Дядюшке Итою не хотелось верить предчувствию подстерегавшей его смерти. Гребя к разрушенному мосту, он не переставал твердить про себя, что останется жив, что, избежав всех опасностей, догонит ускользающее счастье, которое, как ему казалось, было так близко. «Я буду жить, потому что Маринг ждет меня. Я никак не могу без Маринг», — думал он, приближаясь к опоре моста.

Поравнявшись с мостом, он продолжал грести вперед, будто не услыхал прогремевший вдруг окрик: «Стой! В сторону!» Все его внимание привлекла тень человека, упавшая с моста на воду. И тут, поняв, что спасение его близко, дядюшка Итой забормотал: «Я смогу пройти через все это. Я вернусь к тебе, Маринг!» Он не переставая быстро работал веслами, а тишину реки разрывали гремевшие выстрелы. «Подождите! Не стреляйте!» — крикнул он беззвучно, не успев даже осознать случившееся — так быстро все произошло…

Сейчас, связанный тонюсенькой ниточкой со всей своей полной невзгод жизнью, он страстно желал, чтобы пришли как можно быстрее эти мгновения и он смог бы отдохнуть на ступеньках своей хижины.

Нет, дядюшка Итой не роптал на судьбу, хотя снова и снова чувствовал, что смерть бродит где-то поблизости, когда раздавался хриплый кашель Маринг. Он молча сносил и слезы его дочери Клемении, совсем уже девушки, которая все время сидела на полу, вытянув ноги, рядом с матерью, не зная, как облегчить страдания больной. Но его ни на минуту не оставляла мысль о том, как помочь жене, как избавить ее от тяжести, сдавившей грудь, и от судорог, пробегавших по всему телу.

Вечер полз по крышам зданий, сгущался на больших и маленьких улицах, прислонялся к лицам уставших людей, людей, изо дня в день принимавших без толку все новые и новые лекарства. Вечерняя тьма напоминала тонкое шелковое покрывало, которое едва охватывало пространство между землей и первыми этажами зданий. Вечер был только там, где темнело небо, потому что ночь была безжалостно вытеснена с поверхности земли светом электрических фонарей.

Одиннадцатилетний Адонг не заметил приближения вечера, хотя именно в это время суток район Кьяпо

[5]

становился настоящим Кьяпо. Для Адонга не имело значения, что вечер уже наступил, важнее было то, что Кьяпо принимал свой истинный облик. Все равно, вечер сейчас или нет, — главное, Кьяпо начинал жить.

Одно только представляло интерес для Адонга в Кьяпо. Уже не видны были строящиеся здания, исчезли в темноте недавно вырытые котлованы, погасли огни магазинов, бурливших до самой ночи. Только светилась церковь, и толпы людей, выходивших из домов с единственной целью — чтобы приблизиться к красивому алтарю, — не убывали. Да, именно церковь для Адонга была жизнью.

Рядом стояли нищие, продавцы лотерейных билетов, свечей, всевозможных кореньев и трав. Лица этих несчастных, обездоленных людей были обращены к церкви. Среди них был и Адонг. Но церковь не слышала их мольбы. И лишь у некоторых людей еще хватало чувства жалости, чтобы достать из кармана и бросить в грязную ладонь один или два пятака.

Адонг плакал. Он долго смотрел на фонари, и они казались ему разбросанными вокруг огненными брызгами. Вроде бы недавно, в полдень, он ел на грязном церковном дворе. Весь день солнце жгло ему спину, едва прикрытую одеждой, руки онемели до локтей, но слабое позвякивание монет, доносившееся из кармана, не принесло радости, в нем звучало тревожное предупреждение. Адонг чувствовал, как с каждой минутой в нем росло недовольство самим собой, а страх, все усиливаясь, гусеницей полз по телу.

— Похожа на кинозвезду. Может, и в самом деле артистка?

Фели приехала рано утром и уже несколько раз слышала, как задавали этот вопрос. Будто видят ее впервые. Как-никак она бывает дома дважды в год: на день всех святых и во время рождества. Или, может, это слишком редко?

Вот и сейчас люди вокруг молчаливо наблюдают за ней, и у нее такое ощущение, что тот же вопрос написан на каждом лице, читается в каждом взоре, в каждой застенчивой улыбке, сопровождающей эти брошенные украдкой взгляды.

А в зеркале перед собой Фели замечает стоящую позади нее тетушку Ибанг. Та тоже критическим взглядом смотрит на ее волосы. И не верит своим ушам, когда Фели вдруг спрашивает у нее пива, чтобы смочить волосы перед укладкой.

— Пива? — удивляется тетушка Ибанг, недоверчиво глядя на нее широко раскрытыми глазами. Племянница улыбается и кивает. Видя, что тетка неодобрительно насупилась, она спешит объяснить:

Он поднес ко рту жестяную банку, которую перед этим долго держал в руке, и выцедил ее содержимое. Невкусный кофе без молока коснулся его губ, на миг задержался на языке и пролился в горло. Во рту остался один осадок.

Он встал. На полу, сбитом из обрезков досок, сидели женщина и мальчик.

— Твой хлеб с солью — ты его не съел, — сказала женщина с худым, бледным лицом.

Не ответив, он подошел к окну. Выплюнул липнущую к зубам кофейную гущу — она упала на болото, простиравшееся за домом. Гнилое, зловонное болото. Он подумал: «Когда же я выберусь из этой трясины?»

Голос женщины вывел его из раздумья:

Стартер нашей машины мощно порычал некоторое время и затих. Все четверо острили и хохотали, незлобно переругивались, опершись на откинутый капот двигателя.

Я испуганно подумал, что сядет аккумулятор. Несмотря на боль в ноге, поторопился нажать посильнее. Стартер тонко взвизгнул несколько раз, а двигатель слегка чихнул. Недаром, подумалось мне, доктор говорил, что после сильного приступа возможен временный паралич правой стороны тела. Острая боль в руке и ноге не проходила и даже усиливалась. Только я не стал жаловаться на это своим ребятам. Я вообще не люблю напоминать им о себе.

— Ну, что там? — высунулся я в окно. — Аккумулятор сядет! — Сестры сгрудились вокруг Боя. На его лице играла лукавая ухмылка.

— Сели, пап. Подтолкни! Как только толкнешь, запрыгивай внутрь… И подсоси побольше бензина! — Он с силой захлопнул капот. — Давай! — Все рассмеялись.

— Знаю я твои старые шуточки, — ответил я добродушно.