Извилистое ущелье было еще и столь узким, что два всадника с трудом разъехались бы здесь. Многотонные глыбы нависали над головой, грозя сорваться на наглеца, осмелившегося нарушить их предвечерний покой безумным ржанием коня и грохотом копыт. Хотя до полной темноты было еще далеко, здесь, в этом мрачном естественном туннеле, казалось, что уже почти ночь.

Конь хрипел от усталости и страха, но не от ноши — седок, казалось, ничего не весил; он вытянулся вперед, словно желая обогнать собственного коня, лишь опустил ниже лицо, предохраняя единственный глаз от ветвей иногда встречающегося у обочины тропы довольно густого кустарника.

По такой тропе лучше всего идти неспешно, ведя коня за собой и распевая задушевные строфы, а не мчаться, рискуя свернуть шею, словно за тобой гонится сама смерть. Впрочем, так оно и было: за всадником в монашеской одежде гналась погибель в виде отряда хорошо вооруженных, и умеющих пользоваться этим оружием, бойцов.

Дорога неуклонно поднималась все выше и выше, вихляя меж нагромождений валунов, словно уводя всадника к небесам, в гости к самому Богу. Куда на самом деле ведет эта горная дорога, седок не знал. Не к какой-то определенной цели торопил он разгоряченного днем скачки коня — он бежал. Бежал от неминуемой смерти. Когда по твоим следам спущена свора обученных, не привыкших рассуждать убийц, ты обречен. Всадник усмехнулся этой мысли, в очередной раз, поворачивая коня. Он хотел бы мчаться еще быстрее, но боялся, что животное в этом хаосе камней сломает ногу — и тогда он точно сгинет в этих безлюдных горах, куда его загнали охотники, долгое время сжимавшие кольцо, загнавшие его из благословенной Тулузы в это преддверие ада. Но их ловитва не окончится сегодня, нет, не дождетесь!

Ущелье за очередным поворотом резко оборвалось, обессиливающее солнце ударило беглеца по глазам. Повинуясь своему внутреннему, почти звериному чутью, многажды выводившему из всевозможных капканов, он изо всех сил натянул поводья, заваливая коня на бок.

Ночью он вздрогнул от приглушенного грохота — будто титанические тараны били в не менее титанические ворота, но очень далеко отсюда. Он мгновенно проснулся, но ничего не мог понять, хотя сразу вспомнил, где он и почему. Где-то далеко-далеко словно рухнули скалы, и лишь приглушенный гул и невнятная дрожь земли докатились до обрыва.

До рассвета было еще далеко, луна, как и ожидалось, не освещала ничего, к тому же небо застлали рваные тучи. Он подумал и решил рискнуть, выбраться наверх и до рассвета покемарить на твердой земле. Неизвестно какой предстоит день, расточать силы неразумно.

Странно, несмотря на усталость подниматься по тонкой веревке показалось легче, чем спускаться. Он закинул ногу на край обрыва, выбрался целиком и прислушался, стоя на четвереньках, подобно хищнику на охоте.

От выхода из ущелья слышался неявный шум — то ли ветер шебуршит, то ли кто-то храпит. Подкравшись чуть ближе, он понял, что это конский храп, смешанный с человечьим дыханием. Наверное, это те четверо, что были посланы обследовать ущелье, не отважились ночью ехать в замок по такой непредсказуемой тропе.

Предательская луна почти ничего не освещала, но единственный глаз Анри неплохо видел в темноте.

Он бродил по горам, без какого-либо намека на подобие тропы или дороги, уже восьмой день. Его окружали лишь бесстрастные девственные скалы, не знавшие человеческого духа. Было удивительно, как это он еще до сих пор не свернул себе шею — словно незримая фея оберегала его от рокового шага. Впрочем, скорее всего, сказывался его опыт жизни в хижине. С пропитанием тоже проблем особых не было, он привык удовлетворяться тем, что предоставляла судьба, и мог спокойно есть то, от чего обычного рыцаря просто стошнило бы.

Он не особо задумывался над своей дальнейшей судьбой — зачем бесплодно ломать голову над вопросом, на который нет немедленного ответа. Он просто продвигался вперед, стараясь идти на юг, ориентируясь по солнцу.

И, наконец, словно подарок смилостивившихся над ним невидимых повелителей гор, к полудню восьмого дня перед ним открылось удивительное по красоте горное озеро — точно волшебная чаша, наполненная живительной амброзией. Впрочем, мы уже упоминали, что красоты природы нашего героя не интересовали. Он просто подумал, что наконец-то сможет вволю напиться и отстирать от своей одежды кровь и пот предыдущего ее владельца.

Вода, в окружении неприступных гор, казалось золотисто-коричневатой. Он подошел к берегу, сбросил одежду, аккуратно положил у самого берега меч, чтобы можно было сразу добраться. За все дни горных блужданий он не встретил ни единого человека, ни сколь либо крупного хищника, но привычка — вторая натура. Особенно, если эта привычка неоднократно спасала жизнь.

Озерце было относительно большим — почти круглое, в диаметре около семидесяти ярдов. Анри отплыл ярдов на пять от берега и с наслаждением перевернулся на спину. Ему хотелось крикнуть что-либо вроде «Эге-гей», но он удержался от подобных глупостей. Хотя кого бояться в этих нехоженых горах? Он лежал и лежал, обласканный теплой водой, не торопясь продолжить путь по горам. Краем сознания мелькнула мысль, что надо было бы сперва заняться одеждой, а, пока она просыхает на камнях, и нежиться в воде, но он отогнал ее как несущественную — миг наслаждений так всегда краток…

Анри сумел разговорить Жанну только к полудню. Утром, пока он еще спал, девушка приготовила завтрак, накормила ослов и ждала у выхода из пещеры. В ответ на приветствие она молча отвернулась и повела ослов вперед по тропе. Анри усмехнулся и пошел следом.

Перевязанные раны не болели абсолютно. То ли она оказалась отличной врачевательницей, то ли его организм слишком крепким. «Если после сорока ты проснулся утром, и ничего не болит, то значит ты на том свете», — сказал ему как-то великий магистр. Анри было уже почти пятьдесят, а у него ничего не болело. Но если вспомнить, как пьют и предаются порокам его товарищи… его бывшие товарищи по ордену, то неудивителен смысл сей поговорки…

Время от времени он задавал Жанне какие-то вопросы, так, чтобы задать, однако она отвечала лишь «да» или «нет».

Но когда солнце поднялось над самыми головами, она не выдержала собственного бойкота и ни с того ни с сего стала рассказывать, как в начале весны волки стали загрызать овец из отцовского стада, и тот заподозрил, что без колдовства и магии здесь не обошлось…

Под ее болтовню, казалось, думается лучше.

Он очнулся от раздумий, когда заметил, что тьма вокруг рассеялась. Было удивительно тихо, только звонко пела о своей любви к жизни какая-то ранняя птаха.

Но еще какой-то звук совершенно органично вплетался в это ясное утро. Анри огляделся. Там, где стояли скамьи, как и говорила вчера Жанна, за столом на возвышении сидел толстый бородач и что-то бубнил, глядя в свиток. Анри подошел и сел на дальнюю скамью, облокотился на спинку, вслушался:

—..всем этим концепциям свойственна также реакционная идеализация ранних периодов различных цивилизаций, когда низшие якобы добровольно повиновались высшим, а религиозность и основанная на вере мораль обусловливали наивысшую способность к творчеству, совершенно необходимое качество при…

Анри встал и громко произнес:

— Прошу прощения, я опоздал…

Он был младшим среди равных. Они поистине творили и толковали, меняя по своему хотению, историю человечества. Они не подчинялись никому, кроме самого создателя вселенной. Это была высшая каста. Каста сверхлюдей, лишенных обыденных желаний и думающих обо всем человечестве.

Его вводили в суть их деятельности постепенно, чтобы от грандиозности происходящего в этом тайном храме у него не помутился разум.

Прежде всего, ему показали все внутренние помещения пещеры, которую уместнее было бы назвать подземным дворцом. Воздух в подземелье никак нельзя было считать спертым, из чего можно было заключить, что для его циркуляции придумана сложная система вентиляционных отверстий. Запасов продовольствия, тех, что хранятся долго, было хоть отбавляй; в специальном помещении внизу был устроен бассейн с ледяной водой, в которой в деревянных бадьях хранилось свежее мясо. Но все это его мало касалось — для того существовали слуги, трое или четверо бесполых существ в черных рясах, которые приносили еду, поддерживали зажженными свечи и факела, убирали помещения и знали эти катакомбы, как свои пять пальцев.

Быт не волновал девятерых мудрецов, к числу которых принадлежал отныне и он. Они жили приключениями духа. У каждого была собственная просторная комната, обставленная изысканной мебелью, в которой постоянно горели свечи, на столах были готовы чистые пергаменты, чернила, острые перья…

Но большую часть времени все братья проводили в центральном зале, где были по кругу, изголовьями к стенам, установлены девять скромных лож. А в центре…

После трех недель, проведенных в подземном храме, он вдруг в коридоре встретился с… Жанной.

Девушка, увидев идущих ей навстречу двух мудрецов, низко поклонилась, не сказав ни слова.

— А что она здесь делает? — спросил Девятый брат у Восьмого, с которым направлялся в дальнее книгохранилище.

— Она? — Восьмой брат оглянулся на уходящую девушку. — Наверное, пришла к Четвертому брату получить новое задание.

Девятый брат ничего не сказал.

Все больше времени Девятый брат проводил не в книгохранилищах, напрягая единственный глаз над неровными буквами древних рукописей, не в своей уютной келье, в одиночестве размышляя о смысле жизни, а у колодца, сидя на твердом ложе и устремив взгляд туда, где в черноте скрывался великий и могучий. Он не знал — солнце сверкает снаружи, или царит глубокая ночь. Его не интересовали, присутствуют рядом другие братья или разошлись по своим делам. Он был один — он учился говорить с богом.

Он зачастую не знал — спит он или бодрствует, он впитывал в себя несказанную мудрость, истекающую из чудесного колодца и наполняющую храм. Он видел во сне — или наяву — удивительные картины бытия.

Чудесный колодец приковывал к себе взгляд, не отпускал от себя надолго — лишь по естественной нужде, да восполнить жизненные силы, и в эти минуты сердце Девятого брата изнывала от разлуки с тем, что стало для него всем.

Однажды он все же осмелился и сел на край колодца, пытаясь взглядом проникнуть на самое дно, увидеть мудрые глаза Бога. Ему, казалось, что изнутри зовут его, зовут так, что трудно не подчиняться.

Тогда завороженный мудрец перебирался на жесткое ложе и лежал на спине с открытыми глазами, но перед ними стояла все та же пустота, в которой жило все сущее.