Назначение любого предисловия – рассказать о новизне книги, поведать о грандиозности труда и вызвать читательское расположение. С этой целью принято пускаться во всевозможные глубокомысленные фантазии, оправдания и самовосхваления, доказывая: эта книга и лучший подарок, и искренний друг, и не понятно, как читатель умудрялся до сих пор жить без нее.

Предисловие пишется для пояснений и оговорок и редко обходится без комплиментов читателю. На ум приходит классический пассаж из романтиков: «Только для тех, кто чувствует и мыслит, предназначается эта книга». Здесь, однако, пишущего подстерегает опасность спугнуть читателя, вменить ему, уставшему и ищущему отдохновения, в обязанность нескончаемое усердие чувствовать и мыслить. Безусловно, без этого не обходится жизнь, и все же, помимо этих обязательств, есть куда более устойчивые и достойные переживания: обедать, печалиться по пустякам, ходить на работу, бранить начальство, зарабатывать деньги, заботиться о близких, вспоминать, мечтать.

Вместо малоубедительного эго больного «Я» сразу же употребим королевское «Мы», типа, ваши проблемы – это и мои сложности. Словом, полицедействуем, скроем за масочкой ужаленное жизнью заднее место.

Отступая от романтической традиции и не обременяя читателя непомерными требованиями, отредактируем напутствие романтиков: эта книга для тех, кто живет. Можно поступить иначе: обратившись к авторитету У. Уитмена, провести декларативную селекцию читателя, предупредив с отеческой назидательностью: «Не приходите ко мне, кто уже растратил свое лучшее, – только те пусть приходят ко мне, чьи тела сильны и бесстрашны». Сказано сильно, доходчиво и неудачно. Отстранимся от названных поэтом крайностей, будем более терпимы и признаем, что физически и морально совершенный человек, если таковой вообще есть, вряд ли обратится к книге, рассказывающей о превратностях возраста. Ему вообще не нужны никакие книги: витально прекрасный, он, подобно известному герою, живет насыщенной общественной жизнью и по утрам поет в клозете.

Эта книга, возможно, пригодится тем, кто запутался в жизни, для кого наступил период психологической смуты или неожиданного телесного бедствия. Любая книга пишется для читателя, которого автор не видит и не знает. Каждый (у кого огромное сердце или солидное состояние, неистовая душа или миниатюрный мозг, непрестанные хлопоты о куче детей или нескончаемая праздность) обладает некоей мифологической картиной мира, в соответствии с которой выстраивает абсолютно непогрешимые и в той же степени туманные версии жизненных предпочтений. Именно поэтому все имеют право утверждать, что владеют знаниями о мечтательном и должном.

Чего не будет в книге – так это гороскопов, с их подстрекательством следовать предписанному будущему и идеей уравнять мироздание с работным домом, в котором все трудятся по расписанию, составленному невидимым начальством. Человек имеет право на импровизацию. Вот и пусть пользуется этим правом.

Автор отказался от разворачивания эффектных фрейдистских инстанций («оно», «я», «сверх-я») и разнообразных механизмов их осуществления (цензура, сублимация и т. д.). Обращение к понятийному аппарату Фрейда, без сомнения, создает удобное поле для психоаналитических экзерсисов, но, сводя образ человека исключительно к анализу его внутренней структуры, игнорирует богатейшую палитру прочих раздражителей. Так что, при всем уважении к З. Фрейду, пришлось несколько его редуцировать, точнее, даже не его, а неофрейдизм, который, будучи сведенным в популярном изложении к безграничному ассортименту лукавых формул, оказался равно применимым для анализа как возрастных переживаний, так и шизофренических фобий.

Еще одно обстоятельство частичного отказа от неофрейдизма. Редкий фильм, особенно голливудский, обходится без апелляций к фрейдизму. Всевозможные монстры выясняют на экране, отчего они такие неудачные и из чего же все-таки на самом деле сделаны девчонки и мальчишки. Добропорядочному семьянину внушаются подозрительные мысли и побуждения. В популярном изложении психоанализ превратился в оправдание профессиональной деятельности садистов-гурманов. И волосы встают дыбом при малейшей попытке применить к себе даже самую скромную психоаналитическую идею. Кинематограф неутомимо эксплуатирует З. Фрейда, обнаруживая в его учении броский заменитель социальных проблем. Кто ж нынче станет оспаривать безусловное: комплексы, порожденные детскими переживаниями, представляют собой куда более существенные причины неудовлетворенности героя, чем, к примеру, неимение средств к существованию.

Однако всякая теория (Фрейда, либо кого еще) сужает рамки исследования. Фрейд удобен для построения эффектных концепций, нередко и для разгадывания произвольных ассоциаций, он незаменим для вычитывания из безропотных сюжетов реальности самых воинственных и душераздирающих смыслов. В то же время хотелось бы некоей иллюзии справедливости. Один из героев А. Мёрдок замечает: «Любую историю можно ведь рассказать по-разному, и есть какая-то справедливость в том, чтобы нашу рассказывать цинично… Сами факты уже предосудительны». Подразумевается, что историю человека без труда можно интерпретировать в мазохистском, фаллически-нарцисси-ческом, шизофреническом духе. Но таким ключом не открыть дверь в тайну человеческого существования. По большому счету человек не сводим к властному сюжету психоаналитических штудий и много богаче всякой обобщающей схемы.

Цель книги – объединить, насколько это возможно, различные дисциплинарные подходы, выявить культурно-антропологические параметры проблемы жизненных кризисов, соотнести характер возрастного переживания с поэтикой общечеловеческого; сегодня человек поставлен перед проблемами, не решаемыми в рамках одной научной дисциплины, как бы привлекательно и авторитетно ни смотрелись эти решения в серьезных таблицах и монументальных формулах.