В своем сборнике «Сталину» Мария Жиглова сделала невероятное: она воскресила весь рок-н-ролл русской литературы! Не понимаете, о чем я? Сейчас расскажу. Некоторое время назад, еще когда советская поэзия не пестрила шаблонностью, были такие мастера изящной словесности, как Галич, Вертинский, Гумилев и многие другие. Их поэтическое творчество имело одновременно дух баллады, модернизма и символизма. Они были понятны не всем, но уважаемы каждым. Они легли в основу той поэтической культуры, благодаря которой выросли на наших с вами глазах Гребенщиков, Сукачев и Маргарита Пушкина. Одновременно они послужили для развития «кустов» КСП (Клуб самодеятельной песни) и всей бардовской культуры, которую нынче ассоциируют с Окуджавой или Высоцким. Но в начале этого рок-н-ролла русской поэзии XX века были они: Галич, Вертинский и Гумилев.

Настало новое время, доживают свои дни стихи Гребенщикова, Сукачева и Пушкиной. Их поэзия зиждется на пласте самобытной финально-советской культуры, а дети, которые выросли на их поэзии, кричат свои стихи – никак не стихотворения – со сцен клубов и домов культуры. Но всем очевидно, что из поэзии этих подросших детей ничего путного не выйдет.

А кто может дать подпитку для дальнейшего развития изящной словесности? Долгое время я не знал ответа на этот вопрос. Но теперь… все иначе. Маша Жиглова создала уникальный сборник. Читая строчку за строчкой, ощущаешь всю громаду той культуры, что жила, дышала и развивалась последние 50–60 лет.

У поэзии Жигловой есть глаза и язык. Эти глаза голодные и наблюдательные, а язык остр и меток – такое было только в творчестве Александра Галича. В стихах автора чувствуется ум и сарказм – такое было у Александра Вертинского. А в некоторых произведениях сборника читателя не покидает ощущение столкновения с чем-то мистическим – этим для меня запомнился Лев Гумилев.

Многие могут задаться вопросом: почему сборник называется «Сталину»? Для себя лично я на него ответил, но чтобы оставить пишу для размышлений, предпочту умолчать – гадайте, дорогие читатели. Эта книга достойна вашего времени и денег.

Как можно жить в стране, где от кивка властелина ее летят головы и меняется всё и вся? Мне было восемнадцать лет, я выглядела как «Я иду красивый, двадцатидвухлетний» из Маяковского, и наша экспедиция, составленная из медиков, младших научных сотрудников, двух хирургов и меня, нанявшейся за 100 рублей полевых-командировочных лаборантом, только что вернулась из Тувы. Там мы изучали тувинский, русский с вкраплениями вездесущих непьющих евреев народ, а также и неизвестную еще отечественной науке высокогорную флору и насекомых Больших Саян. Именно в тот год я решила, что я не стану ни химиком, ни биологом, ни их модной помесью – биохимиком, и займусь английским языком и великой русской литературой. Мой отец, Евгений Иванович, был физиком и технарем по духу и до конца дней своих так и не смирился с моим выбором профессии. По крайней мере, на третьем курсе НГУ он не дал мне перейти на филологический факультет и заставил меня все-таки получить качественное, базовое научно-техническое образование.

– Вот закончишь университет, отработаешь пять лет на маслосыркомбинате химиком, а потом делай что душе заблагорассудится, – заявил мне он, когда я поставила его в известность о том, что я не хочу больше учиться в постылом вузе.

Максимум, что мне удалось тогда, это поступить на заочные московские курсы иняз экстерном сразу на третий, выпускной курс. Я на отлично написала четыре контрольные работы – вступительную и три за первые два года обучения. Специализация была «английский язык, письменный перевод». Только что началась перестройка, шел 1986 год.

– Мне четвертого перевод, и двадцать первого перевод… – напевала я строчки Галича. Песня эта гремела на улицах нашего академгородка, начинаясь следующим текстом: