Москва

„Юридическая литература" 1981 Москва

Однокомнатная квартира. Точно такая же, как требуется мне, пока я еще холост. Хорошая однокомнатная квартирка с большим окном и балконной дверью, наполненная светом майского утра. Бледно-серые оштукатуренные стены, темно-серые бархатные кресла, розовый персидский ковер и круглый стол, все назначение которого — заполнить пространство. Бархатные шторы, тоже розовые, торшер с шелковым абажуром… Что еще? Да, широкая удобная кровать. Но я не предлагаю вам ею воспользоваться. Потому что на мягком одеяле скрюченный наподобие вопросительного знака лежит умерший в своей небесно-голубой пижаме.

Осмотр, фотографирование, дактилоскопические и трасологические исследования, оформление протокола — все это уже позади. Специалисты, закончив свою работу, ушли, и в комнате, не считая постового у двери, остались только я и мой старый друг, судебный врач. Пока он занимается мертвым своим пациентом, я еще раз осматриваю комнату, прихожую и балкон, чтобы уточнить свои впечатления и связать их в какой-то последовательности.

— Ну как, старик? Есть что-нибудь новенькое?

Врач, как всегда, не спешит с ответом: он полагает, что так солиднее. Я мученически вздыхаю и достаю пачку сигарет «Солнце», но к большому моему удивлению мой друг делает отрицательный жест:

— Спасибо, не курю!

Вопреки всем рассуждениям о пользе проведения допросов в служебной обстановке и вопреки тому, что некоторые коллеги в шутку прозвали меня «инкассатором», я снова начинаю с раннего утра свои хождения по мукам. Потому что, как я сужу и пб другим причинам, «инкассаторство» имеет и свои хорошие стороны — оно сулит выгоды, значительно превышающие расходы на починку сношенных подметок. Ты не только собираешь сведения, но и аккумулируешь впечатления от обстановки, от окружающей среды, не говоря уже о полезности чистого воздуха и йоговского дыхания, сопровождающего хождения по мукам.

Лиза Тенева. Стоп! Ошибка. Искомая гражданка уже не Тенева, а Стефанова, и ее скоро не будет тяготить холостяцкий налог, если судить по округлившемуся животу, выпирающему из полуоткрывшейся двери. Предъявляю привычным жестом свое удостоверение, и дверь растворяется до степени, открывающей доступ внутрь.

— Извините, пожалуйста, только что занялась уборкой, — оправдывается Лиза, снимая фартук и ставя веник в угол прихожей. — Знаете, конечно, эти веники, которые сделаны из перьев и которые поднимают пыли больше, чем собирают. Но не будем заниматься вопросами быта.

Хозяйка вводит меня в светлый холл с неизбежными для каждой хозяйки извинениями «не успела убраться» и «еще не обставились как следует», на что я отвечаю столь же обязательными «что вы, что вы» и «все еще успеется». Потом я сажусь и прошу разрешения закурить.

— Курите, — пожимает плечами хозяйка. — Раз уж нет воли бросить… Мой муж тоже курил, но я его заставила бросить, и вы даже не представляете себе, как он теперь хорошо себя чувствует.

Когда решаешь задачу на бумаге, можешь испробовать сто различных способов решения, все перечеркнуть и все начать сначала, пока не найдешь правильный ответ. Но когда величины в задаче — живые люди, каждое нарушение очередности действий или их поспешность могут помешать открытию истины. Потому что пока ты решаешь свою задачу, преступник тоже старается решить свою: проникнуть в твои намерения, запутать следы, внушить тебе ложные подозрения.

Все это, может быть, сплошная теория, и во многих случаях следователю не так уж трудно работать, особенно когда преступник глуп или раскрывает себя с самого начала. Но поскольку убийца Асенова отнюдь не дурак и не выказывает никакого желания обнаружить себя, я уже в самом начале расследования постарался установить строгую последовательность своих действий, и если кто-то думает, что я просто так разгуливаю по городу и разговариваю с кем попало, то он определенно ошибается. В сущности, до сих пор все идет строго по порядку номеров, и последний номер — это гражданин Спас Влаев.

Очередь до этого номера дошла только утром четвертого дня. Аттракцион был устроен в моем кабинете, потому что есть лица, которых по ряду соображений нужно допрашивать в строго служебной обстановке, с точным соблюдением процедуры, вплоть до подписания заключительного протокола.

Человек, которого вводят ко мне, молод, но уже не юноша, что-то между 20 и 30 годами, довольно высокий, сильно развитый в плечах и с видом «героя» в своем коротком темном плаще и в узких брюках. Он фиксирует меня еще издалека своими прищуренными недоверчивыми глазами и приближается уверенной походкой вразвалочку, словно идет по палубе корабля в открытом море. Лицо его для меня новое, но типаж хорошо известен. Для таких, как он, жизнь — это всего-навсего увеселительная прогулка на корабле с неустойчивой, качающейся палубой, прогулка, обещающая разные веселые приключения, драки, кровопролития и другие геройские забавы.

Бросаю беглый взгляд на вошедшего, чтобы просто удостовериться, что он действительно у меня в кабинете, и перехожу к формальностям: фамилия, имя, возраст, профессия, точный адрес и прочее. Новоприбывший отвечает на вопросы не спеша, словно желая показать, что мое служебное положение его нисколько не устрашает. В его слегка напряженной позе, в расставленных ногах, в чуть подавшемся вперед теле чувствуется какая-то скрытая агрессивность, характерная для людей, которые ходят по улице Гак, как будто весь тротуар принадлежит им одним, стараются как бы случайно толкнуть плечом прохожего и ищут повод для потасовки не ради какого-то интереса, а просто, чтобы показать, какие они есть и на что способны.

Уже седьмой час, и Дора должна быть уже здесь… Но сколько их и где они, такие женщины, которые были бы точны? Они становятся точными, и даже педантично точными, лишь в том возрасте, когда это уже не так важно. И все-таки Дора должна быть точной хотя бы из признательности ко мне, потому что я постарался вызвать ее таким образом, чтобы Марин ничего не заметил.

Три дня подряд я просиживаю в своем кабинете — редчайший случай в моей служебной практике. Встаю, чтобы размяться и поглядеть в окно, как живут люди. Живут нормально: ходят по магазинам, разглядывают товары, выставленные в витринах, или спешат куда-то. Рабочий день окончен, документы и регистрационные журналы заперты, должностные лица снова превратились в отцов и матерей, жен и мужей, исключая тех, для кого брак все еще является перспективой.

Счастливые те люди, которые работают с бумагами и цифрами. Закроешь папку, придавишь все бумаги и цифры и уходишь, не думая больше о них. А я работаю с людьми. И эти люди, даже после того как я с ними расстаюсь и совсем списываю со счетов, продолжают преследовать меня. «Да ладно, идите своей дорогой, — говорю я мысленно. — Отстаньте, видите же, что следствие закончено». Но они продолжают тащиться за мной со своими историями и неразберихами, возражают мне или грызутся между собой, пока их место не займет следующая партия из очередного расследования.

Случается и так, что, блуждая по городу в связи с каким- нибудь новым расследованием, я встречаю порой кого-либо из старых знакомых. Одни делают вид, что меня не заметили, другие кивают на ходу и спешат дальше. Третьи останавливаются, чтобы перекинуться со мною двумя-тремя словами.

Недавно я встретил Жанну, ту самую, из дела о смерти Маринова, которая вела светскую жизнь в «Варшаве» и преподносила мне сентенции вроде «ничто и ни с кем меня не связывает» и тому подобное. Думаю, что на сей раз она направлялась не к «Варшаве», потому что катила перед собой детскую колясочку. Пухленький ребенок сидел в коляске и раскачивался взад-вперед, словно стараясь ускорить движение своего транспортного средства.