Составление (кроме раздела «Тамильская поэзия») и вступительная статья С. Серебряного.

Составление раздела «Тамильская поэзия» П. Сомасундарама.

Новые подстрочные переводы для данного раздела выполнили:

С. Серебряный, И. Серебряков, И. Глушкова, В. Коровин.

Переводы, собранные в этом разделе, должны расширить представление читателя о том огромном мире, который называется «индийская литература».

«Индия» — это не просто имя страны,

[1]

это имя одной из самых древних, богатых и сложных цивилизаций человечества. В истории мировой культуры лишь две другие цивилизации (или, как говорят историки, две субэкумены) — Дальний Восток и Средиземноморье — сопоставимы с Индией по самобытности, мощи, протяженности во времени и внутреннему многообразию.

Одно из кардинальных свойств индийской культуры — это иное, чем в Средиземноморье или на Дальнем Востоке, отношение ко времени и к истории. В древней Индии не было своего Геродота или Сыма Цяня, не сложилось своей историографии, не возникло и собственной истории литературы (хотя была весьма развитая и своеобразная теория литературы). Более того, с какой-то странной для нас расточительностью Индия забывала многие из своих величайших достижений, целые исторические эпохи, шедевры искусства и литературы.

[2]

Восстановленная учеными за последние два века история Индии являет собой весьма мозаичную картину, состоящую из множества фрагментов и еще более великого множества пробелов. Одной из самых сложных была и остается проблема хронологии. Особенно плохо изучена история духовной культуры. Идеал историка — целостное описание и материальных и духовных сфер жизни в их взаимно обусловленном развитии — применительно к Индии остается недостижимым.

Как полагают ученые, во II тыс. до н. э. на индийский субконтинент откуда-то с северо-запада пришли племена, называвшие себя «ариями» (то есть «благородными»). Со временем арии подчинили своему культурному влиянию большую часть Северной Индии, частью оттеснив, частью покорив и ассимилировав местное население, которое, в свою очередь, повлияло на дальнейшее развитие культуры самих ариев. Результатом была так называемая «ведическая культура» I тыс. до н. э. Реформаторскими ответвлениями от этой культуры были учения джайнизма и буддизма, возникшие в середине того же тысячелетия. Из доарийских жителей Южной Азии наиболее значительными были, очевидно, дравиды, и поныне составляющие основное население юга Индии. Существует гипотеза, что так называемая протоиндийская цивилизация долины Инда (III–II тыс. до н. э.), открытая археологами в XX веке, была дравидской.

Калидаса

[23]

Рождение Кумары

[24]

Хала

Из «Семисот стихотворений»

[166]

Амару

Из «Ста стихотворений»

[184]

Бхартрихари

Из «Трехсот стихотворений»

[194]

Из антологий разных веков

[213]

Из антологии «Курундохей»

[266]

Из антологии «Аханануру»

[282]

Из антологии «Пуранануру»

[288]

Из антологии «Калитохей»

[298]

Из «Чарья-Гити»

[337]

Шейх Фарид

[350]

Лал-Дэд

[355]

Видьяпати

[369]

Чондида́ш

[380]

Составление и вступительная статья: Л. Эйдлин.

Подстрочные переводы: Г. Монзелера, Б. Панкратова, Е. Серебрякова, В. Сухорукова, А. Карапетянца, Тань Ао-шуан, И. Смирнова.

Примечания: И.Смирнов, В. Рифтин.

Китайская поэзия известна в мире. На долю настоящего сборника пришлись века ее расцвета, века самых больших ее художественных достижений, века близости и внимания к жизни человека.

Что важно и наиболее привлекательно для нас в китайской классической поэзии? Необычность, национальная терпкость, все то, что отразила она из обычаев, из мировоззрения, из природы и что отличает ее от всех прочих поэзий Востока и Запада? Если бы было только так, то ничего, кроме любопытства, и не вызывала бы она у неродного читателя. Но мы видим, как переводы прекрасных ее образцов притягивают к себе сердца. А это означает, что главное в китайской поэзии все-таки общечеловеческое ее начало, содержащееся в ней и до перевода скрытое от неподготовленного взгляда за таинственно-завораживающей орнаментальной стеной из иероглифов.

Так ли уж много надо знать, чтобы почувствовать красоту и естественность линий здания или вазы, углубиться в смысл нарисованной картины, если их создал даже гений далекого от нас народа? Здесь нет явственных преград между зрителем и объектом его любования, здесь и чужестранец может иной раз быть не меньшим ценителем, чем соотечественник художника. Поэзия же другого народа для общения с собою требует перевода слов и передачи мыслей, что всегда нелегко и что не всегда доступно. Благодаря переводу, литературы стран и народов в совокупности своей с полным правом становятся литературой всего мира, то есть литературой общечеловеческой.

Благодаря переводу мы узнали и китайскую поэзию. И поняли, что национальное ее своеобразие есть лишь обрамление общих наших с нею дум и чувств. И, поняв это, без малейшего предубеждения, а скорее в ожидании новых радостей, склоняемся над тем, что сумел донести до нас переводчик китайских поэтов.

И вот уже мы читаем стихотворения Цао Чжи, помещая его у входа в то в достаточной мере зыбкое пространство, которое называется средневековьем и начинается в III веке: в первых десятилетиях его творил выдающийся поэт. Следующая за Цао Чжи вершина китайской поэзии, может быть, самая высокая, — Тао Юань-мин. Он потрясает нас неожиданной простотою слова, выразившего сильную мысль, определенностью и чистой бескомпромиссностью этой мысли, всегда направленной на поиски истины.

Перевод Л. Черкасского.

Перевод Л. Бадылкина.

Перевод В. Рогова

Вступительная статья М. Никитиной.

Составление, научная редакция переводов Л. Концевича.

Подстрочные переводы со старокорейского М. Никитиной, Л. Концевича; с ханмуна — Е. Синицына, Л. Ждановой.

Примечания: Л. Концевич, М. Никитина.

Историограф Ким Бусик, повествуя о создании ранних корейских государств, отнес появление первых поэтических произведений к 28 году н. э. Песни, которые сочинил правитель Силла Юри-ван, стали, как пишет Ким Бусик в «Исторических записях о Трех государствах» («Самчук саги», 1145), «началом песен и музыки на корейской земле». Юри-вану же приписывается и «Песня об иволгах». Внимание, которое уделил историограф этим событиям, говорит об осознании поэтического творчества как предельно значимого явления своей культуры, как свидетельства перехода от состояния «дикости» к государственности и цивилизации.

Такое отношение к поэтическому слову было унаследовано от тех далеких времен, когда на Корейском полуострове обитали отдельные племена, создавались племенные союзы. В их жизни большую роль играл ритуал, который в пережиточной форме сохранялся и позже. В первых веках нашей эры, когда возникают государства Силла, Пэкче, Когурё, складывается с помощью китайской своя письменная традиция, ритуальные поэтические тексты записываются. Они дошли до нас в исторических сочинениях, в обрамлении преданий и легенд, объясняющих древний поэтический текст, истинный смысл которого ко времени записи бывал уже забыт. Историки соотносили их с актами образования государств («Взываем к черепахе»), с критическими моментами в жизни первых правителей или важных в стране лиц («Песня об иволгах», «Море»).

Песня «Взываем к черепахе» входила в состав ритуала, призванного, по-видимому, поднять плодоносящую силу земли и подразумевающего активную роль в этом племенного вождя. «Взываем к черепахе», «Море», «Песня об иволгах» сохранились в переводах на китайский язык, который позже получил название ханмун (корейская разновидность древнего китайского литературного языка «вэньянь»). Произведения древней поэзии записывались и по-корейски, при помощи «хянчхаля» — одной из разновидностей «иду».

[1015]

 Они назывались «хянга», или «санвэ норэ», — «песни родной стороны» (или «песни востока»), в противоположность «танси» — «танским стихам», то есть китайской поэзии.

Сохранилось двадцать пять хянга. Среди них — авторские произведения, сравнительно поздние. Встречаются и фольклорные, восходящие к древним обрядам (в том числе, возможно, свадебным, как «Песня о цветах»). Не исключено, что эти хянга, содержание которых со временем было переосмыслено, не менее древние, чем «Взываем к черепахе».

Судя по тому, что сообщается о хянга в сочинении буддиста Ирёна «События, оставшиеся от времен Трех государств» («Самгук юса», около 1285), где помещены четырнадцать текстов, к их созданию и исполнению прибегали в критических ситуациях в судьбе отдельного человека или целого государства. Астролог Юн творит хянга, чтобы сгинула комета — небесное знамение, грозящее вторжением с Японских островов; буддийский монах Вольмён слагает хянга — заупокойную молитву, дабы помочь духу усопшей сестры, и т. д.

Перевод Е. Витковского

Перевод Е. Витковского

Перевод Е. Витковского

Вступительная статья и составление М. Ткачева.

Подстрочные переводы М. Ткачева, И. Зисман, А. Карапетянца и Тань Ао-шуан.

Примечания: М. Ткачев, Н. Никулин (сноски 1535–1562).

Различны судьбы поэзии в разных землях, у разных народов. Но, пробудившись однажды к жизни, поэтическое слово не умирает. Меняются очертанья морей и рек, пески затопляют долины, рушатся крепости, и застывают в безмолвном сне под землей некогда шумные города, истлевают в прах скипетры законных владык и завоевателей. Но строки стихов — доверены ли они хрупкой глине, непрочной бумаге или высечены в камне, сохранены ли для потомков тщанием переписчиков и покоем книгохранилищ или пробуждены от векового сна пытливостью и трудом потомков, — строки стихов неизбежно становятся достоянием людей, протягивая к их сердцам незримые нити из прошлого. Они словно эхо звучат в твореньях поэтов других времен, в народных песнях, снова и снова пробуждая в людях тягу к добру, к созиданию и красоте.

Труден был путь поэзии на земле вьетов, он отмечен и взлетами творческого гения, и горестными утратами. Но на этой земле не могли не родиться стихи. Поэтические струны души пробуждались под обаяньем природы, сплавленной из буйства красок и акварельной мягкости оттенков и полутонов. Здесь ярится раскаленное солнце, а там фиолетово-серый полог долгих дождей обволакивает весь зримый мир до самого окоема. Тишину вдруг разрывает в клочья рев тайфунов. Дурманящее ароматами пышноцветье сменяет усталое увядание осени. Отлоги песчаные скосы у моря, круты одетые парчою лесов горные склоны, и плодородные равнины то ширятся в речных устьях, то, стиснутые горами и морем, тянутся с севера на юг узкой извилистой лентой. Деревья в лесных чащах упираются кронами в синеву неба, опутанные переплетениями лиан. Стелются по опушкам неисчислимые цветы и травы. И бродят в жилах древес, в корневищах и стеблях былия незримые соки, способные в искусных руках стать смертельной отравой или целительным зельем. Реки, каскадами падающие с гор, вырываясь на равнины, смиреют и несут в океан свои воды, то окрашенные красноватым илом, то прозрачные, — исхитившие у неба серебристую голубизну. А у берегов озер и тихих излучин колышутся тростники и цветут лотосы. И все это движенье и противоборство стихий совершается в извечном ритме. Этому ритму подчинены повадки лесных чудищ, перелеты пернатых, таинственная жизнь водяных тварей и недолгий век радужнокрылых бабочек. Даже могучие драконы (а вьеты считали себя потомками Повелителя драконов) свои появленья, знаменовавшие близость великих событий, увязывали с чередованьем природных начал. Этому ритму подвластны труды земледельцев, дважды в год — если не возмущались стихии — снимавших с полей урожай риса.

Но не всегда рос на здешней земле рис, и не всегда тут были долины и пашни. Это человек своими руками оттеснил джунгли и замостил болота и прибрежные морские топи. Из века в век на равнинах и в предгорьях ширились рисовые поля, а вдоль накатывавшихся на них в паводок рек вырастали — стеною — плотины. Вьеты сами создали свою землю. Они не мыслили себя без этой земли, да и земля бы погибла без их забот и трудов: «Слышите, люди: не бросайте поля, // Что ни щепотка земли — то щепотка злата…»

Так пели они и шагали по полю за плугом, оставляя борозды, похожие на строки; и, подобно рифмам, стягивали эти строки четкие грани межей. А прямо по строкам — нога в ногу — следом за пахарем брели белые аисты…

Песни вьеты слагали издревле. И спокон веку были свои особые песни у землепашцев и рыбарей, у ткачей и лодочников. Их пели во время работы и в часы вечернего досуга, когда над раскидистыми кронами баньянов у общинных домов повисали яркие звезды, и высеченные из векового дерева люди, духи и звери, украшавшие эти дома, затаясь в полумраке, внимали напевам — то тягучим и плавным, то задорным и звонким. Песни звучали не только на деревенских или храмовых празднествах. Известно, к примеру, что так называемые «песни гребцов» исполнялись во время лодочных гонок на торжествах по случаю дня рождения вьетского государя Ле Дай Ханя (985 г.). Тот же Ле Дай Хань, принимая во дворце посла сунского императора, немало удивил чопорного китайского вельможу, когда, как докладывал посол, «самолично затянул песнь приглашения к винопитию; слова были непонятны…» (Стало быть, пел государь на языке вьетов.) В 1025 году основатель новой династии Ли (1009–1225) государь Ли Тхай То на дворцовом празднике раздавал награды певцам. Среди них была «лицедейка Дао», имя которой, как отмечал летописец, стало понятием нарицательным и означало впоследствии просто «певица». В 1060 году государь Ли Тхань Тонг перевел (!) на язык вьетов тямские песни

Первое стихотворение в переводе А. Ревича, второе — Арк. Штейнберга

Перевод Арк. Штейнберга

Перевод А. Ревича

Вступительная статья В. Сановича

Примечания:

А. Глускина (1566–1707), В. Маркова(1708–1878), А. Долин (1879–1886)

Последовательное непрерывное развитие изначальных основ — важнейшая черта японской поэзии. Прославленные своей лаконичностью лирические пятистишия (танка) и трехстишия (хокку) — лишь заоблачные листья и ветки тысячелетнего дерева, корни которого в очень древней земле. Море отделяло японские острова от континента, но оно и соединяло их с остальным миром. В течение сотен лет с начала нашей эры Япония была открытой страной. Волны миграций накатывались на нее, оставляя вечные, подчас незримые, складки на плотном песке среди морских трав, скал, искривленных ветром сосен…

С начала VI века Япония все теснее соприкасается с континентальной культурой. На острова попадают все новые переселенцы из Кореи и Китая. В страну приходит буддизм, одна из трех мировых религий, идеи китайской государственности, иероглифическая письменность, книги. В середине VII века здесь образуется сословная монархия с государственной собственностью на землю, надельной системой землепользования, прокладываются дороги с подставами, вводится территориальное деление.

Конец VII — начало VIII века — время подведения первых итогов; молодое японское государство стремится осмыслить то новое, что входило в жизнь страны. Осмыслить — означало и утвердить исконные основы, свое самостояние перед лицом мощной континентальной культуры. Способ был подсказан ею же. Слово, запись. Создаются первые книги Японии: исторические хроники, географические описания, изборник стихов. В «Записях деяний древности» («Кодзики», 712 г.) в стройном порядке повествуется об истории страны, утверждается божественное происхождение права государей Ямато (тогдашнее название страны) на власть. В «Описаниях земель» («Фудоки», VIII в.) подробно рассказывается о природе, обычаях жителей разных областей страны. В этих книгах записано множество местных мифов, сказаний, древних эпических и лирических песен. Первые японские книги писались по-китайски. Однако имена богов, легендарных воителей, царей, географические названия и песни, чтобы воспроизвести их в их подлинном звучании, были переданы фонетически, иероглифами независимо от их смысла или же — иероглифами, которые следовало читать как целое слово. Среди моря тысячелетних китайских письмен лежали живые острова японской речи.

Древняя поэзия вырастала из повседневной жизни, празднеств, битв, похоронного обряда насельников страны Тучных колосьев: охотников, рыболовов, земледельцев. Все пространство их жизни было обожествлено. Богами были сами горы, дороги в горах, деревья, злаки, реки, озера. (Лишь впоследствии духовная сущность феноменов природы как бы отделилась от них, принимая то страшные, то прекрасные зооморфные и антропоморфные образы.)

«Слово» и «деянье» по-японски обозначались одним и тем же словом («кото»). Мир, согласно японскому мифу, был создан по слову богов. Время в японской поэзии отсчитывается с разделения неба и земли. Первой страной земли стала Япония, и управляли ею потомки богини Солнца Аматэрасу — «Сияющей в Небесах», и других небесных и земных богов. Основа верований древних японцев — культ предков и сил природы, центральный миф — солнечный. Главным в их жизни были земледелие, выращиванье риса. Рождение песни тесно связано с земледельческим обрядом, различными календарными празднествами, брачными играми. Мощная жизнерадостность, благоговейное отношение к природе — подательнице урожая, плодов земли и моря — наполняли японскую песню. Ритм и мелодия словно диктовали смысл, ибо смысл был задан темой обряда, ходом годовых времен.

Песни восточных провинций

Песни западных провинций

Песни северных провинций

Какиномото Хитомаро

[1590]

Оно Такамура

[1708]

Содзё Хэндзё

[1709]

Аривара Нарихира

[1710]

Оно-но Комати

[1713]

Фунъя Ясухидэ

[1715]

Трехстишия (Хокку)

Пятистишия