В 1941 году союзница Гитлера, фашистская Венгрия, объявила войну Соединенным Штатам. В кабинете президента Рузвельта произошел, судя по всему, такой диалог:

Венгерский посол:

Уважаемый господин президент, с огромным сожалением вынужден сообщить вам, что сегодня Венгрия объявляет войну Соединенным Штатам.

Рузвельт:

Венгрия? А что это за страна?

Посол:

Это королевство, господин президент.

Рузвельт:

Королевство? А кто король?

В детстве в Венгрии я больше всего любил запах, доносившийся из квартир около часу дня, когда накрывали на стол. Сладкий аромат тушенных со смальцем овощей, лечо, фаршированной паприки, картофельной запеканки. Дешевых, сытных обедов, состоявших из одного блюда, после которого можно было ничего не есть до конца дня. Обедов, к которым подавался свежий белый хлеб, мягко укладывающийся в желудке. Помню по-прустовски эти запахи улиц XIV квартала, где жили семьи, приятельствующие с моим отцом. Особенно хорошо помню обеды у семьи Реп, жившей на площади Уйвидек. Каждый раз к нашему приходу жена господина Репы готовила огромную кастрюлю с едой. На столе уже шипела содовая вода в сифоне, пахло свежим хлебом, глава семьи в парадном тренировочном костюме и тапках с удовольствием откупоривал недорогое вино, из кухни слышалось побулькивание, бормотание хозяйки, и через минуту все уже ели. Кроме великанши-жены господина Репы, которая всегда твердила, что она не голодна и только поглядит, как мы едим (что поначалу заставляло меня подозревать, будто еда отравлена и почтенная с виду женщина хочет в один присест избавиться от мужа, детей и двух гостей из-за границы). Спустя некоторое время я все же понял, что опасаться нечего — угощение и впрямь не назвать особо полезным и диетическим, но зато вкусно и погружает в благостное состояние духа. А жена господина Репы и так съедала свое в тишине кухни, когда ее никто не видел.

Через много лет, когда мой отец умер, я приехал в Зугло, в XIV квартал, чтобы обойти давних отцовских знакомых и известить о его смерти. Я ходил по площади Уйвидек, улицам Дертян и Таллер и припоминал визиты к друзьям и родственникам моего отца, эти жирные трапезы, содовую воду и свежий хлеб, разговоры, исчерпывающиеся жалобами на повышение цен, это время, текущее без причины и следствия, постоянство воскресных ритуалов, неизменность зугланского пейзажа: за эти годы там ничего не изменилось, разве что «вартбурги» и «трабанты» восьмидесятых вытеснили новые «опели» и «сузуки». В тот приезд я навестил семью Реп. Они вспомнили меня быстро, хотя за двадцать с лишним лет я изменился. Господин Репа обнял меня и охотно достал дешевое вино. Жена господина Репы как раз месила тесто на галушки. Я отговорился. Пообещал позвонить и прийти на обед. Не позвонил.

Все эти семьи были похожи: муж худой и жилистый, но с явным брюшком, обтянутым парадной тренировочной блузой; жена — здоровенная неуклюжая толстуха, с показным усилием преодолевающая путь из кухни до гостиной, чтобы все увидели, как нелегко ей приходится, или скоблящая полы; всегда услужливая и озабоченная, то и дело подносящая к столу кофе и палинку. Ну и дети — обычно красивые черноволосые дочки, наделенные спортивными или музыкальными способностями, которые позже закапывали свои таланты в землю и неудачно выходили замуж, пополняя венгерскую армию отчаявшихся, погруженных в уныние и депрессию женщин. Звали их Жужи или Аги, они учились игре на скрипке, занимались художественной гимнастикой, но теперь, вероятно, их стройность предана забвению, их хрупкость сменилась ороговелостью, их годы уплывают безвозвратно.

Потребовалось время, чтобы, освободившись от обязательных воскресных визитов к знакомым отца, я наконец понял, что этот мир состоял не только из лечо, фаршированной паприки и картофельной запеканки, но еще из фрустрации, комплексов, неизлечимой, мучительной, искореженной памяти. Что это еще и ностальгия по временам регента Миклоша Хорти и товарища Яноша Кадара

Каждая третья чайная в Будапеште называется «Ностальгия», в ассортименте — леденцы «ностальгия», ностальгия покрывает лишаем стены домов и брусчатку улиц. Это вздохи тоски по былому величию, хотя настоящему величию пришел конец более пятисот лет назад, во времена короля Матьяша Корвина, если, конечно, не вспоминать о величии венгерского футбола в пятидесятых и шестидесятых годах, а также о мировой славе групп «Omega» и «Locomotiv GT» в семидесятых.

Самую знаменитую венгерскую фотографию сделал в ноябре 1919 года Рудольф Балог. Миклош Хорти

[19]

в адмиральском мундире на белом коне въезжает в Будапешт после подавления революции Белы Куна

[20]

. Начинается очередной этап восстановления земель Короны Святого Иштвана, который закончится сокрушительным поражением, и последствия этой травмы будут, скорее всего, ощутимы до конца существования венгерского народа.

Снимок Балога представляет ключевую сцену — начало эпохи Хорти, которой суждено будет продлиться четверть века, до октября 1944 года, когда немцы, раздраженные нерешительностью регента, без труда лишат его власти и отдадут ее в руки венгерских нацистов, объединившихся под знаком скрещенных стрел. Обычная на первый взгляд фотография, запечатлевшая вступление армии-победительницы в город, только что отбитый у коммунистов, обнажает истинно венгерский абсурд ситуации — вождем края, не имеющего доступа к морю, становится адмирал и, как пристало адмиралу, щеголяет верхом на коне. Это даже не морская пехота, это морская кавалерия! Это — конь белый, ибо Хорти эдаким всадником-ангелом прибывает из Сегедина во главе Национальной армии, чтобы спасти Отчизну, принести ей мир, благополучие и справедливость. Адмирал становится правителем королевства без короля и без моря.

Парадокс этого великолепного парада в том, что Хорти получает власть с помощью румынской и чехословацкой армий, которые уничтожили Венгерскую Советскую Республику. Победа Национальной армии одолжена Венгрией у государств, само существование которых оскорбляет венгерских националистов. Румыния и Чехословакия, в границах которых находится Трансильвания, — бельмо на глазу мадьяра.

Не пройдет и года после торжественного вступления Хорти в Будапешт, как состоятся роковые переговоры в Трианоне, в результате которых Венгрия потеряет две трети своей территории, вместе с Трансильванией и Верхними землями (нынешней Словакией). С этого момента основой политики Хорти станет реваншизм, что приведет к очередным неудачам в бесконечной колее венгерских унижений.

Балог, один из самых известных фоторепортеров в истории венгерской фотографии, был прежде всего автором великолепных снимков с полей битв Первой мировой войны, а также подретушированных картин идеализированной, мифической пушты, которые он создавал, смело используя фотомонтаж. В кадр к коровам, пастухам и бричкам, заполняющим эту единственную истинно европейскую степь, он подклеивал хмурые тучи, грозно тянущиеся по небу; рисовал образ пушты прекрасной, но полной опасности и тайны. Эти фотографии — унылый венгерский эквивалент «голубых лагун» на рекламах турфирм — появились в начале тридцатых годов, уже после войны, аллюра белого коня и трианонской пощечины.

Венгерская кухня повсеместно считается острой, пикантной, жгучей. Каждый, кому пришлись по вкусу паприкаш, блинчики по-хортобадьски

[29]

или фасолевый суп à la Йокаи

[30]

, знает, что это неправда — все блюда здесь щедро заправляют сметаной, способной смягчить любую остроту. Венгерская кухня — это и сладкие десерты, творожные кнедлики, шоколадно-ореховые блинчики Гунделя

[31]

, пюре из каштанов, бисквиты со взбитыми сливками. По правде говоря, всему острому и жгучему венгры предпочитают сладкое. А более всего остального любят сладкий вкус поражения.

В будапештском Музее армии, посреди гусарских мундиров и знамен 1848 года, есть зал, полностью посвященный тому, как итальянский миноносец затопил венгерский линкор «Святой Иштван». Гордость австро-венгерского флота (адмиралом которого как раз и был Хорти) пошла на дно легко, как «Титаник». Самое грандиозное морское событие в стране, где море заменяет Балатон, мелкое кишкообразное озеро, — это в то же время и самое грандиозное поражение. Так что нет ничего удивительного в том, что оно заслуживает отдельного зала в музее. Мне, конечно, известно, что еще перед Первой мировой войной мадьярская монархия одной ногой стояла в Адриатике, а большой палец этой ноги мочила в Риекском заливе, но на старых картах и на их современных репринтах, которые продаются для ободрения страдающих венгерских сердец, эти места и так носят название «Horvat-Szlavonorszag» (Хорватия-Славония).

В окрестностях Мохача

[32]

есть мавзолей, построенный на месте массовых захоронений, где погребены пятнадцать тысяч погибших. Мавзолей возведен в память о поражении, которое венгры потерпели в 1526 году, но оно не утратило своей притягательной силы по сей день. Да, правда, что вследствие этого поражения распалось Венгерское королевство и венгры попали в зависимость, с одной стороны, от Турции, а с другой — от Габсбургов — зависимость, от которой Венгрия смогла полностью избавиться только после Первой мировой войны и падения Габсбургской монархии. Только затем, чтобы поначалу сделаться зависимой от результатов Трианонского договора, потом от Германии, а после 1945 года — от СССР. А сегодня, когда зависимость от Брюсселя и глобального рынка только безумцы считают оккупацией, венграм остается зависимость от памяти и истории.

Помня о поражении при Мохаче, венгры не помнят о его причинах: представители венгерской политической элиты XVI века не могли договориться друг с другом насчет финансирования армии перед надвигающейся угрозой турецкого владычества. Высшей целью для них было ослабление королевской власти. Папский легат писал тогда в Ватикан: «Если бы за три форинта можно было спасти наш край, не нашлось бы трех человек, которые захотели бы принести такую жертву». Мохачская битва стала поражением по собственному заказу: «один разгром, пожалуйста, прямо тут, на месте!»

Мохачская травма, наряду с Трианоном, до сих пор — самый большой и болезненный нарост на памяти. Список венгерских побед невелик, его легко забыть. Может ли благородно страдать страна, которой случалось побеждать? Но кто запретит жалеть себя стране, которая всегда оказывалась в проигрыше? Память вечных поражений помогает забыть, что мадьяр не всегда был жертвой, но иной раз и палачом. Список венгерских бедствий прикрывает список венгерских преступлений.

Эмиль Чоран в своих «Тетрадях 1957–1972» вспоминает поговорку: «венгр счастлив, когда плачет». Чорану она очень нравится, в своем дневнике он и сам постоянно подчеркивает сильную потребность поплакать в свое удовольствие. Плач — это чистая физиология; у одних в этом смысле — запоры, другие страдают слезливым поносом. Истинного уныния не одолеть слезами, оригинальная венгерская депрессия не вызывает слез (хотя о них охотно говорится), гораздо хуже — она приводит к хроническому отчаянию.

Неизлечимая тоска венгерской провинции показана в фильмах Белы Тарра. Снятые по романам Ласло Краснахоркаи «Сатанинское танго» и «Гармонии Веркмайстера», они настолько идут вразрез с современным кино, что от них невозможно оторваться, хотя, собственно, ничего особенного в них не происходит. Медленные черно-белые кадры темных деревень и местечек, в мнимом спокойствии которых притаились безумие и преступление — однояйцевые близнецы отчаяния. Эти длинные фильмы («Сатанинское танго» длится семь часов, «Гармонии» — два с половиной), где герой несколько невыносимо долгих для любителя популярного кино минут вязнет в дорожной грязи, действуют, как кружка Эсмарха с концентрированным бульоном венгерскости. Той самой венгерскости, что ведет растительное существование вдалеке от будапештских мод, супа-гуляш в чарде

[56]

для туристов, шумных торжеств по случаю национальных праздников. Книги Краснахоркаи показывают мир восьмидесятых, мир до рекламных кампаний в супермаркетах и дотаций Европейского союза. Это планета грязи и безнадеги, а не пестрая Европа реклам. Но этот мир по-прежнему существует где-то под кожей, как черные цифры, спрятанные под фальшивой позолотой защитного слоя.

В одном анекдоте говорится, что венгры не любят друг друга, потому что еще не освоились с тем, что номадизм кончился и пришло время, когда они должны жить бок о бок, лишенные возможности кочевать. В густом дыме, заволакивающем дешевые пивные и винные погреба, сидят они и беззвучно плачут. Будто стреноженные кони. А что, интересно, они делали бы, если бы кто-то перерезал веревку и освободил их? Скакали бы на месте?

Пресловутое Обретение Родины мадьярскими племенами, прибывшими с берегов Днепра и Днестра, стало первопричиной венгерских несчастий. Венгры без отчизны по-прежнему были бы трагичным народом, но, может, сумели бы как-то сосуществовать. Но, заточенные в низине, окруженной горами, они перестали уже метаться из стороны в сторону, только сидят, громко друг с другом споря. С тех времен, когда мадьяры потерпели поражение в битве с Оттоном I в 955 году, они сделались гораздо менее мобильны.

Битва под Аугсбургом, в которой король разгромил наконец мадьяр — бедствие раннесредневековой Европы, — это первая великолепная венгерская неудача, а побежденные королем вожди — первые почетные члены пантеона мадьярских мучеников. Именами павших или казненных после проигранных битв вождей — например, именами повешенных по приказу кесаря Булчу и Лехела — названы улицы. Холодильники «Лехел» еще до недавнего времени, пока «сименсы» и «электролюксы» не вытеснили их безвозвратно, гордо охлаждали вино во всех венгерских домах.