Сентябрь 1653 года. Последние дни лета. Первые осенние холода. Когда я просыпаюсь, солнце больше не врывается радостно в мое восточное окно; оно обленилось и раньше восьми не вползает на гребень соседнего холма. Белый туман порой до полудня скрывает залив и стелится по болотам, оставляя после себя сырое дыхание осени. Наверное поэтому не высыхает роса на высоких луговых травах, весь день крупные капли недвижно висят на стеблях, сверкая и переливаясь в солнечных лучах. С годами морские приливы и отливы стали важной частью моей жизни, они как бы придают дням своеобразный ритм. Когда вода, схлынув с болот, постепенно обнажает золотистый песок — зыбкий и упругий, — мое воображение увлекает меня вместе с отливом в морскую даль, раскрывая миру все мои тайны, давно похороненные мечты, словно раковины или камешки на морском берегу.

Эти блики прошлого вселяют в меня странное, радостное чувство. Я ни о чем не жалею, я счастлива и горда собой. Туман и облака рассеиваются, и солнце, стоящее высоко в небе и льющее на меня свое тепло, ликует вместе с отливом. Каким синим и тяжелым кажется море, когда оно вот так откатывается на запад, а Блэкхед, темно-пурпурный, склоняется над водой, словно покатое каменное плечо. И вновь — хотя я знаю, что это всего лишь игра воображения — мне чудится, что вода стоит ниже всего в разгар дня, когда я спокойна и полна надежд. Затем, почти не отдавая себе отчета, я замечаю, что потянуло холодом, и настроение мое падает. За Додманом собираются вечерние облака, отбрасывающие на море длинные, похожие на вытянутые пальцы, тени. Рокот прибоя, еще недавно отдаленный и нежный, становится громче, наползая на пески. Отлив сменяется приливом. Исчезают под водой беловатые камешки и хрупкие раковины каури. Вода наступает. Мои мечты снова похоронены. С приближением темноты прилив накатывается на болота и поглощает все вокруг… Скоро придет Матти, чтобы зажечь свечи и помешать угли в камине. Ее присутствие наполнит дом деловитой суетой, и если я не отвечу ей или лишь пробурчу что-то в ответ, она покачает головой и, внимательно поглядев на меня, заметит, что осень всегда плохо на меня действует. Моя осенняя меланхолия. Даже в те далекие дни, когда я была молода, ее угроза воспринималась всеми всерьез, и Матти, словно заботливая наседка, гнала прочь всякого случайного гостя словами: «Мисс Онор никого не принимает».

Моя семья вскоре примирилась с этим, и меня оставляли в покое. Хотя «покоем» трудно назвать то глухое отчаяние, которое охватывало меня по временам. Впрочем… все это позади. И отчаяние, и бунт духа против горячей плоти, и минуты невыносимой боли, не отпускающей ни на миг, — все это присуще молодости. Я больше не бунтую. Зрелость давно предъявила на меня свои права, и это не так уж плохо. Самоотречение тоже может стать источником радости.

Самое печальное, что я не могу больше читать, как бывало. В двадцать пять, в тридцать лет книги были для меня величайшим утешением. Как настоящий книжный червь, я трудолюбиво корпела над латынью и греческим, так что изучение их стало частью моего существования. Сейчас это кажется бессмыслицей. Для меня и в юные годы не существовало авторитетов, боюсь, со временем это перейдет в цинизм. По крайней мере, так говорит Робин. Видит Бог, очень часто я была ему плохой спутницей. Время тоже не пощадило его. Он так постарел за этот год, возможно, причина тому — заботы обо мне. Я знаю, они обсуждают жизнь, он и Матти, когда думают, что я сплю. Я слышу, как их голоса тихо гудят в гостиной. Но когда он рядом со мной, то всегда напускает на себя бодрый и радостный вид, и сердце мое обливается кровью. Мой брат… Когда он сидит напротив и я разглядываю его, холодно и критично, как всегда я смотрела на дорогих мне людей, то не могу не заметить мешков под глазами и дрожания рук, зажигающих трубку. Неужели это он когда-то отличался веселым нравом и страстной душой? Неужели это он бросался в бой с соколом на руке, а всего десять лет назад вел своих людей в Бреддок Даун, бок о бок с Бевилом Гренвилем, размахивая перед самым носом врага алым знаменем с тремя золотыми фокрами. И его ли я видела однажды ночью, сражающимся с соперником из-за прекрасной изменницы?

Сейчас это кажется насмешкой. Бедный Робин, с растрепанными седыми кудрями, свисающими до плеч… Да, война оставила свой горький след на нас обоих. Война — и семейство Гренвилей. Возможно, Робин так же не может забыть Гартред, как и я Ричарда. Мы никогда не говорим об этом. Наша жизнь — это однообразные серые будни.

Впервые я увидела Гартред в тот день, когда мой старший брат привез ее, свою молодую жену, к нам в Ланрест. Ей тогда исполнилось двадцать два года, а мне всего десять. Младше меня в семье был лишь Перси.

Наша многочисленная семья была очень дружной. Дома мы всегда чувствовали себя раскованно и легко. Мой отец, Джон Гаррис, не обременял себя мыслями о мировых проблемах и посвящал большую часть времени лошадям, собакам и будничным заботам о нашем поместье Ланрест, которое, хотя и не могло считаться большой земельной собственностью, было очень удачно расположено. Кольцо высоких тенистых деревьев окружало наш уютный дом, смотрящий на долину Лу, казалось, он мирно дремлет, не обращая внимания на проносящиеся мимо годы. Мы очень любили свое родовое гнездо.

Даже сейчас, спустя тридцать лет, мне достаточно закрыть глаза и подумать о нем, и уже чудится, будто ленивый ветерок доносит до меня согретый солнцем аромат душистого сена; я вижу, как вспенивает воду огромное мельничное колесо в Леметтоне, и вдыхаю густой, удушливый запах, подымающийся от зерна. Небо над Ланрестом было пестрым от голубей, которые кружили над нашими головами и безбоязненно клевали зерна прямо с ладоней. То надутые и важные, то ласковые, воркующие, они создавали какую-то особую атмосферу покоя и умиротворенности. Их нежная любовная болтовня скрашивала мои длинные летние вечера в последующие годы, когда все остальные, веселые и радостные, уезжали на соколиную охоту, а я больше не могла сопровождать их. Но об этом позже… Сначала о Гартред, о том, как я впервые увидела ее. Венчание проходило в Стоу, ее родовом поместье. Мы с Перси были тогда нездоровы, и на свадьбу нас не взяли. Как это ни глупо, но именно поэтому я сразу ее невзлюбила. В детстве меня сильно баловали, я привыкла, что старшие братья и сестры во всем потакают мне, своей любимице, впрочем, так же, как и родители, и тут я решила, что невеста брата просто не хочет, чтобы на ее свадьбе были дети, и, возможно, считает, что мы ее заразим.

Помню, как я сидела в постели и с блестящими от жара глазами жаловалась матери:

— Когда Сесилия выходила замуж, то мы с Перси несли ее шлейф. — Сесилия была моей старшей сестрой. — А потом мы поехали в Маддеркоум, к Поллексефенам, и нам были все рады, хотя мы с Перси столько там съели, что чуть не лопнули.