Поднялись высокие травы. На камнях и пнях совсем уже ожили мхи. Сумрачно стало в лесу – сквозь густую листву не пробиться солнечному свету. Пришла русальная неделя. На полях, крохотных клочках земли среди бескрайнего леса, зацвела рожь.

Семик, семик – великий праздник! Веселись, девушка, празднуй – оттого земле плодородие. И плодородие тебе. Полю цвет, тебе – румяна. О, Троица! Сошли с небес три ипостаси, и исполнились апостолы святого духа, заговорили на разных языках, во все стороны света понесли слова о христианстве, о любви, о милосердии, братстве. Это было на пятидесятый день после Пасхи…

Веселились девушки. Выбирали в лесу самую красивую березу, завивали ее, украшали на семик. Потом водили хороводы, целовали подружек сквозь березовые венки. Оттого им прибывало силы от березы и от земли – необъяснимой рождающей силы.

О, семик! Целительны твои березовые ветви.

И на троицын день водили девушки хоровод, выбирали из подружек самую красивую. Снова выбирали Настку, как уже три года выбирали. И еще, пожалуй, будут три года выбирать, потому что не находилось пока среди них девушки лучше Настки.

Так листок, сорвавшийся с ветви, падает, падает к земле – вот-вот ляжет на траву, на траву-сестрицу, с которой был рожден одной землей, с которой вместе рос и с которой увядать должен был бы вместе и после смерти возродиться самой первой нежной зеленью березы или вербы… Но вдруг подняло листок неожиданным ветром и увлекло, закружило над лесом. Успей, опомнись!.. Словно крылья разбросил – парил, покачивался. А как осмотрелся, то из дали своей не смог уже увидеть ни родных ветвей, ни земли вскормившей, ни сестрицы-травы.

Лег на реку листок. И погнали его волны.

Сначала игрец понял, что лежит на мешках с мехами. Мешки были набиты так туго, что не проминались под тяжестью тела. Оттого тело болело. Потом Берест подумал, что тело его болит не от жестких мешков. Он вспомнил Митрохову ватажку, вспомнил скрип песка на зубах и сосну над высоким берегом. Дальше память обрывалась.

Он увидел много загорелых бородатых людей на веслах. Люди работали не спеша, без натуги – так можно было грести с утра до вечера и не знать усталости. И они ее не знали, гребли с заметной легкостью. Под негромкий счет все клонились назад и тянули за собой весла, не сгибая рук в локтях. Некоторые гребцы переговаривались между собой и кивали на Береста, и кивали ему, улыбались, подмигивали.

Это были купцы из Свитьод. В Смоленске игрец знал много таких. Они жили в Смоленске издавна, несколькими поколениями. У них были свои церкви, свои стороны и ряды, ремесла и промыслы. Игрец водил с ними дружбу, хотя люди из Свитьод всегда старались держаться особняком и с первого знакомства показались ему злыми и нелюдимыми. Они были немногословны и дружны, много работали, много ели и пили, могли ночь напролет проводить в своих плясках – становились гуськом, затылок в затылок, положив руки на плечи впереди стоящему, и так прыгали по избе и все вместе выкрикивали бесконечные присказки. Они много любили своих женщин, не прячась от посторонних глаз – их любовь была проста, как еда. Жили тесно: большим числом под одной крышей. И лучшей жизни не искали. Люди из Свитьод любили слушать игреца. Они легко придумывали складные слова – висы – и пели их друг другу, и висами же друг другу отвечали. И чем больше людей сходилось на висы, тем веселее становилось. А игрец с гуслями был для них всегда желанным гостем.

Следующая ночь выдалась темная и ветреная. Небо сплошь покрылось тучами, из которых время от времени накрапывал дождь. Шумели речные волны, шумел ветер. А варяги опасались, что за этим шумом спрячутся половцы и подкрадутся к самому скейду. Поэтому Рагнар удвоил число стражи, послал в ночь еще пятерых человек. Среди них выбор пал и на Эйрика.

Рагнар сказал ему:

– Послушай меня, Эйрик, сын Олава! Настал и твой черед сторожить. И в этом деле есть свои премудрости: как останешься в темноте один – на месте долго не лежи, не то уснешь. Едва согреется под тобой земля, едва сваляется трава, переходи на другое место. Доверяйся больше слуху, чем зрению. Глаза могут обмануть – нестрашное увидеть страшным, а опасного врага принять за малого суслика.

Эйрик поблагодарил Рагнара за совет и заверил, что все исполнит так, как ему было сказано.

Игрец тоже был при этом разговоре и вызвался идти вместе с Эйриком. Рагнар не возражал. Но предупредил его:

Киев – город городов, город между небом и землей, между севером и югом. Ключ ко всем дорогам – Киев. Гостям в киевских воротах приготовлены хлебы. Врагам высокий Киев – как высокий порог. О него спотыкаются враги.

Теперь, впервые попав в стольный город, Берест мог убедиться в правдивости всего того, что ему доводилось слышать о Киеве. Игрец стоял в ладье под парусом в толпе восхищенных варяжских купцов и видел перед собой городской посад – это бесконечное Подолие, огороженное деревянным столпием. Хоромы на хоромах, кузни с дымами, гончарни, амбары, винокурни, церкви, торговые ряды… И над всем этим круто поднимается Гора. А на ней великий Ярославов город, сплошь заставленный теремами и храмами, окруженный невиданным земляным валом и стенами, да с тремя воротами. Слушать про этот вал, не видя его прежде, – значит, наживать себе врагов. Ни одному слову не поверишь. Высотой этот вал, как семь человек, составленных друг другу на плечи, шириной – человек двенадцать. Насыпан вал, как на основу, на огромные дубовые клети. А чтобы те клети собрать, дуб свозился не один год со всех сторон; бывало, очень издалека. И вырубили при князе Ярославе для одного только киевского вала тридцать три огромных дубравы. Дубы же там были не кряжистые, а все больше прямые, как сосны, и очень высокие. Строили вал четыре года. Тысяча человек работала на нем изо дня в день.

– Богоизбранный город! – сказал отец Торольв.

Киев был застроен так тесно, что могло показаться с реки, не оставалось в нем места ни для улиц, ни для площадей. Но едва только ступишь на землю, увидишь, что здесь достаточно широки улицы и часты площади. И место есть всему, что заслуживает места.

В этом городе все торговали, все менялись – от босоногого мальчишки с хитрым лицом до глубокого старца с лицом бесстрастным. Город вырос на торговле и мене. Здесь был обычай прибыли свои прятать в «лисьей норе» под домом. От того обычая, говорят, насыщена золотом и серебром, тяжела киевская земля. От купца до купца, как в круговой поруке, дотянешься рукой. И так, дотрагиваясь, сможешь обойти весь город. И еще правда то, что парод в Киеве многоязычен, как в Вавилоне в первый день после смешения языков. Однако здесь все понимают друг друга, потому что хотят либо купить, либо продать. И это неудивительно: как не понять человеку человека, если у них одно на уме? Да и в языках киевляне были сильны. Игрец еще в Смоленске знавал одного купца, который, как присказку, часто повторял: «Мой дед – славянин, бабка – гречанка, другой дед – варяг, другая бабка – торчанка. А я, выходит – киевлянин!» И всюду этому человеку был ход, и покупали у него больше, чем у других, потому что он был мил людям и везде оказывался своим.

Ко двору Олава пришли уже к ночи. Эйрик постучал кулаком в ворота, отчего одна из створ дрогнула и сама по себе раскрылась. Вошли с оглядкой, осмотрелись. Увидели очень тесный двор, давно не метенный, неухоженный – заросший вдоль частокола высоким кустарником и крапивой. Налево увидели ряд хозяйственных построек, направо колодец, прямо же перед ними стоял жилой усадебный дом с крытым крыльцом и просторной галерейкой. Во дворе не было ни души, также, впрочем, и в амбарах, запертых дубовыми засовами с замками.

Эйрик и игрец поднялись на высокое крыльцо и толкнули дверь внутрь дома. А так как время было уже позднее и на дворе все сгущались сумерки, то в пустом доме их встретила темнота. Эйрик с полупоклоном поздоровался в эту темноту, но в ответ ничего не услышал.

Немного постояли при входе, пока глаза не пообвыкли в темноте, и скоро разглядели очертания печи, широкого стола. Четырьмя расплывчатыми блеклыми пятнами виднелись оконца.

На столе Эйрик нащупал свечу и кресала. Несколько раз высек искру. В это время кто-то пошевелился в углу под оконцем. Скрипнула скамья. Эйрик вновь поздоровался, но скрип больше не повторялся.

Затлел трут. Торопясь, никак не могли зажечь свечу. А когда она загорелась, увидели спящего на широкой лаве мужчину. Он лежал одетый, на спине, неудобно запрокинув голову и раскрыв рот. Одна нога его свешивалась на пол, а руки были скрещены на груди.