Роман не относится к какому-то определенному жанру. В нем примерно в равной степени присутствуют приключения, эротика и философия. Действие происходит в разных странах и временах, в городе и деревне, в офисах, катакомбах и высоких слоях атмосферы. Развитие сюжетных линий происходит по тем же законам, что и в любом другом романе. Задачей автора было, чтобы почти каждый читатель, в меру своего вкуса и интеллекта, нашел в нем что-то интересное для себя.
Пролог
– Нет-с, что ни говорите, уважаемый князь, а назначение русской литературы всегда было, так сказать, просветительско-социальным. Возьмите хоть кого: Ивана Сергеича ли… а то и графа Толстого… Какая правда жизни! какой могучий язык! нравственная глубина! Вечное-с! А вот вам прямо обратный пример, я конечно же говорю о Набокове: был порядочный человек, дворянин; по-русски писал – ого-го!.. а как переметнулся на птичий язык, тотчас и сотворил этакую пакость…
– Зато денег немало получил…
– Вот именно, вот так-то; все деньги, деньги!
Два человека шли по солнечной эспланаде, ведя неторопливый и обстоятельный разговор; видно было, что они знакомы давно и подобные разговоры велись между ними уже не первый день, а может, и не первое десятилетие. Несмотря на теплый денек и пальмы, ласково шуршащие над ними и явно обозначающие благодатную географическую широту, они были одеты строго: один в черный костюм, черную шляпу и черное же пальто (правда, нараспашку); другой – в серую, слегка выцветшую от времени, однако застегнутую на все пуговицы шинель с лампасами и одним эполетом. На голове его красовалась фуражка с начищенной до ослепительного блеска императорской кокардою; этот человек, по-видимому бывший военный, слегка приволакивал ногу, и тем не менее шаг его по полированным камням был четок и звучен, в то время как его спутник, прихрамывая значительно менее, все же не мог обойтись без черной трости, на которую опирался.
– Вот то-то и оно, что деньги, – продолжал последний, – а и слава… тираж… А возьмите простого совслужащего Булгакова: хоть один роман, да каков!
Книга 1
Пластмассовый век
1
Всякий раз, открывая новое, девственно чистое окно своей почтовой машины, я возношу горячую благодарность человеческому гению, избавившему меня от необходимости совершать массу медленных, докучных действий – покупать конверт и бумагу, затем писать, зачеркивая неудачные фразы, или в лучшем случае печатать письмо на одном из механических агрегатов; далее заклеивать конверт, подвергая язык известной опасности; наконец, отнести запечатанное письмо на почту или по меньшей мере не забыть бросить его в уличный почтовый ящик, притом безо всякой уверенности, что Вы получите это письмо вообще. Уже не упоминаю самого главного – потрясающей скорости электронной почты. Разве я мог бы, разве бы осмелился написать обо всем, о чем пишу, в предположении, что Вы будете читать это через несколько дней и, возможно, в обстановке, исключающей сопереживание – например, в общественном транспорте, получив письмо по дороге из дома!
Но благодаря техническому прогрессу я пишу вполне свободно, зная, что Вы будете читать это прямо сейчас, сию же минуту, едва я нажму кнопку
– уютно расположившись наедине с Вашим домашним ноутбуком, и что каждое мое слово вызовет у Вас те же мысли и чувства, какие вкладываю в него я. С каждым новым письмом моя уверенность в этом только возрастает. Ведь скоро – помните ли? – мы отметим год нашей переписки, год любви. Наш первый совместный праздник. Я хотел бы отметить это событие как-нибудь по-особенному. Может быть, Вы, с Вашим восхитительным воображением, предложите какие-нибудь идеи?
Вернусь, однако, к мысли о сопереживании – или, если хотите, о взаимопонимании, об отклике, в общем, о встречном движении души. Кстати, очень возможно, что именно духовный отклик является наиболее твердой основой такой эфемерной субстанции, как простое человеческое счастье. В чем выражается отклик? Глупо же считать, что фраза «я тебя люблю», общее хозяйство, дети, совместный поход в театр или даже совместный оргазм являются определяющими признаками. Увы, все это настолько далеко от души… Многое писано о взгляде, жесте, интонации и т.п. – то есть, теми невербальными средствами общения, которыми будто бы только и можно выразить «все». Спору нет, театральные эти средства весьма значимы. Казалось бы…
2
Довольно-таки задолго до конца тысячелетия, то есть когда Филиппу шел седьмой год, отец принес домой большую карту полушарий и повесил ее на свободной стене в Филипповой комнате. Через какое-то время общение с картой сделалось одним из его любимейших дел. Карта затягивала. Стоило глянуть на нее и прочитать парочку названий – например, «Магадан» или «острова Туамоту», как этот процесс трудно было остановить; он мог продолжаться час или больше. Трудно сказать, что особенно интересного было в чтении географических названий. Может быть, в Филиппе пропал великий топоним. А может, он таким образом давал выход воображению, пытаясь себе представить, как может выглядеть неизвестный город Магадан и что за народ населяет острова Туамоту. В познавательных детских книжках, как и во взрослых справочных изданиях, он находил кое-какие сведения о городах и континентах, но эти сведения были скудны, скучны и, как втихушку подозревал Филипп, не всегда достоверны.
Поскольку в то время, когда Филипп разглядывал карту полушарий, понятие «заграница» было сугубо абстрактным, ему и в голову не могло прийти, что когда-нибудь он сможет вполне реально посетить такие города, как Толедо или Лос-Анджелес. В то время эти города были для него всего лишь кружочки на карте. Ну, а если совсем по-честному, то у него было большое подозрение, что по крайней мере часть этих нарисованных городов и на самом деле не более чем кружочки на карте. Существуют ли они вообще? К примеру, город Симферополь существовал, так как Филиппа возили туда на поезде – по ходу поезда можно было заодно убедиться в существовании Белгорода, Харькова и многих других городов; не было также оснований сомневаться в существовании Вильнюса, в котором Филипп не был, но в котором родился дядя Шура.
Взрослые, напичканные географическими названиями, были одним из заслуживающих доверия первоисточников. Скажем, в городе Чикаго жил родственник папиного сослуживца. Жил-жил, да и умер, оставил сослуживцу наследство – трудно сказать, большое или нет, так как сослуживец все равно передал его в какой-то Фонд Мира; да и черт с ним, с сослуживцем – главное, что эта история свидетельствовала о существовании Чикаго. Существовал Стратфорд-на-Эйвене, так как именно в нем родился Шекспир. Существовало множество больших городов, о которых упоминалось в газетах. А вот как быть с маленькими городами, в которых никто не был и никто не родился, с маленькими кружочками, особенно на полупустых местах, куда так и просится какой-нибудь город? Ведь карты составляют люди, картографы. На месте картографа Филипп и сам бы не утерпел – добавил бы кружочков, где посвободнее, и названия бы тоже придумал. Например, что за город Лейвертон на краю карты, в далекой Австралии? Никто из знакомых не слышал ни о каком Лейвертоне. Правда, в энциклопедическом словаре Лейвертон есть, но вдруг составители словаря тоже придумали про него, вслед за картографом? А убери его с карты – вообще пусто будет, в этой Австралии и так-то городов кот наплакал. Подозрительный город Лейвертон. Запросто может не существовать.
Тоже вот Толедо. Ну да, конечно: бывшая столица Испании. А почему кружочек такой маленький? Вот Ленинград – бывшая столица, а город-то большой! Нет уж. Если уж старые города исчезают, это насовсем. Троя, например, или эта, как ее… Мангазея… Ну, был когда-то Толедо… разрушился со временем… теперь какие-нибудь раскопки, а картографы все рисуют кружочек по старой памяти – хорошо хоть маленький, без претензий.
А вот что Филиппу нравилось, так это переименования. Он отмечал их на карте. Был, к примеру, какой-то маленький Уссурийск – окруженный, конечно, дремучей тайгой, с тиграми на окраинных переулках… и вдруг сделался Ворошиловым. Как, должно быть, жизнь сразу изменилась в этом таежном городке! Какие счастливые стали люди, как гордо сообщили в письмах всем своим родственникам и друзьям: теперь уж не пишите нам в Уссурийск, пишите в Ворошилов! Даже тайга, пораженная, отступила. Филипп прикладывал к карте линейку, вычеркивал название «Уссурийск» и, аккуратно выводя буковки, вписывал: «Ворошилов». Шло время, и вместо названия «Ворошилов» появлялось еще одно, даже более значительное: «Никольск-Уссурийский». Вот уж радуются люди… Филипп вычеркивал, вписывал… Через какое-то время город опять становился Уссурийском, и Филипп видел в этом отрицание отрицания – он уже был взрослым и умным, изучал диалектический материализм…
3
Взгляд Девы встретил Филиппа сразу же, как только он появился на кухне. Ничего не выражалось в этом взгляде – ни боязни, ни легкой вины, ни даже скрытой насмешки над тем, что произошло ранее. Она просто смотрела на него своими светлыми глазами, смотрела спокойно и внимательно, слегка изучающе, готовая услышать что угодно – приветствие, просьбу, приказ.
Но Филипп уже, как автомат, действовал в режиме рабочей программы. Ему было не до Девы; он посмотрел на нее молча, и взгляд его тоже не выразил ничего.
– Доброе утро, – сказала она тогда и слегка улыбнулась. – Будете что-нибудь – чай, кофе?
Он в первый раз услышал ее голос. Он попытался его оценить и рассердился на себя за то, что тратит активизированный мозг на это несвоевременное занятие. Ему пришло в голову, что им предстоит общаться. Он поморщился. Следовало установить отношения, а заниматься этим сейчас у него не было ни желания, ни времени.
– Стакан сока, пожалуйста, – распорядился он, как будто она официантка или секретарша, и сел за стол. – Как тебя зовут?
4
– Испания, – задумчиво повторила Ана, помолчав, и покачала головой слегка устало, – о нет; это слишком много всего; таким образом я буду рассказывать очень долго, но это будет просто история нашей с Филом семьи… Нет, это не то, что я хотела. Я хотела создать общий план, как средство для объяснения тебе моего счастья и моих проблем, а в результате занялась довольно-таки подробными деталями…
– Какая разница, – перебила Вероника, – по какой причине ты начала этот исторический курс? Ты интересно рассказываешь; во всяком случае, мне интересно тебя слушать. Я уже начинаю видеть по-другому многие вещи, связанные с тобой… Конечно, я не могу настаивать, чтобы ты продолжала; тем более, я вижу, что ты устаешь, а некоторые вещи тебе просто тяжело вспоминать… но, если бы ты согласилась продолжать – пусть даже не сегодня – я была бы тебе признательна. Ну, не смешно ли читать многотомные саги или, может быть, смотреть длиннющие сериалы о подробностях жизни придуманных персонажей, зачастую схематичных и убогих существ… а о ближайших друзьях знать только то, что произошло с ними вчера или во время последнего отпуска?
– Что же, – спросила Ана, – ты предлагаешь, чтобы я устроила тебе устный сериал из собственной жизни?
– А почему бы и нет? Мы могли бы встречаться чаще, пока этот сериал не закончится, я имею в виду не закончится текущим моментом… Да и не думаю, что он будет настолько уж длинный… а еще, мы могли бы обсудить его…
Ана пожала плечами.
5
– Госпиталь Тавера, – сказала Зайка, когда наступило время достопримечательностей, – согласно карте, это туристский объект; смотрите, вот он, прямо за нами. Не посетить ли вначале его, прежде чем мы войдем в эти средневековые ворота и, может быть, так и останемся за ними до позднего вечера?
– Госпиталь, – пренебрежительно скривилась критически настроенная chica.
– Не очень-то похоже на госпиталь, – с сомнением заметил Филипп. – И вообще, не закрыт ли он…
Они подошли к зданию.
Ни одного человека не было возле дверей необычного госпиталя. Под ярким полуденным солнцем, посреди жары он казался бездействующим, вовсе вымершим; однако горячая черная дверь неожиданно подалась, и взорам открылся темный, гулкий, прохладный холл, в котором прямо у двери стояли три женщины – монахиня средних лет и две светских дамы почтенного возраста – стояли и вели некий медленный, вежливый спор.
