Донос некоего Фенг Куо-Ма высокому трибуналу Ло-Янга.

Обычай требовал, чтобы она опустилась перед чиновником на колени.

— И в чем состоит суть вашего запроса, генерал Тьен? — спросил вкрадчиво чопорный старикашка.

— В незамедлительном военном содействии! — заявила она. — Боюсь, у возвышенного случился провал в памяти. Генералом был мой достойный отец. Меня же, как женщину, следует именовать поскромнее.

Ее отклик звучал оскорбительно, и Тьен Чи-Ю знала о том.

— Ваш достойный отец, пребывающий теперь в том царстве, где наши земные деяния оцениваются по достоинству нашими предками, конечно, испытывает отчаяние, сознавая, что его дочь ведет себя неподобающим образом, — хмурясь, сказал чиновник. — Просителю к лицу вежливость, а не грубость.

Протекавший через сад ручеек причудливо извивался, его струи, окатывая мелкие камешки, вызванивали бесконечный печальный мотив. Невидимый в ночной тьме, он местами посверкивал — там, где кроны деревьев давали дорогу звездному свету. Ветер, блуждавший по саду, доносил острое дыхание осени, раскачивал ветки и уже срывал первые листья, предсказывая приход холодов. Бледная предутренняя луна, клонясь к западу, заглядывала в раскрытую дверь спальни, матовый прямоугольник, очерченный ее лучами, уже подползал к широкой постели, на которой, укрытая шелковым покрывалом, лежала Чуань-Тинг.

Сен-Жермен сидел в дальнем углу комнаты с раскрытой книгой в руке. Он пошевелился, отложил томик Ли По в сторону и поднялся с кресла. Его черный китайский халат еле слышно зашелестел. Ему хватило пяти шагов, чтобы достичь кровати, там он остановился, устремив взор на спокойное лицо спящей.

Сен-Жермену не хотелось тревожить ее, и потому он опускался на ложе с большой осторожностью. Согнул колени, наклонился, опираясь на локти, потом вытянулся рядом с молодой китаянкой и вновь отдался волшебству созерцания.

Он любовался выпуклыми недвижными веками, обрамленными крошечными серпами темных ресниц, гладким покатым лбом и ореолом разметанных по подушке волос. Чуань-Тинг вздохнула, ее прелестные губки слегка приоткрылись. Движение было едва уловимым, но покрывало скользнуло вниз, обнажив маленькие высокие груди и плавный изгиб подреберья. Лунный свет наделил кожу красавицы молочной прозрачностью тончайшей рисовой бумаги, по которой чередой легких мазков словно бы прошлась чья-то искусная кисть.

Пальцы мужчины коснулись лица, шеи, груди спящей с той бережной легкостью, с какой тонкий ценитель прикасается к изделиям из фарфора. Касания никак не были сильными или порывистыми, однако они вызвали в Чуань-Тинг чувственный отклик, который незамедлительно поверг бы ее в смятение, если бы она не спала. Сен-Жермен усмехнулся, заметив, как исказилось лицо молодой китаянки.

К полудню зарядил сильный косой дождь, дорога на глазах конников стала превращаться в сплошную полосу грязи.

Сен-Жермен повернул к повозкам, плотнее запахивая свой шерстяной плащ и понимая при том, что ему все равно суждено промокнуть до нитки. Обидно, ведь до Туан-Линя оставалось каких-то пять ли. Прищурившись, можно было различить стены этого городка и очертания буддийского храма.

Один из конников выругался: ведомый им мул поскользнулся и сполз в канаву. Другие сочувственно наблюдали за попытками вывести животное на дорогу.

— Господин, — выкрикнул Руджиеро, подгоняя свою кобылу к хозяйскому жеребцу.

— Что там?

Опорный пункт Мао-Та нависал над дорогой, соединявшей две узкие долины, и формой своей напоминал головку копья. Его окружала крепостная стена, сложенная из толстых бревен, местами расщепленных камнеметами.

— Как видите, — произнесла Тьен Чи-Ю, смахивая редкие снежинки с лица, — наш северный фланг укреплен лучше других, но если враг перевалит за гребень, мы потеряем возможность сопротивляться.

Сен-Жермен угрюмо кивнул, пытаясь заставить своего серого жеребца держаться возле норовистого гнедого военачальницы.

— Большинство стен нуждается в перестройке. Не помешало бы также возвести и дополнительные внешние заграждения.

Подъем становился все круче, к склону холма лепилось несколько сосен, остальной лес вырубили — отчасти на оборонные нужды, но в большей степени для того, чтобы оголить подходы к заставе.

Письмо Мея Са-Фонга к Наю Юнг-Я.

Прячущийся в глубоком ущелье поселок Хэй-Жо оседлал оба берега стремительно бегущей реки. Своим существованием он был обязан восьми мостам, переброшенным через быстрые воды, ибо те позволяли многочисленным путникам беспрепятственно продвигаться в любом направлении, не заботясь о поисках другой переправы. Людям, особенно путешествующим, свойственно время от времени отдыхать, вот почему поселок практически целиком состоял из гостиниц, трактиров и постоялых дворов.

Владелец одной из таких гостиниц печально вздохнул. Оборванный человек, чье имущество умещалось на повозке, влекомой козами, особенного доверия ему не внушал. Как втолковать этому олуху, что бедняков здесь не привечают, а уж тем более — бедняков-чужеземцев?

Олух в ответ вытащил из кармана пять вязок монет и пояснил, что они со слугой бегут от монголов, а на тележке лежит только то, что им удалось с собой прихватить, остальное пришлось бросить. Хозяин гостиницы тут же смягчился и, сочувственно цокая языком, выразил сожаление, что бесчинства кочевников доставляют достойным людям столько страданий.

Краткое обсуждение различных покоев гостиницы закончилось тем, что, к великому удивлению ее содержателя, чужеземец выбрал комнату, наиболее удаленную от реки.

— Убежден, что лишаю себя удовольствия любоваться прекрасными видами, — заявил он, — но, к несчастью, я плохо сплю, и шум бегущей воды будет меня беспокоить.

Огромный валун лежал на пути, часть тропы за ним была начисто сметена сошедшей с верховий лавиной.

— Не обойдешь ни сверху, ни снизу, ни справа, ни слева, — мрачно пробормотал Тцоа Лим. — Случилось это недавно, может быть ночью. Мох отрастает быстро, а тут нет и мха. Во всем виноваты дожди, — заключил он с глубокомысленным видом.

Сен-Жермен пристально всматривался в поврежденный участок тропы, словно надеясь восстановить его одной силой взгляда. Они вот уже шесть дней двигались по горам, их измучили холод и бури. Сейчас ветер стих, но к вечеру он усилится, о том говорили копившиеся в вышине облака.

— Ладно. Как нам следует поступить? — Сен-Жермен произнес эти слова без всякого выражения и выжидающе глянул на приземистого проводника, восседающего на не менее приземистом пони. Тцоа Лим тяжко вздохнул.

— Утром мы пересекали тропу, ты помнишь о том?

Спящий открыл глаза.

— Сколько я пролежал? — спросил он.

— Три дня, господин, — последовал бесстрастный ответ.

Сен-Жермен приподнялся на локтях.

— Три дня? — Снова откинувшись, он ощупал отметины, оставленные на его теле метательными звездами Сайто Масаги, но боли не ощутил.

Они делали не более восьми ли в день: дождь превращался в лед, ранящий щеки, ветер подмораживал мокрую почву, и копыта пони скользили. Горы, теснящиеся вокруг, уходили в небо, покрытое облаками.

— Я знаю тут один дом, — с одышкой проговорил Тцоа Лим, придерживая своего мула. — Недалеко от тропы. Хозяева настроены дружелюбно — не то что другие, охочие до грабежей и убийств.

Сен-Жермен кивнул и, отвернув закрывающий лицо ворот плаща, спросил:

— Как долго туда добираться?

— При таком шаге — остальные полдня. Зато там любят поесть и накормят бараниной с ячменем твоих пони. — Тцоа Лим покосился на нанимателя. — И нас, если ты не откажешься сесть со всеми за стол.

Письмо купца Лорамиди Шола к Сен-Жермену.

В северной части комнаты стоял полусобранный атанор. Кажется, лишь он один и находился на месте. Остальной объем помещения беспорядочно заполняли разнообразные бочонки, ящики и мешки. Возле груды корзин сидел Руджиеро. Он постучал пальцем по одной из коробок.

— Соль грязноватая. Где же хваленое качество, о котором пишет Шола?

— Ее можно очистить? — спросил Сен-Жермен, копавшийся в римской, окованной железом укладке.

— Можно, но это такая возня! — Руджиеро сделал пометку в реестре. — Ох уж этот Шола! Поневоле задумаешься, а ту ли землю он нам поставит?

— Надеюсь, — вздохнул Сен-Жермен. — Того, что есть у нас, вполне мне хватило бы, но следует держать два мешка про запас. Вдруг подвернется судно, идущее вниз и согласное прихватить с собой инородцев. Тогда без земли будет не обойтись. — Он запер сундук и подергал дужку замка, убеждаясь в ее надежности.

Абшелам Эйдан приближался к помосту, на котором стоял Датинуш. Достигнув нижней ступени широкой лестницы, ведущей наверх, делийский посол опустился на колени и поклонился. В этой процедуре не было ничего унизительного, ибо так на его месте поступил бы и каждый равный радже по рождению князь.

— Через меня, недостойного, о великий владыка, передает тебе самые искренние приветствия мой повелитель, султан Шамсуддин Илетмиш, да продлит его дни всемогущий Аллах!

В глаза радже било солнце, ибо громадный полосатый навес, под которым он находился, установили с наклоном к западу, опасаясь дождей.

— Встань-встань, Абшелам Эйдан, и подойди ближе, чтобы мы могли друг друга обнять. — Он сдвинулся с места только тогда, когда посол поднялся на помост. Высокие персоны расцеловались и сплюнули в тень, дабы защититься от сглаза.

— Празднество обещает быть просто великолепным, — заверил раджу мусульманин. — Я сожалею, что мой повелитель лишен возможности видеть его.

После захода солнца в воздухе стала ощущаться прохлада, а ветерок с полей навевал приятное настроение. Падмири стояла на террасе, тянувшейся вдоль гостиной и погруженной во мрак. Ей было видно, как рабы прибираются в комнате, зажигают масляные светильники, переставляют столики и взбивают подушки. Отвернувшись от них, женщина зябко поежилась, но причиной тому был вовсе не проскользнувший под шелк ее одеяния холодок.

«Где твое благоразумие? — твердила она себе раз, наверно, в десятый. — Ты слишком стара даже для мало-мальски продолжительной связи, а потом еще неизвестно, интересуются ли тобой вообще». И все же он был притягателен — главный из обступавших ее вопросов: что будет, если ему вдруг вздумается зайти за черту, пролегающую между двумя немного симпатизирующими друг другу людьми? Это было так странно: после долгих лет размеренной жизни вновь терзаться сомнениями, свойственными лишь юности, и добиваться внимания человека, представляющего собой сплошную загадку. Падмири вздохнула и стянула потуже шаль. «Все, хватит об этом. В гостиной, среди подушек, ты еще раз обдумаешь линию своего поведения, а пока отдохни. — Она поднесла руку к лицу и провела пальцами по мелким морщинкам, скопившимся в уголках глаз. — Да, моя милая, тебе уж за пятьдесят. Это, конечно, немало, и все же сейчас ты выглядишь куда привлекательнее, чем в свои двадцать. В те годы черты твои для угловатой и долговязой девчонки были слишком крупны. С возрастом несоответствие сгладилось, ты резко похорошела, в тебе стали угадываться порода и стать. Потом появилась и некая величавость, та, какой не дают ни каста, ни ранг. А седина… Подумаешь, седина! Легкий налет серебра женщину только красит… И все-таки надо было надеть драгоценности», — подумала вдруг она.

— Падмири? — Голос шел из гостиной. Он стоял в дверях, выходящих во внутренний дворик, — этот сильный, загадочный, одетый в черное человек.

— Сен-Жермен? — Она вдруг занервничала и выбранила себя за глупый вопрос. — Я вышла сюда, чтобы не мешать рабам прибираться.

— Они уже справились, — сказал он, по-прежнему стоя в дверях, — и ушли. Вы хотите еще какое-то время побыть здесь?

Инструмент, который любезно одолжил ему присоединившийся к пирующим музыкант, походил отдаленно на лютню и имел две струны. Прикоснувшись к ним медиатором, выточенным из слоновой кости, Сен-Жермен прислушался к звуку. Тот был низким, гудящим, его усиливали два тыквенных резонатора, приделанных к грифу. Гости раджи, похоже, не обращали внимания на инородца, укрывшегося в глубокой оконной нише. Опробовав струны еще и еще раз, Сен-Жермен заиграл.

— Это ведь западная мелодия? — спросил его вывернувшийся откуда-то молодой мусульманин.

— Да, — кивнул Сен-Жермен. — Римская. — Гимн Юпитеру времени цезарей, мысленно уточнил он.

— Она не веселит, а тревожит, — не отставал мусульманин.

— Можно сказать и так. — Инструмент пришлось отложить, ибо юноша не уходил.