Над вершинами и отрогами Родоп струился пропи­танный запахом смолы, раскалённый от зноя воздух. Еловые леса томились под жарким июльским солнцем.

С высокого берега Пещерицы, неумолчный шум ко­торой только и нарушал тишину горного пейзажа, Са­ше — «Белобрысику» были видны на горизонте острые очертания Балканских гор.

Трудно сказать, тоска ли по родному краю щемила ему душу или далёкие воспоминания проносились в его голове, но юное нежное лицо его выражало беспокой­ство, а синие глаза были устремлены в бесконечную даль голубого неба.

Но, вернее всего, его сосредоточенность объяснялась тем, что он следил за свободно парящим над горами орлом. Один только орёл виднелся на фоне ясного летнего неба и именно поэтому со всем жаром и нетерпением своих пятнадцати лет мальчик ждал, когда же, наконец, улетит могучий владыка воздушного простран­ства. Белобрысик пришёл в это уединённое, отдалённое от лагерного шума место с единственной целью поло­жить на ноты пение мелких певчих птиц. Ему это ка­залось вполне осуществимым. А если так, то не было на свете такой силы, которая могла бы остановить его в выполнении задуманного дела. Таким уж был Бело­брысик.

Затаившись в кустах и деревьях, лесные певцы не менее зорко и тревожно, чем он, следили за полётом своего опасного врага. Но это раздражало Белобрысика:

В это время в молодёжном лагере «Костёр» проис­ходило такое:

Жара позднего полуденного часа заставила моло­дёжь укрыться в густой тени леса. В лагере остался один только часовой с малокалиберным карабином на плече. Он слонялся без дела у одной из палаток, но­сившей громкое название «Клуб радистов». Охраняв­шая его от жгучих солнечных лучей, надвинутая на гла­за широкополая соломенная шляпа придавала его круг­ленькой фигурке сходство с кубарем. Часовой вертелся около палатки, отмахиваясь от назойливо пристававших мух, и время от времени прислушиваясь к доносящимся оттуда голосам. Продолжая бесцельно топтаться на месте, он презрительно бормотал себе под нос: «Эх, вы, горе-философы!..»

А в палатке шёл горячий спор.

— Ах, какие есть на свете вещи, Павлик, какие вещи! — говорил пискливый голос. — Если бы только мы могли быть как птицы! Если бы у нас были крылья! Если бы мы могли летать! Здесь тебе нравится — здесь живи! Там нравится — туда перелетел!

— И какой был бы в этом смысл? — отвечал мяг­кий теплый голос. — Что же, по-твоему, нам следовало бы превратиться в перелётных птиц? Кому бы ты был нужен? Во что обратился бы весь мир? Да мы даже не были бы перелётными птицами, а просто стаей во­рон. Нет, человек существо совсем иное!

С наступлением ночи над горным хребтом собра­лись чёрные громовые тучи. Чем плотнее окутывала ночь притихшую землю, тем чернее становились низко стелющиеся над нею тучи.

В палатках молодёжного лагеря замолк смех и разговоры, светились керосино-калильные лампы и как жёлтые глаза дракона уставились в лицо разъярившей­ся буре. Наступил один из тех моментов, когда сердце содрогается от мощи стихий.

Неожиданно среди грохота грозы раздались звуки флейты. Сначала голос её прозвучал как жалобный плач ребёнка, испуганного раскатами грома, но постепенно успокоился и нежной лаской пригрел сердца, оживил их, вывел из оцепенения. Послышались голоса, которые дерзко и вызывающе стали вторить шуму сти­хии. Эта смелость заразила и других подростков, лагерь оживился, буря не могла совладать с напором смелых сердец, сломить их своей оглушительной силой. Смелость так же заразительна как смех или страх.

Играл на флейте Белобрысик. Это знали все, и во многих палатках полотнища приподнимались, чтобы в жёлтом белесом свете, прорезывающем мрак, посмо­треть, что делается там, на «голубятне».

Палатка Павлика и Саши, так называемая «голубятня», была разбита на самом краю лагеря, на опушке леса. По сравнению с остальными палатками, рассчи­танными на десять человек, она казалась лилипутом. Мальчики привезли её с собой из горного посёлка. Сна­чала остальные ребята издевались над ними.

Небо только ещё начало розоветь, когда Бело­брысик напал на совсем свежие следы в росистой траве.

Ночь пропала даром. Они долго шли следом за Хромоногим и Медведем, но всё же потеряли их из ви­ду. Они заметили, как те направились к грудам скал; пришлось отстать, дать им отойти подальше, однако, из-за скал те не вышли. Как сквозь землю провалились…

Новые следы привели к низким зарослям можжевельника. Справа и слева от них трава была беспорядочно вырвана. Кто-то выдёргивал её в большой спешке.

— Может быть, это какой-то тайный знак? — шё­потом заметил Сашок, ступая по мокрой от росы тра­ве. — Может быть, они нас заметили?

Развернувшаяся перед мальчиками панорама воз­наградила их за тяжёлый подъём. Вдали, в сиянии солнечного утра, тянулась гряда Рильских гор. От сверкающих белоснежных её вершин спускались к до­лине ущелья, возвышенности, обрывы, глубокие овраги. К северу, над Юндолой, горделиво блестел Алабак. К западу, над вскормившими поэтический дух Вапцарова Банскими горами, наподобие памятника подни­мался Вихрен. Ближе, в Бачковской долине, теряясь в зелени богатой растительности, вилась серебристая лента Чепеларской реки, а за их спиной оставалась до­лина реки Арды.

В рамках этого величественного пейзажа, вправо от той вершины, на которой они сейчас находились, Орлиное Гнездо представлялось огромной пирамидой нагромождённых друг на друга каменных глыб.

— Неужели ты хочешь, чтобы мы взобрались ту­да? — спросил Сашок, показывая на Орлиное Гнездо.

— Да, мы туда поднимемся! — твёрдо ответил Павлик.

— Но туда только одни орлы залетают!