Эта книга — своего рода приглашение войти в обыденный мир рядовых сотрудников спецслужб некогда могущественного государства — Советского Союза. В мир, в котором, как ни досадно, нет места подвигу, где нет брутальных героев, в котором война — всего лишь рабочая обстановка оторванных от Родины офицеров элитного подразделения КГБ СССР. В то же время это, пожалуй, первая попытка осмысления Афганской войны через призму юмора и военного фольклора, скомпонованных в форме приключений обычного сотрудника спецслужб в условиях будничной оперативной работы и боевых действий. Да, всё, что изложено в книге, — чистой воды вымысел, если даже хотите — ложь. Но, с другой стороны, это истинная правда, основанная на множестве реальных курьёзных происшествий. Автор лишь попытался выстроить из мозаики разрозненных сюжетов целостную сюжетную линию, чем-то перекликающуюся с «Похождениями бравого солдата Швейка» Я. Гашека. Насколько ему это удалось — может судить только читатель.
Предисловие автора
Эта книга — своего рода приглашение войти в обыденный мир рядовых сотрудников спецслужб некогда могущественного государства — Советского Союза. В мир, в котором, как ни досадно, нет места подвигу, где нет брутальных героев, в котором война — всего лишь рабочая обстановка оторванных от Родины офицеров элитного подразделения КГБ СССР. На её страницах воспроизведён небольшой отрезок войны в Афганистане, воспроизведён так, как его описывают собравшиеся на дружеской пирушке ветераны группы «Каскад», успевшие расслабиться после печально известного третьего тоста. Украдкой смахнув слезу, седовласые майоры и генералы, перебивая друг друга, начинают вспоминать эпизоды своей боевой юности, от которых их ещё крепкие тела сотрясают раскаты заразительного мужского смеха. Человеческая память — не лучшее подспорье для историка. А если принимать на веру рассказы «разбушевавшихся» ветеранов, то и вовсе стираются грани между правдой и вымыслом. Именно на этом зыбком фундаменте военного фольклора построена вся книга. Духом весёлого оптимизма, основанном на забвении душевных ран и спасительной полуправде, пропитаны её страницы.
Да, всё, что изложено в книге, — чистой воды вымысел, если даже хотите — ложь. Но с другой стороны — это истинная правда, основанная на реальных эпизодах. Это попытка собрать из мозаики разрозненных частных сюжетов целостную картину уютного виртуального мира, в котором пребывает коллективная память уставших от войны работников «плаща и кинжала».
Я заранее приношу извинения тем, чьи судьбы были исковерканы Афганской войной, в ком время так и не залечило раны утраты родных и близких; тем, кто ещё не готов к восприятию кровавых событий через призму бесхитростного солдатского юмора. Мне хотелось бы избежать обид тех моих товарищей и командиров, кто узнал себя в далеко не героических персонажах этого повествования. Пусть простят меня также и те, кому приверженность изящной словесности мешает восприятию сюжета, изобилующего лексическими оборотами, выходящими за рамки классического литературного языка. К сожалению, у войны свои языковые нормы, а мы, её рядовые участники, всего лишь их придерживались.
И если, читатель, всё сказанное мною тебя не смутило, тогда расслабься и войди в «беззаботный» мир военных будней, каким его сохранила наша память.
Казанцев Геннадий Николаевич
Часть первая. Доброволец
Допрос
— Нет, мужики, не могу! Я подписку давал, — в третий раз отбивался от своих сослуживцев Юрка Дымов, — и не просите... Гера, плесни...
Герман, возбуждённый получасовым допросом своего товарища, подрагивающими руками наполнил его охотничью стопку грузинским коньяком. Собутыльники оживились. В кабинете ближе к десяти вечера сидело четверо оперработников, все в звании капитанов, трое из которых — Юрка, Герман Потскоптенко и Генка Легостаев — каких-то пять лет назад учились на одном факультете Электротехнического института города N-ска. Четвёртым был Славка Затулин — потомственный чекист, года на три старше их по возрасту, окончивший истфак в Педагогическом, — неискоренимый романтик и приторно-сентиментальный молодой человек. Дверь кабинета был закрыта изнутри на ключ. На стене сетевой радиоприёмник передавал концерт по заявкам, внося сумятицу в общение. Бывшие однокурсники держали удар за ударом в отличие от чувствительного Славки, который на третьей стопке скис и по мере набора градуса периодически выпадал из темы.
Вот опять он закрутил свою нудную шарманку:
— Она кричала?
— Кто? — не понял допрашиваемый.
Подножка шурина
Дома у Германа уже спали. Молодой человек, не включая света, на цыпочках прошёл в кухню, стараясь не нарушить в коммунальной квартире тишину, разбавленную приглушённым индустриальным гулом, доносившимся из открытого окна, и весенней капелью износившейся сантехники. Соседа-алкаша не было. На полу в общем коридоре для Германа была расстелена постель. Отпив на кухне рассола из банки с солёными помидорами, припозднившийся жилец быстро юркнул под одеяло, стараясь не замечать скрипа панцирных кроватей домочадцев и редких шлепков одуревших от пиретрума тараканов, падавших с белёных извёсткой потолков. Засыпая, он вспомнил крылатое изречение соседа по коммуналке: «Сон алкаша краток и тревожен» — и тут же погрузился в дрёму.
Сосед оказался прав. Уже в половине пятого Герман, терзаемый сушняком, проснулся и угрюмо побрёл на кухню за спасительным рассолом. Приняв душ, он взял из прихожей свой кожаный портфель, минуту в нём рылся, пока не выудил чистый бланк по учёту кадров. Сдвинув на кухонном столе посуду, Герман присел на табурет и начал аккуратно заполнять пустые поля документа для поступления в разведывательный институт. В шесть утра репродуктор исполнил гимн Советского Союза, что несколько взбодрило мужчину. Разбуженная торжественными звуками, на кухню вошла жена с детским эмалированным горшком. Герман оторвался от бумаг и машинально окинул взглядом содержимое ночной посуды.
— Ф-фу! Ты бы его хоть сполоснула, и без него вот-вот наизнанку вывернет! — скривился Герман.
— Ну и выноси за своим сыном сам! — обиделась молодая симпатичная женщина, решительно поставив горшок на стол.
— Тьфу ты, пропасть! Тань, ну вынеси ты это добро ради Бога! Не видишь — я анкету заполняю!
Прощай, разведка
В конторе Герман первым делом зашёл к Юрке. Тот уже сидел в окружении бумаг. Ничто не напоминало о вчерашнем междусобойчике. Рассада с лимонами стояла на подоконнике, зелёное сукно письменного стола было очищено от пепла и хлебных крошек. В воздухе специфически пахло фиолетовыми чернилами и крепким одеколоном. Ветеран-афганец часто макал деревянную перьевую ручку в хрустальную чернильницу с крышечкой и аккуратно заполнял картотечный лист из плотной лощёной бумаги. При появлении Германа он осторожно промокнул бланк и повернул его обратной стороной.
— Извини, я ничего не видел. Я по поводу вчерашнего... Прочёл записку? — поприветствовав друга, начал Герман.
— Прочёл. Нет проблем. Сегодня же зайду в отдел кадров, похлопочу. Звонил своим в Москву, — продолжил он, — «Каскад» будет дислоцироваться в провинциях до конца года. Замена в феврале.
— А что «Зенит»?
— Всё, мы своё дело сделали, власть поменяли, теперь «Каскад» разгребает.
Оперативные муки
Лето и осень прошли в рутинной работе, пустых хлопотах и семейных передрягах. Сынишка у Германа за лето окреп, отъевшись на даче его родителей, и по возвращении совсем забыл про войну и немцев. Герман, признаться, тоже устал выяснять, как там продвигаются его дела. Легко справившись с героическими порывами, он попытался кропотливой оперативной работой смыть «тёмное пятно» со своей подпорченной родословной. Шурин, узнав о проблемах, которые возникли у родственника из-за его судимости, дважды накатывал пострадавшему по литру водки, и они с Германом душевно набирались до «поросячьего визга».
Собственно, дела у Германа шли не слишком хорошо. Как таковых дел и не было, то есть не было дел оперативного учёта, которые должны украшать служебную биографию любого сотрудника. Даже имея к нему душевное расположение, начальник отделения, добрейший Михаил Иванович, вынужден был констатировать, что его подчинённый страдал отсутствием оперативного чутья. А что тут поделаешь! Герман в упор не замечал на вверенном ему участке антисоветчиков, лояльно относился к отказникам-евреям, коротающим дни до отъезда на землю обетованную в многочисленных «ульпанах». Он был мягок к тем, с кем, по идее, должен быть строгим. Вместо профилактики студента, написавшего на заборе хоккейной коробки «Брежнев — мудак!» Герман устроил задушевную трёхчасовую беседу, в конце которой согласился с профилактируемым в его оценке Генерального Секретаря, но по-дружески порекомендовал впредь не излагать свои политические взгляды в письменном виде. А тут ещё член польской «Солидарности», как на грех, объявился. Да не просто так, а с требованиями выпустить его в родную «Речь Посполиту», которая, дескать, возрождается и взывает к своим «сыновьям» принять активное участие в её судьбе. Герман поплёлся встречаться с членом «Солидарности». Поляк оказался доцентом факультета автоматизации и автоматического регулирования его родного института. Доцент был ярко выраженным пассионарием. Он не давал Герману и рта раскрыть. Сыпал цитатами из Маркса и Ленина, хлестал молодого опера «Катынским делом», о котором Герман и слыхом не слыхивал. Целых два часа излагал ему драматическую историю свободолюбивого польского народа. На пике душевного порыва продекламировал что-то из крылатых выражений Тадеуша Костюшко и даже напел, безбожно фальшивя, мелодию полонеза Огинского. К своему стыду, Герман ему солидаризировал. Что взять с человека, отец которого после разгрома Польши и бегства в СССР был этапирован в Сибирь, где обзавёлся семьёй и воспитывал двух своих сыновей в любви и преданности своей исторической родине. И с ним слабохарактерный оперработник провёл душеспасительную беседу, предупредив будущего бойца «Солидарности» о возможных осложнениях. В завершение общения Герман и неистовый поляк нажрались до потери пульса. Обмениваясь заверениями в любви и верности высоким идеалам, поднимали тосты за нерушимость советско-польской дружбы, за советскую власть и, по пьяной прихоти Германа, отдельно — за процветание Украины, в которой целиком утопала его генеалогическая ветвь по линии отца.
При всех своих недостатках Герман обладал неоспоримым преимуществом — он виртуозно владел пером. Его отчёты о проведённых мероприятиях были лаконичны, но не лишены драматизма. Он мог сухим канцелярским языком описывать душевные терзания профилактируемых, их чистосердечные признания и возвышенные муки драматических раскаяний. Из его последнего отчёта выходило, что доцент-поляк так расчувствовался, что обещал на неделе подать заявление в партию. Конечно, молодого оперработника смущало чудовищное противоречие между реальной действительностью и её отражением в его документах, но что он мог поделать, если после очередного отчёта сам начинал верить в то, что написал.
Ещё хуже обстояли дела с агентурой. Вербовка агента — это искусство, и для того чтобы им овладеть, нужен был талант. Герман слыл общительным, мог увлечь любого собеседника. В приподнятом настроении часами разглагольствовал на самые разные темы, но попытка проявить свой дар в оперативной работе неизменно вводила его в ступор. Он с трудом подбирал аргументы, побуждающие его оппонента вступать в тайные сношения с органами безопасности. Оперработник нёс чудовищную дичь о несомненном превосходстве развитого социализма, с трудом подбирал слова, характеризующие коллективную мудрость коммунистической партии. При встречном вопросе — как согласуется эта мудрость с идиотским выражением генсека Брежнева на его фотографиях, бедный Герман путался, тушевался и очень расстраивался. Он вглядывался в парадный портрет руководителя партии в маршальской форме и пытался найти там хотя бы что-то, что могло понравиться ему в этом человеке. Маркс, Ленин и даже Сталин — нравились, вернее, он видел в их портретах явные признаки ума и воли. Брежнев, увы, напоминал ему доброго бобра, невыразительные глаза которого выдавали все признаки старческого маразма. Да, при таких идеологических отклонениях вербовочная работа превращалась для Германа в сплошную муку. Но случались и везения.
Повезло
Однажды ему поручили профилактировать студента, который пришёл на занятия по военной подготовке с нарукавной нашивкой в виде звезды Давида. Предвидя очередную «задушевную беседу», Герман решил «пропустить» нарушителя формы одежды через общественность. Был такой хитрый способ наставления на путь истинный в органах безопасности, когда с профилактируемым общается не оперработник, а подготовленный им человек из окружения объекта. Герман выбрал комсорга его студенческой группы, немца с Алтая Аркадия Гроссмана.
К встрече готовился основательно: поднял его студенческое дело, внимательно прочитал, проверил по своим и милицейским учётам, подготовил план беседы, а для себя решил: никакого слюнтяйства — чёткость, сухость и строгость. Мысленно подогнал себя под образ Штирлица и с отрешённым и суровым выражением лица пошёл на встречу. Ждать студента-комсорга долго не пришлось, уже через пять минут после того, как Герман обосновался в одном из кабинетов военно-учётного стола, в дверь вежливо постучали.
— Войдите, — властно скомандовал оперработник в сторону обшарпанной двери. На его приглашение вошёл крепкий, внешне ничем не примечательный молодой человек. Тем не менее Герман отметил редкую для студентов аккуратность в его одежде: обычный костюм, непритязательный галстук, даже обувь не первой свежести, но всё отутюжено, отглажено и вычищено до блеска.
— Вызывали? — слегка волнуясь, спросил студент.
— Да. Вы Аркадий Гроссман?
