Был свежий весенний день. Дул береговой ветер. Море вспыхивало яркими искрами. На каменистом выступе стояли две мальчика — худощавый черноволосый подросток и толстенький пухлощекий его спутник лет девяти. Подросток, прикрыв глаза ладонью, упорно глядел вдаль. Пухлощекий малыш нетерпеливо ковырял ногою прилипшие к камню водоросли я время от времени тянул старшего за хитон.

— Филипп, да Филипп же, опять в гимнасий опоздаем! — жаловался он.

— Подожди, я хочу увидеть паруса Армелая.

— А кто такой Армелай?

— Ты еще глупый, Никий. Армелай самый великий полководец у нашего царя Митридата. Он разбил римлян.

Дома обедали позднее обычного. Были гости, и Филипп успел переодеться, прежде чем мачеха заметила на нем разорванный хитон.

За столом вместе с семьей Агенора возлежали приезжие купцы: эллин с Родоса

[4]

и сицилиец из Лилибея

[5]

. Родосец утверждал, что Армелай втянет Херсонес в новую войну с Римом.

— Весь мир трепещет перед Римом, — перебил его сицилиец. — Понт еще не забыл прошлой войны…

— Однако Рим просил мира у Митридата, а не мы у Рима! — запальчиво выкрикнул Филипп.

Гости от неожиданности замолчали.

Прогнанный из-за стола Филипп лениво бродил по двору. Было жарко. Рабы спали, и даже белый лохматый пес Левкой не захотел с ним играть.

От нечего делать Филипп взобрался на забор. Внизу раскинулся сад архонта

[6]

Аристоника, отца Алкея и Иренион. Филипп дружил с ними. И втроем они часто играли на садовых дорожках. Но в прошлом году Иренион, вернувшись из Афин, куда она ездила с отцом на празднество богини Паллады, стала избегать встреч с бывшим другом.

Дом архонта выделялся из всех херсонесских зданий благородством пропорций, изяществом и стройностью ионических колонн. Сад с тенистыми дорожками и фонтаном, заросший ирисами, был прост и по-домашнему уютен.

Иренион любила цветы и сама ухаживала за ними. Она росла без матери и рано научилась вести дом. Ирисы, большие, ярко-лиловые и палево-золотистые, были ее гордостью. Даже в послеобеденный зной она не поленилась выйти укрыть их тенью.

В нежно-зеленоватом пеплосе, с тяжелым узлом каштановых волос над чуть загорелой стройной шейкой, она и сама казалась ожившим ирисом. Филипп, сидя на заборе, свистнул. Иренион не повернулась на зов мальчика, достала ножницы и стала срезать цветы.

Пир в честь Армелая удался на славу. Правда, в самом начале Агенору пришлось пережить несколько неприятных минут. Он поссорился с разорившимся землевладельцем Евдоксием за право сесть поближе к полководцу. Распорядитель пира, купец Гармодий, встал на его сторону. Евдоксию сказали, что он занимает место благородного Агенора.

— Прости, Гармодий, я все забываю: теперь, куда ни плюнь, попадешь в благородного, — огрызнулся Евдоксий. — Ты знаешь, — обратился он к соседу, — Агенор над своими лавками пишет: «Торговля благородного Агенора». Клянусь Гераклом! Интересно, давно ли Агенор стал благородным?

— С тех пор, как ты продал мне за долги твое благородство, — отрезал Агенор.

Кругом дружно захохотали. Мужи херсонесского совета старейшин были в большинстве недавно разбогатевшими купцами. Они недолюбливали обнищавших аристократов.

Но скоро все распри забылись. Херсонесских мужей сразило красноречие Полидевка — юного ритора из Афин.

Хождение в гимнасий стало для Филиппа мукой. Теперь нельзя было в одиночестве бродить вдоль взморья, перепрыгивать с камня на камень, дышать освежающим йодистым запахом водорослей — и это запретили! Агенор строго-настрого приказал рабу, провожающему детей в гимнасий, ходить через город и не пускать мальчиков шататься по взморью.

Никий любил базар, да и раб предпочитал более короткий путь. Суета, шум, гомон, жаркое дыхание толпы не угнетали Никия, как Филиппа, а, наоборот, забавляли и бодрили. Он любил останавливаться перед лавочками керамиков. Глиняные расписанные горшки, золоченые свинки, ярко раскрашенные уточки и петушки, свиристелки приводили его в восторг.

А разносчики ледяной сладкой воды — ярко-красной, оранжевой, травянисто-зеленой! Как они поют! Их колокольчики так и звенят в такт пению!

А медный ряд, где, склонив головы над горном, с обожженными лицами и волосами, перехваченными у висков темной лентой, в синих и алых хитонах искусные ремесленники куют молоточками узорные коробочки, браслеты и диадемы с цветными дешевыми камешками для небогатых модниц…

Влево от медников тянулись ряды со снедью. Шумные, веселые торговки, окликая прохожих, предлагали им жареное семя, орешки в меду, сушеные и вяленые плоды. Молодые толстощекие гречанки прохаживались с высокими корзинками на головах и пели:

Спальня рабов — низкая, с двойными нарами. В закопченных каменных корытцах — языки пламени, желтые, окруженные кольцами, поминутно вздрагивают, мечутся от людского дыхания и испарений.

На верхних нарах, пристроившись у самого светильника, молодой пергамец, осторожно расправляя рваные края папируса, с трудом разбирает какие-то стертые письмена.

А внизу, у каменного столба, врытого в землю, рабы играют в кости.

Весельчак Ир, уютно расположившись у очага, пищит на маленькой глиняной свирели.

Никто не заметил, как в спальню вошел Кадм. Он степенно шагал между нарами и бормотал:

У нее не было имени. В детстве звали Мирем. Хозяин-грек купил девочку у ее родителей за мешок ячменя. Эллин не пожелал запомнить варварское имя и прозвал маленькую рабыню __ Нисса. Хорошеньких девочек учили танцам, игре на лире, декламации. Обучив, увозили в портовые города.

Некрасивых сдавали в ткацкие мастерские. Нити, идущие на изготовление лунных тканей, были так тонки и хрупки, что их ткали в сырых подвалах. Руки взрослых женщин были слишком грубы для нежной пряжи, и знаменитые сирийские покрывала ткали молоденькие девушки. К восемнадцати годам ткачихи гибли от чахотки. Вечный сумрак и сырость подвалов убивали их, но солнечный свет был губителен для дорогих нитей. Они быстро пересыхали и ломались на сухом воздухе. А жизнь ткачих стоила недорого. Бедные родители продавали девочек-подростков за мешок ячменя, за пару баранов.

Ниссу Афродита лишила своих благ. Большой рот, острый подбородок, и лишь тонкие изогнутые брови да глубокие бархатные глаза были красивы. Впрочем, к лицам ткачих никто не приглядывался.

День и ночь девушки ткали. Однако в самый зной даже в глубоких ткацких подвалах воздух становился жарким, и нити начинали ломаться. Ткачих выгоняли отдыхать.

В балаганах, душных и шумных, среди стонов больных трудно было уснуть, и Нисса охотно уходила за водой.

— Сыны народа римского! Квириты! В странах Востока, изнемогающих от тирании царей-варваров, вы являете собой образцы республиканской доблести. Вы не должны пятнать себя низким корыстолюбием. Вы посланы Республикой освобождать народы Азии. — Военный трибун Цинций Руф отдышался. — А на вас, подлецов, снова жалуются — грабите население! Титий Лампоний! — выкрикнул он в солдатский строй.

Сухопарый, быстроглазый легионер выступил вперед.

— Титий Лампоний, — устало проговорил Цинций, — ты отнял у местного судьи осла…

— Доблестный трибун! Я шел по дороге, какая-то сонная тварь ехала на осле. Я заметил вслух, что ослик мне нравится. Сириец соскочил и помчался в кусты. Я приютил брошенную скотину! — невинно объяснил воин.

— Глупец! Ты должен был догнать варвара и вручить ему квитанцию, что ослик реквизирован тобой, сыном народа римского, в пользу Великой Республики Рима. Учишь вас, учишь, а вы позорите своей глупостью мать-Республику! Где животное?

Ир захромал, и легионер с проклятиями вернул его хозяину. С распухшей ногой лежал Ир в маленькой каморке. В глубине души он торжествовал и только боялся, чтобы знахарь, позванный надсмотрщиком лечить больного раба, не обнаружил в ране маленьких крупинок извести. И глупцу известно: хочешь захромать — надрежь немного кожу и привяжи к ранке горсть извести в мокрой тряпке, пройдет нужда в болезни — листья подорожника весь гной вытянут, и снова можешь скакать, как горный козел.

Каждый вечер Нисса пробиралась к товарищу сына. Она подкармливала его плодами, украденными на хозяйском поле.

Сотый раз рассказывала несчастная Иру, как в тот злополучный вечер она достала вяленой смоквы, пшеничных лепешек и ждала их до поздней ночи.

— Думала, что вы придете с моим ягненочком… — горестно повторяла Нисса. — Ждала, ждала…

А поздно вечером, не дождавшись, рассказывала она, ринулась к надсмотрщику, сунула ему в руки заветное серебряное запястье, молила ответить, где Аридем. Не наказан ли за грубость? Непокладистый характер у ее сына… Сама знает. Пусть ее выпорют, а Аридема простят и отпустят поужинать с ней.

— Аридемций, — переделав имя варвара на свой лад, позвал римлянин. — Почеши мне спину!

Аридем молча продолжал стоять у входа в палатку.

— Э-э-э, — Титий перевернулся на циновке и лег на живот. — я говорю: почеши спину…

— Не умею.

— Аридемций!.. Скотина упрямая, позови Муция.

Бирема на всех парусах спешила навстречу солнцу. Заложив руки за голову, Филипп лежал на палубе. Завтра он увидит Синопу — столицу Митридата. А ему грустно. Почему так грустно?

Перед отъездом он пошел проститься с соседями. Аристоник и Алкей были на виноградниках. Иренион сидела одна в прохладной зале и ткала. Под ее пальцами расцветали пышные и причудливые узоры. Увидев Филиппа, она не выказала никакого удивления.

— Я уезжаю, — сказал Филипп, пробуя улыбнуться, но чувствовал, что на глазах его навертываются слезы.

Девушка протянула ему руки.

— Как жаль, что ты не будешь на моей свадьбе. Разве ты не мог бы подождать с отъездом?

Тамор ударила рабыню по лицу: эта мерзавка, наверное, думает о мужчинах, а не о том, чтобы служить своей госпоже! Оставила на виске два седых волоса! Слепая сова! Тамор снова взглянула в зеркало и выдернула злосчастные сединки. Темно-рыжие волосы пышными живыми прядями упали на грудь и плечи.

Она засмеялась — нашла из-за чего неистовствовать!

Какое у нее тело! Здоровое, золотистое, точно абрикос. Помогло ослиное молоко. Морщинки у глаз и у рта исчезли. Губы полные, вырезанные, как лук Эрота. А зубы, как у молодой мышки. Пусть Аглая, эта бледно-зеленая недозрелая оливка, или желтые, словно мертвецы, египтянки попробуют сравниться с бархатисто-смуглым румянцем Тамор. Ей тридцать пять лет, а она всюду может появляться без румян и белил. Пусть попробуют эти дохлые кошки!

Она откинулась на подушки и вытянулась. А ножка! Маленькая, сильная, с крутым подъемом…

…Как-никак Люций на два года моложе ее. Он хороший муж, внимательный и щедрый, но в последнее время почему-то скучает.

— Госпожа… — Рабыня успела только раскрыть рот, чтобы предупредить хозяйку о приезде ее сына, как Филипп уже появился в спальне. Тамор вскочила на ложе. Перед ней стоял худенький, плохо одетый подросток.

От ее зорких глаз не укрылись ни заморенный вид мальчика, ни искусно заштопанная дырочка на плече хитона, ни истоптанные сандалии…

— И это мой сын? О Табити! На кого ты похож?! — Тамор всплеснула руками.

И все-таки это была ее плоть и кровь, это были ее брови, изломленные, как крылья птицы, ее слегка раскосые темные глаза, ее блестящий пристальный взгляд. А очертания рта у мальчика были еще нежней, изысканней; кисти рук — она восхитилась: кисти рук у ее мальчика были мужскими!.

Филипп испуганно глядел на мать. Тамор, опомнившись, привлекла к себе сына.

Филипп легко подружился с отчимом. Потомок древнего патрицианского рода, слабый и бесхарактерный, Люций Аттий Лабиен через всю жизнь пронес три великие страсти.

Первой и основной страстью были свитки папирусов. Он легко разбирал египетские иероглифы, причудливую вязь арамейских письмен, превосходно владел аттическим наречием, свободно изъяснялся на языках Персиды, Армении и Сирии.

Второй его страстью были персидские камеи. Он любил их, как живые существа.

— Мои маленькие друзья, — говорил он, лаская рукой и взглядом их светлые, радостные тона.

Третьей и самой пагубной была страсть к Тамор.

Как-то в цирке к Тамор подошел Армелай и, целуя ей руки, задумчиво спросил:

— Жив ли тот голубь, что я подарил тебе?

Тамор стыдливо опустила ресницы:

— Голубь умер от тоски. А я от огорчения выпила в вине ту жемчужину, что ты привязал к его ножке. Какая была красивая жемчужина!

— Не говори так! Чтоб достать тебе еще лучшие перлы, я прикажу осушить весь Персидский залив! — по-юношески пылко возразил полководец.

— Безумием и преступлением будет пролить кровь понтийцев в угоду горстке римлян, укрывшихся за нашими спинами. Если они мужественны, пусть защищаются сами! — заявил Митридат.

Царь повелел военному трибуну Люцию Аттию Лабиену сформировать легион эмигрантов и вторгнуться у Козьих рек в римскую провинцию Македонию.

Некогда в битве у Козьих рек спартанцы нанесли сокрушительный удар афинским притязаниям на гегемонию в Элладе. Полстолетия спустя здесь, на берегу Геллеспонта, прочно стоял уже македонский царь Филипп, восприемник славы и могущества древних Афин и Спарты. Сын Филиппа Второго Александр пронес солнце македонской славы от Козьих рек до Инда, границы его империи простирались от Адриатики до Памира. Митридат мечтал включить в пределы своего государства не только земли диадохов — наследников Александра, но и Карфаген, Испанию, Сардинию и Сицилию. Двух властелинов вселенной он не мыслил. Мощь Рима должна быть сокрушена.

Для осуществления своих грандиозных замыслов владыка Понта намеревался поднять на квиритов не только Азию, но и весь эллинский мир.

Однако на первых порах бросить в Грецию азиатские полки он не решался: в памяти еще были живучи поражения первой войны.

Восстание рабов охватило всю Сирию. Беглый раб оказался не рабом, а, как утверждала молва, спасенным волею богов царевичем Аристоником, внуком Аристоника-Освободителя, царственным потомком Александра Великого. Он объявил себя мстителем за законных царей Сирии Антиохов, коварно умерщвленных Анастазией, наложницей римских центурионов. Однако, взяв приступом Антиохию, он удивил многих — встал между разъяренной толпой и низложенной царицей:

— Гелиоты не воюют с женщинами!

— Она не женщина, она — царица!

— Все равно! — отрезал Аридем.

Босая, в разорванных одеждах, Анастазия ночью прибежала в римский лагерь. К груди она прижимала трехлетнего Антиоха, старшего сына, в мешке за плечами плакал годовалый Деметрий. Рассыпанные волосы едва прикрывали наготу в ссадины на смуглом теле вчерашней царицы. Озаренная кострами, она металась в поисках римского легата.

После взятия Антиохии войска Аристоника Третьего (так именовался теперь Аридем) овладели всей Сирией. Повсюду — и в селах, и в господских экономиях — рабы изгоняли хозяев и превращали их сады и пашни в общинные земли. Эти земли распределялись по фратриям. Вчерашние рабы, а сегодня — братья и сестры одной фратрии — жили в бывших господских домах. Сестры ухаживали за садами, вели дома, готовили пищу, шили одежду. Братья пасли стада и возделывали поля. Сирых и немощных безвозмездно кормили молодые и сильные. Все алтари лжебогов были уничтожены — гелиоты чтили лишь одного истинного бога — Солнце Свободы.

На алтарь этого своего божества гелиоты приносили только добрые дела. Наиболее угодными Гелиосу делами считались: для мужчин — участие в освободительной войне против рабства и Рима, для женщин — забота о детях, в равной степени о своих и чужих, ибо чужих детей не могло быть среди народа гелиотов, были лишь осиротевшие малютки братьев и сестер. Не знали также гелиоты различия и в дележе урожая. Все зерно свозилось в общую житницу братства-фратрии. Сестры, ведающие питанием общины, черпали оттуда столько, сколько им требовалось, чтоб изготовить вкусные и сытные яства для всех братьев.

Окрестные зажиточные пахари настороженно следили за порядками в общинных экономиях. Они не доверяли бывшим рабам, прятали от них зерно, скот, боясь, что гелиоты украдут их добро и съедят в своих общих столовых. Втайне вздыхали об Анастазии. Та умела править, душила налогами городских бездельников — разных там ткачей, сапожников, каменщиков, не жалела и сельских нищих-издольщиков, но к добрым пахарям была милостива.

Они ненавидели Пергамца: и одного раба не смей завести, а прежде добрый пахарь мог и пять-шесть держать!

Кадм, основатель одной из фратрий, распорядился обнести селение гелиотов укрепленным валом. По ночам выставлял стражу. Кругом кишели враги, и гелиотам нельзя было предаваться беспечности.

На быстроногом скакуне, в позолоченных доспехах, в ниспадающей на круп лошади алой накидке, весь убранный сияющими драгоценностями, Филипп ехал во главе войска, рядом с Армелаем. Он надеялся, что Армелай забудет наставления Тамор и даст ему больше свободы, но старый полководец ни на шаг не отпускал от себя своего этера.

Филипп не раз просил стратега назначить его в разведку, но Армелай только поводил бровями: его шатер, убранный коврами Персиды, достаточно хорош, чтобы сын Тамор мог беспечально проводить время…

Такая забота угнетала Филиппа, тем более что сам Армелай не знал ни слабости, ни усталости. Утром первым был на ногах, до зари успевал проверить, подкованы ли кони, выданы ли свежие лепешки солдатам, заходил в походную кузницу, заворачивал к кострам, где готовилась пища.

Солдаты любили его за простоту и спартанскую воздержанность. Он ел с ними из одной чашки у походного костра, носил простой льняной хитон, грубошерстный плащ и латы без украшений. Волосы перевязывал узкой темной лентой без камней и золотых узоров. Лишь в дни торжеств его седеющая голова увенчивалась лаврами. В гневе полководец был страшен. Особенно не любил он себялюбцев, обманщиков, трусов, корыстолюбивых торгашей. Храбрецам же прощал многое.

Войско наступало, возиться с пленными было некогда. В непокорных городах все предавалось уничтожению. Иногда побежденные восставали, но с ними расправлялись быстро. Когда Филипп заикался о великодушии, над ним смеялись.

На красно-бурой земле ни маслин, ни лавров. Редкий колючий кустарник. Голые горы, плоские, иссеченные морщинами. Казалось, в песок, оцепенев от зноя, зарылось слоновье стадо. Изредка в пепельно-буром раскаленном безлюдье попадались города-сады, белые дома и густая зелень.

Переходы становились все мучительней: зной, пыль, вечная жажда — солнце, солнце. Ни тени, ни прохлады, ни влажного бриза. Даже ветры, как из печки. Воды не хватало. Филипп залпом выпивал с утра всю порцию. К полудню начинались мучения. Армелай заставлял пить из своей фляжки, пытался смачивать ему виски, темя. Филипп негодующе крутил головой, отъезжал в сторону от верховного стратега.

Одного слова Армелая было бы достаточно, чтобы воды принесли вдоволь, но старый полководец даже для сына Тамор не желал поступиться воинской честью. И Филипп радовался этому: его херсонесский кумир снова достоин был поклонения!

Таксиархи обращались с этером своего вождя с подчеркнутой учтивостью, но дружбы пока никто ему не дарил.

Солдаты же любили Филиппа за приветливость и бескорыстное заступничество. На привалах они делились с ним сладкой джудой, ободряли: скоро откроются горы, там, на горах и в долинах, растут лавры, дубовые рощи, текут буйные речки, а на берегах этих речек можно встретить нагих и полунагих нестроптивых красавиц…

Антиохия раскинулась в ложбине. Пирамидальные тополя и тенистые грабы осеняли оросительные каналы. На широких улицах — ни черных глашатаев, ни колесниц, ни подвижных розовых узорных шатрообразных носилок, которые обычно во всех других городах покоились на плечах невольников. В толпе прохожих встречались женщины в кубовых покрывалах, с корзинами на головах, мужчины в домотканых хитонах, воины в простых латах и шлемах, обернутых тюрбанами. Они неодобрительно провожали глазами кавалькаду блестящих всадников. Филипп безуспешно пытался прикрыть плащом золото своих доспехов. Он почувствовал: роскошь в Антиохии воспринимается всеми как вызов. Может быть, их принимают за телохранителей Анастазии? Он оглянулся на ехавший за ним сомкнутым строем отряд таксиархов и пришпорил коня — показался дворец царя Сирии.

Спешившись и отряхнув себя от дорожной пыли, посланец Митридата тотчас же попросил встречи с Аристоником Третьим. Его ввели в тронный зал.

Филипп огляделся: высокие округлые своды, плавные линии арок; на серебристо-розовых и бирюзовых эмалях водоема журчал фонтан. Гладкие стены сверху донизу были украшены письменами и рисунками. Тут изображались подвиги Нина, супруга Семирамиды: полуптица-полуконь с мудрым человечьим лицом, он парил в выси, а Семирамида, вся скрытая в цветке, с телом, похожим на стебель, тянулась к своему божественному супругу.

Дальше Филипп увидел основание Вавилона, победу мощных чернобородых, красно-смуглых мужей над бледнолицыми иудеями и желтокожими египтянами. Побежденные едва достигали колен победителей. Филипп усмехнулся: не так уж ошибся наивный художник, но тут же прогнал с лица усмешку — из глубины портала к нему шло несколько мужей в белых хитонах.

— Прости, желанный гость, мне только что доложили, что ты прибыл, — сказал первый, останавливаясь и протягивая Филиппу руку.

На бледно-сером небе розовела заря. Ночи в пустыне холодные, и на восходе свежесть пронизывает. Посланец Митридата, поеживаясь, кутался в плащ. Он шел вслед за Аридемом. Удивленный, что их никто не сопровождает, Филипп окидывал взглядом пустынные поля. И зачем потребовалась царю эта странная прогулка? При неожиданном нападении тайная охрана не поспеет на выручку. Рука его невольно опускалась на рукоять меча.

Аридем шел крупным шагом привычного пешехода. Вдали уже белел воинский стан. Солнце поднялось, и сразу стало жарко. Дорога пылила. Филипп начал уставать.

— Сейчас ты увидишь моих воинов, — проговорил, сдерживая шаг, Аридем, — я прошу тебя, будь снисходителен к ним.

Филипп ответил ничего не значащей любезностью. Аридем вздохнул.

— Если бы ты узнал их близко, ты не был бы так высокомерен.

— Где волчонок? Сестра, я тебя спрашиваю, где волчонок?

— Девочка пошла за водой.

— Не за водой, а на свидание! Она же обула туфельки с бубенчиками! Ты плохо смотришь за дочкой, сестра!

— Господин мой…

— Я не господин. Я твой раб! До пятого десятка дожил, а все еще не женат! Не на что жену купить! Живу без ласки, без присмотра!

Филипп научился работать. Он вставал до зари. Дни проходили в трудах: формирование отрядов, обучение солдат, разъезды с царем по пригородным селам. Он старался вникать в жизнь сирийцев, научился понимать их язык и немного объясняться. Ему уже не казались ничтожными заботы о качестве муки на городском базаре и судьба сыновей нищей старухи.

По вечерам он писал восторженные донесения Митридату. Письма к Армелаю вкладывал в официальные отчеты. Армелай отвечал длинными ласковыми посланиями. Подробно объяснял Филиппу, как испытать воина, еще не бывшего в бою, приучить его к строю, лишениям и тяжестям походной жизни.

Обучать военному искусству разношерстную массу повстанцев было нелегко. Филипп приблизил к себе молодого италика Ютурна. Они были ровесники, но за спиной Ютурна лежало немало пройденных путей. Его отца, участника восстания самнитов, распяли на Аппиевой дороге. В Италии у Ютурна остались мать и маленькая сестренка. Он ничего не знал о них.

Письма и почтовые голуби существовали не для рабов.

Три года назад за непокорный нрав хозяин продал Ютурна в Египет. В Александрии на рынке рабов юноша попал в руки владельца нубийских алмазных копей. Работал под землей. Это был сущий ад: вечная духота, острая, ранящая пыль. За полгода он ни разу не видел солнца. Чтоб рабы не убежали, их никогда не расковывали. Кандалы натирали раны. В ранах копошились маленькие белые черви. Человек в конце концов пожирался ими заживо…

После купания тело испытывало приятную истому. Не хотелось ни двигаться, ни думать.

Аридем лежал в траве и лениво следил за Филиппом, пытавшимся сорвать с дерева глянцевитый лист магнолии. Он вытягивался, становился на цыпочки и, наконец, прыгнув, добыл желаемый трофей. Лег рядом, достал из-за пояса костяную палочку и начал чертить на легком восковом налете листочка какие-то письмена.

— Что ты делаешь? — улыбнулся Аридем.

— У понтийцев обычай: на этих листьях пишут дорогое имя и отсылают любимой. — Филипп смущенно потрогал края листочка. — У меня сейчас нет любимой, но матери будет приятно мое внимание.

— Ты у нее один?

Митридат притворным отступлением заманил римские легионы в глубь пустыни.

Сначала все говорило о паническом бегстве понтийцев: идя по их следу, легионеры находили в оазисах запасы продовольствия, чистые, нетронутые источники, прирезанных (будто бы загнанных) коней, брошенное (будто бы впопыхах) боевое снаряжение. Это поднимало дух, завоеватели ликовали и с каждым днем наращивали преследование.

И вдруг все исчезло — оазисы, источники. Второй день римляне шли без воды. Ночью в их лагере в разных концах неожиданно раздались вопли дозорных, на спящих воинов словно с неба посыпались дротики…

Пустыня ожила. Наутро вождь римской армии Мурена увидел на горизонте понтийское войско. Оно показалось ему несметным. Но еще действовала инерция высокомерия: варвары разбегутся… Он приказал трубить сбор. Римляне, быстро построившись, пошли на врага острым клином. Но их удар пришелся в пустоту: понтийцы снова отступили. Обрадованные легионеры бросились к покинутым обозам. И тут их ожидало то, чего они никак не предвидели: из-за повозок на их головы посыпались тучи отравленных стрел. Строй когорт спутался. И в ту же минуту из оврагов, из-за песчаных холмов на них обрушились летучие отряды арабов-копейщиков. Гибкие увертливые всадники, как оводы, закружились на месте боя: короткие мечи и копья пехотинцев не уязвляли отважных наездников, они же били, кололи и топтали копытами растерявшихся римлян.

А в центр, где оказалась италийская конница, ударила фаланга македонцев. И тоже нарушая всякие правила.

Армелая отнесли в шатер. Придя в сознание, он призвал врача:

— Сколько мне жить?

— Жизнь людей в руках Мойр…

[22]

— начал было лекарь.

— Мы не в школе, — прервал его Армелай. — Говори, сколько я буду жить?

Врач уклончиво промолчал, но, видя, как рванулся больной, опустил глаза:

Тетрарх Галатии был взбешен. Сирийцы вторглись в его страну, римские легионы заняты укреплением Вифинии, а беглые рабы грозят его столице — придется драться всерьез! С рабами… драться всерьез?! Он в гневе разбил мурринскую вазу, казнил двух придворных, пытался силой вломиться в покои Анастазии, но та из-за запертой двери ответила:

— Государь, в руке моей отравленный кинжал… — Голос ее, спокойный и решительный, заставил отступить Дейотара.

— Я не хотел оскорбить тебя, царица. Я зову тебя на военный совет.

Эта мысль пришла к нему внезапно, он обрадовался ей.

— Я выйду, — ответила Анастазия.

Гелиоты осадили Котией. На стенах против них сражались легионеры. Сервилий и Мурена, верховные вожди римской армии, повелели во что бы то ни стало удержать этот город — ключ к римской Азии

[23]

.

Аридем несколько раз водил гелиотов на штурм. Римляне скатывали на головы нападающих камни, лили кипящую смолу. Скифы не ходили на приступ. Прильнув к земле, спрятавшись за камнями, поражали стрелами издали. Пергамец берег их для решительного часа. Но когда наступит этот час? Было ясно: без осадных приспособлений — катапульт и таранов, без удушливой самовозгорающейся смеси Котией не взять. Оставалось или стоять перед городом и принудить его к сдаче измором, или, обойдя крепость, прорваться к морю южной дорогой. Но там могли быть засады. Кроме того, если снять войска, римский гарнизон быстро опомнится и ударит в спину.

Аридем решил брать Котией измором. Утром и вечером он обходил свой стан и подбадривал воинов. Однажды в полутьме он остановился у маленькой жаровни. Темный полуголый человек в остроконечной черной шапочке жарил рыбу. Аридем с любопытством наблюдал за ним.

— Почему ты один, а не там, где сидят твои товарищи?

— Государь, я нечист.

Родилась новая луна. Река вздулась. Защитники Котиея решили, что с гор идет паводок. Но вздувшийся поток вдруг ринулся в сторону города.

Сметая травы и камыши, горная речушка (теперь уже река), ударяясь о крепостную стену, забилась, заклокотала у ее основания, и стена вскоре рухнула. Защитников города охватила паника. Вода заливала городские кварталы. Ополченцы, побросав оружие, кинулись спасать свои семьи. Растерянные римляне тоже отступили. Начались пожары. Не щадя чуждого им населения, легионеры подожгли нагорную часть города и заперлись в храме.

Котией был в руках гелиотов. Кое-где еще закипали схватки. Филипп, размахивая мечом, бежал по улице. Он еще никого не убил, но весь был охвачен воинственным пылом. Первыми ворвались в город его скифы. Эту честь Аридем уступил войску царя-союзника, и войско теперь неудержимым валом катилось к стенам храма, где засели римляне.

Филипп неожиданно остановился. Двое молодых киликийских пиратов — их отряд недавно влился в армию гелиотов — волочили за руки девочку-подростка. Она извивалась по земле, билась, кричала. Растрепанные волосы цеплялись за кусты. Увидя скифского военачальника, насильники на минуту растерялись и отпустили пленницу. Она вскочила и кинулась бежать, но добыча была слишком привлекательной, один из киликийцев схватил девочку за косы.

— Пусти ее! — дико, не своим голосом закричал Филипп.