На шестидесятилетии одного из коллег Йоаким Халль угодил в скучную компанию. Гости — общим числом шестьдесят пять человек — разместились за восемью столиками, по четыре пары за каждым, и Йоаким, который был среди тех немногих, что пришли без спутника, очутился с краю, девятым за столиком на восемь персон. Он почти никого тут не знал. Несколько знакомых, товарищи по работе, сидели от него далеко, словно бы увлеченные интересными разговорами.

На закуску подали обжаренные в сухарях морские гребешки. Затем — мясное блюдо, которое соседка Йоакима есть не могла, поскольку была вегетарианкой. По крайней мере, хоть какая-то тема для разговора нашлась. Йоаким узнал, что вегетарианкой дама заделалась после того, как четырнадцатилетней девочкой стала свидетельницей забоя свиньи. С тех пор минуло много лет, ведь соседка — когда сели за стол, она представилась, но Йоаким сразу же забыл ее имя — была ровесницей юбиляра, как и большинство собравшихся.

Как только начались тосты, Йоаким обнаружил у своей дамы одну странность: сворачивая и разворачивая салфетку, она тихо, но вполне внятно прекословила каждому оратору. Если отмечали способность юбиляра быть в дружбе со многими, она, к примеру, говорила: «Ври больше!» Если Луи хвалили за тонкий юмор, бормотала: «Зануда, каких поискать». А при упоминании о его практических умениях буркнула, что не мешало бы прийти к ней домой и посмотреть, как он испакостил ее садовую плитку. Йоаким так и не уразумел, что ее раздражало — тосты или сам Луи, однако не испытывал ни малейшего желания расспрашивать, хотя, может статься, она как раз этого и ждала. Муж ее сидел напротив них, чуть наискосок, и Йоаким решил: вот пусть он и расспрашивает.

Уже за десертом гости мало-помалу начали покидать отведенные им места. Свет погасили, после чего внесли и поставили на столик посередине громадный торт из мороженого, многоярусный, сверкающий бенгальскими огнями. Народ с тарелками в руках обступил сыплющее искрами сооружение, и многие потом не стали возвращаться на прежние места. В том числе Йоакимова соседка. С одной стороны, можно облегченно вздохнуть. Но с другой стороны, его не оставляло ощущение, что он сам оказался слишком скучным кавалером, надо было потягаться с нею в колких выпадах, рассмешить ее, а так она лишь вконец разозлилась и видеть его не желает. Этот сорокалетний молчун ей не компания.

Только в половине десятого наконец отужинали. Половину столиков сдвинули в угол, включили музыку. Супружеские пары пошли танцевать, Йоаким остался на своем месте. В больших окнах напротив он видел собственное отражение. Высокий серьезный мужчина с острым подбородком. Волосы густые, темные. Вообще-то наружность у него, пожалуй, вполне привлекательная. Правда, во взгляде, как выяснилось, порой отчетливо сквозит простодушная неуверенность.

Пять месяцев спустя Йоаким припарковал машину на стоянке возле Вартоу. Дело было в марте, под вечер, и вообще-то он ехал с работы домой, но надумал сходить в кино и теперь направлялся к кинотеатру на Миккель-Брюггерс-гаде. Стрёйет

[1]

кишела народом, и ему казалось, будто он долго сидел взаперти и наконец вырвался на волю. Высоко над крышами, громко гомоня, тянулись по небу большие стаи грачей. Йоаким остановился у ярко освещенного сосисочного ларька: продавец ловко выуживал сосиски из дымящихся котлов и упрятывал в булки. Перед Йоакимом стояла в очереди маленькая женщина в черном котелке. Получив сосиску, она тотчас пошла дальше. В ожидании своей порции Йоаким рассеянно провожал ее взглядом. Что-то знакомое сквозило в ее облике, но он никак не мог вспомнить, где видел ее раньше.

С сосиской в руке он свернул на Миккель-Брюггерс-гаде. За столиками, выставленными из кафе на тротуар, сидел закутанный народ. Йоаким подошел к витринам у входа в кинотеатр, глянул на афиши. Фильмы были сплошь незнакомые, он не слыхал о них и не читал, но тем не менее решил посмотреть какой-нибудь. Зашел в вестибюль, где, кроме девушки за окошком билетной кассы, не оказалось ни души, и тут только сообразил, что на первый вечерний сеанс опоздал, а на следующий явился слишком рано. Он вышел из кинотеатра, но к машине возвращаться не стал. Его томило безотчетное ожидание, хотя он и сам не знал, чего именно ждет. В душе была пустота и предчувствие счастья — места хватит чему угодно.

Шагая вниз по Стрёйет, Йоаким снова увидел ту женщину в черной шляпе. Она сидела в уличном кафе, пила капуччино. Он сел у нее за спиной, заказал чашку кофе. По всей видимости, незнакомка кого-то ждала, поскольку, листая газету, то и дело поглядывала на часы. Даже со спины было заметно, что с каждой минутой ею все больше завладевает уныние. Порыв ветра сорвал газету со стола, бросил под ноги Йоакиму. Он подобрал растрепанные листы, встал, протянул хозяйке. Та поблагодарила. Чуть помедлив, он сказал:

— Ничего себе весна!

— Да, холодновато, — отозвалась она и, словно в подтверждение, зябко вздернула плечи. Но Йоаким не слушал, пристально вглядываясь в ее лицо.

На другой день он впервые навестил Дитте и Сюзанну. С охапкой красных тюльпанов в руках позвонил у двери. Секунду спустя послышался топот детских ног. После непродолжительной возни с замком дверь приоткрылась — девочка лет восьми-девяти, с угольно-черными, как у матери, волосами укоризненно смотрела на него. Глаза у нее тоже были черные, демонические, как у Сюзанны, хотя далеко не такие прелестные. Но ведь Дитте видит в нем врага, сообразил Йоаким. Незнакомого мужчину, который норовит вторгнуться в их жизнь. Как же он не подумал об этом? Целый день думал только о Сюзанне. Надо было прихватить что-нибудь для девочки, даже пакетик сластей, купленный на углу, мог бы, наверно, смягчить ситуацию.

— Здравствуй, Дитте, — бодро сказал он. — Можно войти?

Она выпустила дверную ручку и сделала шаг назад, что Йоаким воспринял как знак согласия. Он толкнул дверь, желая отворить ее пошире, но безуспешно: она уперлась во что-то упругое. Войдя в коридорчик, он понял, в чем дело. Сумки и верхняя одежда горой громоздились на крючках — того гляди, рухнут на пол. Теснота, едва-едва можно пройти. Тут еще и кошку держат: на газете стояли две плошки, красная и синяя, да корзинка с матрасиком, усыпанным черной шерстью. На красном столике — телефон, трубка лежала плохо, потому что Йоаким различил тихие, монотонные гудки. Он хотел было сказать об этом Дитте, но раздумал. Может, так надо, по какой-то неведомой ему причине.

— Меня зовут Йоаким, — представился он девочке.

Вместо ответа она медленно попятилась, потом, не сводя с него глаз, негромко бросила:

Просто не верится. Йоаким изнемогал от счастья. Ведь нашелся человек, который сломя голову бежал ему навстречу и стремительно бросался в его распростертые объятия. День за днем. Иной раз едва не сбивая с ног. Он повстречал прелестную молодую женщину, и у них будет ребенок. Н-да, загад не бывает богат. Он-то воображал, что до конца жизни останется при работе, летнем домике да шикарном наборе барных стаканов. Много лет назад, когда ему было чуть за двадцать, он тоже строил воздушные замки. Представлял себе женщину, спутницу жизни. Незаурядную женщину, рослую, светловолосую, голубоглазую, высокообразованную. Представлял себе, как они будут вместе работать, делиться идеями и планами, обзаведутся уютным домом. Теперь эти юношеские мечтания вызывали у него невольную усмешку. Такие вещи планировать невозможно. Жизнь превосходит самые необузданные фантазии. А главное, она куда прекраснее.

Каждый вечер после работы, в шесть-полседьмого, он ехал к Дитте и Сюзанне, в их крохотную квартирку. Под окнами, словно похваляясь богатым репертуаром, самозабвенно заливался трелями черный дрозд. Во дворе распустилась акация. Йоаким открывал окно и шал Дитте, которая качалась с подружками на качелях, а Сюзанна стояла за его спиной, сцепив руки у него на груди. Прижималась к нему, вынуждала наклониться вперед. Дитте прибегала наверх, они ужинали, потом он делал с ней уроки. Девочка как будто бы вполне к нему привыкла. Причем быстро и почти безболезненно. Иногда, заметив меж Йоакимом и Сюзанной трещинку разлада, ловко ее использовала. Могла встретить его до ужаса холодно. Хотя на другой же день сменяла гнев на милость.

Временами Йоаким ходил с Дитте в парк, где она каталась на самокате. А не то они вместе кормили голубей хлебом, который девочка тщательно между ними распределяла. Она и в песочнице любила покопаться, несмотря на свои девять лет. Тогда он сидел рядом на лавочке, читал газету.

Сюзанна в подобных вылазках не участвовала. Предпочитала оставаться дома, перемыть посуду, приготовить бутерброды, убрать квартиру, но, когда они возвращались, зачастую успевала, судя по всему, пожалеть об этом, потому что была совсем не такая, как перед их уходом. Когда они, войдя в коридор, кричали «Привет!», отвечала она редко, а когда Йоаким входил на кухню, где она чем-то громыхала — кухонным комбайном, электрическим чайником или электроножом, — тоже не слышала его, пока он не заключал ее в объятия.

— По-моему, вы говорили, что придете в десять минут восьмого, — могла объявить она, высвобождаясь из его объятий и сию же минуту принимаясь шарить по шкафам и ящикам в яростных поисках пластмассовых мисок, оберточной бумаги и средств для чистки труб. Всего разом.

В дальнейшем стало поспокойнее. Крупные ссоры прекратились, и они начали поговаривать о том, чтобы съехаться. В Сюзанниной квартире и без того теснота, так что надо перебираться к нему. Там у Дитте будет своя комната, и для малыша есть где устроить детскую. Места полно. Но Сюзанна долго упиралась, ведь это означало, что Дитте перейдет в другую школу, а как же тогда все ее товарищи? Менять школу необязательно, говорил Йоаким. Он будет провожать девочку, пока она не привыкнет ездить надземкой.

Но, как выяснилось, дело было не только в этом. Сюзанне не нравилась идея отказаться от собственной квартиры.

— Неужели ты не понимаешь? — говорила она. — В твоих руках все, а я сижу ни с чем! У меня же нет никаких гарантий. Если мы тебе наскучим, ты можешь выставить нас на улицу. И куда нам деваться? Пойми, Йоаким, я уже прошла через развод.

Йоаким все прекрасно понимал. И ему не нравились упоминания про ее развод. У него и в мыслях не было обманывать Сюзанну, выбивать у нее почву из-под ног. Наоборот.

— Послушай, — сказал он, — это легко уладить. Я сделаю тебя совладелицей квартиры. Тогда мы будем на равных.

Новая жизнь вместе с Сюзанной продолжалась уже несколько лет. Прежнее холостяцкое существование отошло так далеко в область воспоминаний, что он даже детство помнил лучше, чем его. Правда, покой и тишина еще не забылись. И чистота тоже. Теперь передняя была заставлена грязными сапогами и мешками с мусором, которые надо было вынести на помойку. Дизайнерские стаканы переколотили с ужасающей быстротой. Соседи жаловались на шум в квартире. Машина изрядно подызносилась. Якоб научился ходить, сказал первые слова. Этот карапуз с рыжеватыми волосами и бледными щечками тихонько бродил по комнатам, теребил провода, хватал компакт-диски, книги, стереоустановку. Кожа у него словно чуть светилась изнутри, лобик всегда был на ощупь слегка влажный, а когда его заставали за чем-нибудь недозволенным, он по-особенному поднимал взгляд. Любовь к мальчугану порой захлестывала Йоакима с такой силой, что он, сидя на работе, готов был уронить голову на стол и разрыдаться.

Просыпался Якоб всегда в половине шестого, а поскольку Сюзанна отнюдь не принадлежала к числу жаворонков, Йоаким вставал вместе с ним, варил овсянку, брился, Якоб же ходил за ним по пятам и что-то лепетал, негромко, жалобным голоском; наконец, все было готово, и начиналось лучшее время дня. Время на кухне. Оба сидели за раскладным столом — Якоб на высоком детском стульчике, в нагруднике, — и завтракали, пока остальные спали. Йоаким разговаривал с сынишкой о всяких важных вещах. Рассказывал, о чем пишут в газетах и как сварить вкусную овсяную кашу. Рассказывал о своей работе, о школе, где училась Дитте. Якоб отвечал ему тем же. «Читал» вслух книжки-картинки, лаял, мяукал, пищал как мышка, сдвинув соску в уголок рта.

Этот час был первой из четырех больших радостей в жизни Йоакима. Вторая радость — выйти утром из дома, приехать в контору, закрыть за собой дверь и заняться делами. Третья — забрать Дитте из продленки, сидеть рядом с ней в автобусе по дороге домой, меж тем как девочка болтала о том о сем и рисовала на запотевшем стекле, потом сунуть ключ в замок, крикнуть «Привет!», услышать, как Якоб бежит ему навстречу, подхватить мальчугана на руки, прижаться холодной щекой к его теплой, круглой щечке. Четвертая — уйти из дома и под именем Андерса С. Юста водвориться в белой гостинице на Водроффсвай.

Йоаким побывал там уже ровным счетом семь раз.

Свой вылазки туда он планировал заранее. Обилием постояльцев гостиница явно не отличалась, тем не менее номер он заказывал по телефону, заблаговременно. А Сюзанне говорил, что едет на курсы. Углубляться в подробности не было нужды, она подобными вещами не интересовалась. В назначенный день он прямо с утра вырывался на свободу. В папке лежали чистое белье, туалетные принадлежности и хороший роман. С папкой под мышкой он шагал в город. Шел на Стрёйет, заглядывал в магазины, покупал разные мелочи. Пачечку хорошего чая, коробку пирожных в кондитерской. Еженедельник, а не то и журнал по убранству жилища. Букет красных тюльпанов. Затем шел в гостиницу, располагался в заказанном номере. Окружал себя домашним уютом. Доставал из мини-бара стакан, ставил в него цветы, заваривал чай, убирал белье в комод, а роман клал на письменный стол. Напускал воды в ванну и лежал там этак полчасика, довольный, праздный. Пар наполнял маленькое помещение. Он поднимал руку, смотрел на красную распаренную кожу. Я могу думать о чем заблагорассудится, говорил он себе. О чем угодно. Здесь нет никого, кроме меня, Йоакима.

В гостинице на Водроффсвай он неизменно встречал только двух портье — молодого парня и молодую женщину, ту самую, что регистрировала его в самый первый вечер. Она дежурила днем, парень — ночью. Когда Йоаким входил в холл, она неизменно читала какую-то большую, толстую книгу. Волосы у нее были светлые, почти белые. Глаза слегка косили, и он видел, ей трудно быстро сосредоточить взгляд на той или иной вещи, потому что в глазах ее читалось напряжение, когда она поднимала голову и смотрела на него. Мелкий недостаток, который она очень трогательно старалась скрыть. Собственно говоря, лицо у нее вовсе не красивое. Водянисто-голубые глаза, нос картошкой. Здоровый, яркий румянец на щеках. Зато в движениях сквозила мягкая медлительность, которая была Йоакиму по душе. Маленькая лампа освещала белые книжные страницы. Услышав, что дверь открылась, она поднимала глаза. Откладывала книгу в сторону и встречала его легким кивком и улыбкой.

— Андерс С. Юст, — говорил Йоаким. — Я заказывал номер. Тридцать четвертый, тот же, что и в прошлый раз. — Ему хотелось напомнить ей, что он бывал здесь раньше, хотя она особой фамильярности не выказывала, только вставала, снимала с доски ключ и протягивала ему:

— Надеюсь, вам будет у нас хорошо.

— Спасибо, — отвечал Йоаким. — Я тоже надеюсь.

Если по дороге к лифту он оборачивался, то видел, что она снова бралась за книгу. Склоненная голова, движения глаз по строчкам. От нее словно бы веяло покоем, который передавался и Йоакиму. Молодой парень, дежуривший ночью, был полной ее противоположностью. Неприятный какой-то. Йоаким не мог в точности сказать, чем именно неприятный, а поскольку так хорошо чувствовал себя в этой гостинице, довольно много об этом размышлял, но пока безрезультатно. Впрочем, мало-помалу ему стало ясно, что парень смотрит на него, критически оценивая, и оценка выпадает не в его пользу. К собственному неудовольствию, он видел себя глазами портье — растерянный мужчина средних лет, с обмякшим подбородком и редеющими волосами. Ничего, пока все терпимо, Йоаким, говорил он себе. Все обойдется, вот увидишь.

Однако что-то изменилось. Вероятно, он сам. Дома все шло как обычно — постоянные стычки из-за детей, из-за домашнего хозяйства, из-за всего на свете. Сюзанна, похоже, перемены не замечала. К нему же эта перемена взывала такими требовательными, настойчивыми голосами, что все остальное он воспринимал с трудом. Насколько он понял, голосов было по меньшей мере два. Один — звонкий, пронзительный — вопил, как мальчишка на школьном дворе, у питьевых фонтанчиков: Нет! Хватит, черт побери! — а затем бросался в яростную потасовку. Второй был тихий, упорный, приглушенно-настойчивый, как у пожилой трактирщицы, которая привлекает к себе всеобщее внимание, потому что сидит, глядя в салфетку и что-то бормоча. Этот голос постоянно нашептывал ему на ухо. Непрерывно жужжал, точно мельница. Чтобы уловить хотя бы разрозненные обрывки, приходилось отключаться от всего прочего. Лицо его принимало напряженное, сторожкое выражение. Он и раньше не задавал тон на работе, а теперь стал и вовсе незаметным. Часами сидел на совещаниях не открывая рта. Молчал с отсутствующим видом. Когда коллеги останавливали его в коридоре немного поболтать, он смотрел на них с досадой, отвечал односложно, спешил к себе и закрывал дверь. Доставал бумаги и немедля погружался в мечты. А потом внезапно обнаруживал, что минуло уже несколько часов, а он даже корреспонденцию не прочел.

Время от времени он призывал себя к порядку и энергично брался за работу. Поначалу все шло отлично, но затем во времени возникал провал, этакая темная загадочная брешь, в которую он входил, сам не зная как и зачем. Попадал в какой-то сумрачный коридор, в какое-то место, куда, как ему чудилось, возвращаются все и каждый. Место было до боли знакомое, и он забывал, что пришел туда из света. Внутри царил полумрак. Неясный, тусклый свет озарял округлый свод и слегка выпуклые, словно бы костяные стены. Коридор казался живым. Но его это не смущало, ведь никакая опасность оттуда не грозила. Просто коридор словно бы дышал. Тихо-тихо, как морская анемона на дне океана. Йоаким забредал в углы и закоулки. Опознавательных знаков и ориентиров здесь не было. Все одинаковое. Он шагал бесцельно, маленький сгусток мрака в великой тьме. И никогда не думал о том, сумеет ли выбраться. Никогда не оборачивался, не искал выхода. Все вопросы, сомнения, желания исчезали. Выход всегда зависел от него же самого. Внезапный вихрь мчал его по коридору, и он вновь оказывался на конторском стуле — на столе звонил телефон или кто-то стучал в дверь. Длинными пальцами он потирал лицо, говорил «Да?», не в силах скрыть смятение от только что происшедшего.

Бороться он перестал. Пустил все на самотек. Когда приходил домой после работы, на него наваливалась усталость. В те дни, когда не забирал Дитте из продленки, поскольку она шла в гости к подружке, Йоаким, прежде чем войти в квартиру, долго стоял на коврике возле двери, собираясь с духом, но ему никогда не удавалось довести этот процесс до конца. Вечно что-нибудь заставляло открыть дверь раньше времени. Сосед, спускавшийся по лестнице и удивленно глядевший на него; телефон, надрывавшийся в квартире; плач Якоба; необходимость пойти в туалет. Все звуки набирали резкости. Кромсали его, как ножи. Он радовался, что увидит Якоба, но, войдя в прихожую, едва находил в себе силы взять мальчугана на руки. Стоял в мечтах, с Якобом на руках, а когда Сюзанна забирала у него мальчика, в глубине души признавал, что бранит она его справедливо: он и вправду стоит как дурак и только пялит глаза.

Однако мало-помалу он начал подумывать, что одно право у него есть — право слабого. Оставив все как есть и позволив Сюзанне окончательно превратиться в чудовище, он будет вправе бросить ее. Вечером, когда другие спали, он сидел в кресле, положив книгу на колени, и воображал, как это произойдет. К примеру, если она опять станет его душить или поставит ему синяк под глазом, он уйдет. Представлял себе, как, ничего не подозревая, войдет в квартиру с букетом цветов в руках, купленным, чтобы порадовать ее, а она вдруг, ни с того ни с сего, выскочит из-за двери и бросится на него с отбивалкой для мяса. Случись такое, он уйдет. Да-да, уйдет, это решено.

В комнату заглянул Луи. Тот из коллег, с кем Йоаким прежде больше всего разговаривал, но, как и многое другое, за последние годы эта дружба тоже слегка охладела. Невысокий, внешне похожий на грушу, Луи отличался смешливостью — что бы ни происходило, он знай смеялся. Послушаешь, как он судит о жизни, — сразу на душе легче становится. Жизнь — забава, шутка, рябь на поверхности. А потому давайте смеяться и веселиться, пока можем. Этот толстяк лучился таким обаянием, что сердиться на него было совершенно невозможно. Иной раз Йоаким подумывал поговорить с ним о Сюзанне. Ведь Луи знал ее раньше и оценивал с более нейтральных позиций, чем сам Йоаким. Но обсуждать Сюзанну с чужим человеком все ж таки казалось ему недостойным мужчины. Вдобавок он безотчетно опасался, что стоит копнуть эти проблемы, как они начнут бесконтрольно расти. Возникнет своего рода утечка. В общем, разговор так и не состоялся. Сейчас Луи стоял на пороге и, увидев Йоакима за письменным столом, закивал головой:

— A-а, ты здесь.

— Да, — отозвался Йоаким.

— Я не хотел мешать.

— Ты вовсе не мешаешь.

Следующие дни Йоаким жил в конторе. Перво-наперво пошел в магазин, купил себе рубашки, нижнее белье, бритвенные принадлежности и выбирал все это со странным удовлетворением. Это мое, думал он. Раз ничего другого у меня нет, то, по крайней мере, эти вот две рубашки и бритвенный станок принадлежат мне. Никто их у меня не отберет. Он регулярно звонил Сюзанне, но, когда бы ни набирал ее номер, слышал в трубке короткие гудки: занято. Поначалу решил, что она постоянно висит на телефоне. Однако в конце концов сообразил, что трубка просто снята с рычага. Мне ли ее не знать! — думал он. Вспыльчивая как порох. Чуть что — сразу на дыбы, удержу нет. Обидишь ненароком, отплатит сторицей. Сколько раз я, сам того не ведая, наносил ей обиды и узнавал об этом, только когда она чуть не с кулаками на меня набрасывалась. Ничего мне не спускала. Мстительная она, потому что не уверена в себе. Хочет, чтобы ей каждую минуту твердили о любви, оказывали внимание, признавали ее правоту. Будничная жизнь раздражает ее. Ей надо, чтоб ее носили на руках, обращались с ней как с балованным любимым чадом. Она с криком цепляется за любовь, на которую, как она считает, вправе претендовать. Обидчивая, капризная. Упадет и мигом в слезы, сочувствия требует. Сейчас она вне себя от злости, но, когда поймет, как много поставлено на карту, образумится, и мы сможем поговорить. Он ждал. Мобильник у него был включен круглые сутки, и при каждом звонке он вздрагивал, поспешно подносил телефон к уху, думая: ну вот, свершилось. Но Сюзанна не звонила. Часто он размышлял о Якобе и Дитте. Как они там? Ему очень хотелось повидать детей, но он опасался им навредить. Может, лучше держаться подальше от детей, не вынуждать их делать выбор? А может, наоборот, держась поодаль, он совершает предательство? Чем больше он об этом думал, тем больше нервничал. Как-то утром зашел в Якобовы ясли и, встретив в коридоре директрису, узнал от нее, что последние несколько дней Якоб находится дома. Пока они разговаривали, Йоаким смотрел на Якобов крючок, помеченный картинкой с яблоком. Туда Якоб вешал свой рюкзачок. Его маленькие клетчатые тапочки аккуратно стояли под вешалкой. У Йоакима вдруг больно сжалось сердце. Он схватил директрису за плечо.

— Я оставлю вам свой телефон. Может, позвоните мне, когда мальчик снова появится? — спросил он. — Дома у нас сейчас полная неразбериха. Я уже несколько дней не видел сына, а мне очень бы хотелось провести с ним часок-другой. Я бы мог повести его на прогулку.

— Да, мама Якоба меня предупредила, — сказала директриса. — Но позвонить вам я не могу. У нас это не принято. И детей мы без разрешения не отпускаем.

Он недоуменно посмотрел на нее:

— Без разрешения? Но я же его отец. Разве мне нельзя с ним погулять?