапоть на скатерти.

Микулка бросил в угли обглоданную кость и сладко потянувшись улегся на спину. Ему вовсе не надоело глядеть в эту прозрачную синеву небес. Что-то в ней было такое, что вызывало перед глазами удивительные картины зыбких мечтаний. Паренек улыбнулся и закинул руки под голову.

До Полоцка было рукой подать, стольный Киев уже несколько дней как остался за кормой небесного корабля. Микулка все думал, как подойти ему к князю, ему байстрюку из вонючей землянки… Могут ведь и в шею погнать! А то и похуже чего. Он вздохнул. Надобно гриднем в дружину попроситься, если за молодость не погонят, так тогда завет старого Заряна и исполнится. А уж ежели сомнения у воеводы возникнут на то, что шибко молод Микулка для гридня, так он может показать, как с мечом управляться. А из лука стрелять еще и воеводу научит.

Солнце миновало верхушку небосвода и покатилось к закату.

Владимир пустил рать свою в напуск после полдня. Еще до рва не добежали вои, а со стен уже метнулись тучи стрел, разя в доспехи и лица булатными злыми жалами. Тяжкое это дело, брать город штурмом… Первая волна пехоты идет на верную погибель, под смолу кипящую, под град камней и тучи стрел.

Воздух содрогается от сотни смертных криков, слившихся в один. Да только разве в бою страх бывает? Бурлит кровь, ум застилает… Ни боли, ни стаха не остается, только ненависть к врагу и жажда победы. Каждый верит, что победит именно он, а когда быстрая смерть настигает булатом, то уже не испугаешься, может только в вирыи от ярости схватки дух переведешь. Если бы не эта вера и не затуманенный удалью битвы разум, разве лез бы кто на стены, изыскивая верную гибель? Нет… В бою страха нету. Страшно перед напуском, когда ожидают вои трубного зова, страшно и потом, когда вспоминаешь, как чудом со стены не упал, как из последних сил бился у ворот… Это если живым останешься.

Первый штурм Половчане отбили без всякого труда. Сам Регволд с сынами не страшась на стену взобрался, насмехался над сыном ключницы, хвалился, что не боится новгородских плотников. Из наступавших никто так и не смог подняться на высокие стены, а ворота береглись так, что возле них бездыханно валялась чуть ли не сотня Владимировых ратников. Откатилась волна штурма, замерла, затихла… Воеводы скрипели зубами от злобы и мозгами с натуги, все мыслили как одолеть неприступную крепость.

Пуще других злился главный воевода Тит, тот что Микулку со смехом погнал. Злился, поминал Богов дурным словом. Да только не так он был глуп, чтоб не понять того, что сам виноват. Говорили ему другие воеводы, что прямым напуском стены не взять, что надобна хитрость военная. Даже сопливый юнец говорил то же самое. Да разве они воеводе Титу указ? Разве не ему поручил Добрыня вести рать Владимирову? Просто слабы нынче вои, не то, что при Святославе-воителе. В напуск! Всю рать в напуск…

Он уже приготовился отдать приказ, когда на холм бегом взбежал молодой прыткий Извек.

Микулка сидел под медленно поворачивающимся куполом звездного неба и слушал, как у костров витязи поют свои грозные песни. Его конь тихо бродил рядом, ощипывая траву влажными губами.

Полоцк пал… Ворвавшиеся ратники Владимира врубились в гущу защитников и зарубили самого Регволда и двух его сыновей, устроили по городу резню и грабеж. Но теперь все стихло, только западная часть города и центральнй дворец пылали, багряными отсветами отнимая у ночи куски ее владений.

Ходили слухи, что Владимир идет воевать сам стольный Киев и все радовались, поскольку слухи о деяниях Ярополка, нарушающего покон и обычаи отцов, докатились уже и до северных земель.

Микулка сидел один вдали от костров и ежился от холода. Тиверцы сочувствовали ему, не принятому другими воями лапотнику, но пили мед и ол у жарких костров, разделив радость победы со всеми витязями. Что он им? Они всю жизнь в битвах, а паренек-оборванец для них чужой.

– Лодию жаль… – отозвался на грустные думы Голос. – Размозжил ты ее аки скорлупу ореховую, одни щепы да мусор остались.

Пиршеский зал был полон, но за стол еще никто не уселся, ждали князя. Извек паренька в толпу не повел, они прошли вдоль стены и вышли на улицу через маленькую зашарпанную дверь. Потом спешно обогнули терем и остановились возле огромной двухстворчатой двери с резанными по дереву змеями. Солнце уже начинало припекать кожу и почуявшие весну воробьи радостно барахтались в пушистой пыли.

– Оделся ты нормально. Не очень-то празднично, но для никому не известного героя сойдет. Я тоже чай не с Киева, как и ты, забрел из деревни, но Владимир меня принял. Все его обзывают рабьим сыном, а по мне – так это для князя больше достоинство, чем лихо. Кому ж еще людей понимать, как не тому, кто половину крови от рабыни возымел? Да и сам он не из столицы. Родился не в Киеве, да и княжил не там. Только огня в нем и силы столько, что не сидеть ему на украинах, ему все надобно и желательно сразу. Он сам привык у доли из рук куски счастья выхватывать и других ценит, кто не плошает зазря. Вот и ты не плошай. Правду тиверцы сказали, что ты из Таврики только затем и шел, чтоб Владимиру помочь?

– Так и есть. Дед, что учил меня боевой науке, перед смертью наказал мне Владимиру служить. Так и баял, что учит меня лишь затем, чтоб витязя во Владимирову дружину сделать.

– Ну считай, что деда своего ты не подвел, исполнил его наказ. Теперь и ему в вирыи легче будет и тебе на земле-матушке. Пойдешь ко мне в десяток?

– Отчего ж не пойти? – стараясь не показать бурной радости пожал плечами Микулка. – Не ведаю я какой ты воевода, да только улыбка у тебя с уст не сходит. Помирать будет не грустно.

Все плыло. Плыли запахи сырого леса, плыли горячие звезды, продираясь сквозь черные ветвы деревьев, плыло само небо и земля под спиной. Плохо… Тошно… Земля ненадежная, скользкая, мокрая… Уж не дно ли омута? Да нет, тогда звезд бы не было видно.

Смех хрустальный… Один голосок, ему другой вторит. Девки…

Шевелиться Микулка не мог, но дышал легко и нигде ничего не болело, только слабость в теле пригвоздила спину к размякшей глине. Запах первых весенних цветов… Манящий, по ночному пьянящий, непрошенно щекочущий ноздри и загоняющий в тело теплую жизнь. Что-то белое перед лицом и снова хрустальный смех со всех сторон. И опять звезды, плывущие словно листья в реке.

– Ой, глядите! – прозвенел едва различимый сквозь смех голосок. – Очнулся утопленник наш!

– Так зачем вытягивала? – весело спросил другой голос, ничуть не хуже первого. – Было бы нам во веки веков развлечение! Часто ли добрый молодец в нашу глушь забредает?