Кружков Григорий Михайлович родился в 1945 году в Москве. По образованию физик. Поэт, эссеист. Знаток и переводчик англоязычной поэзии. Живет в Москве.

Post dictum

Больше уже и доказывать нечем: слово разбилось о слово, Только остался голос твой певчий — виолончельное соло. Птица, зовущая из тумана, из-за ночного болота... Odor rosarum manet in manu etsiam rosa submota1. Утром я перво-наперво сдвину штору с окна и увижу Красную в мокрых гроздьях рябину, поля осеннюю жижу. Черного чаю с полки достану... Что еще, как не работа? Odor rosarum manet in manu etsiam rosa submota. Вот и осыпался бледный твой венчик, бледного сердца бескровней, Будешь звучать поминанием вечным в мира унылой часовне. Встречу — не вздрогну, даже не гляну, с нимба сошла позолота. Odor rosarum manet in manu etsiam rosa submota. Ветер, сломавший старые сосны ночью у нас на поляне, Ангелом черным времени послан, ибо известно заране Все, что Изольда скажет Тристану утром в саду Камелота. Odor rosarum manet in manu etsiam rosa submota. Толстые щеки пыжат пионы, солнце встает за лесами, В зарослях вербы свищут шпионы зябликовыми голосами. И, зажимая рыжую рану, млея от смертного пота, — Odor rosarum manet in manu etsiam rosa submota.

Вольтер

Скажи-ка мне, Вольтер, сидящий в ступке, Ты отвечаешь за свои поступки? А если ты за них не отвечаешь, То кто же отвечает, черт возьми? Ты, может, просто-напросто скучаешь, Когда свой вертикальный взлет включаешь, Но неужели ты не замечаешь, Когда с земли несется «тормозни»? О командир летающего танка! Какая в небе ждет тебя приманка? Несчастная смешная обезьянка, Скажи, куда карабкаешься ты? Ты под луной проносишься со свистом, Как вольный казачина в поле чистом, И, усмехаясь этаким артистом, На Божий мир взираешь с высоты. И в этот час к тебе возводят взоры Атланты, силачи и полотеры, Банкиры, браконьеры, билетеры И несколько скучающих джульетт. А ты касаньем кнопки незаметной Включаешь с ревом двигатель ракетный — И, пролетая над родимой Этной, Этнографам шлешь пламенный привет! * * * ОНА УМЕЛА КРИЧАТЬ, КАК ВОРОНА: «КАРРР!» — Вкладывая в это «каррр!» столько обиды на мир, Что даже зеленый с розовым ежиком шар Лопался, как будто в нем десять проделали дыр. Она умела кричать, как ворона: «Каррр!» — И спозаранку, когда я в объятиях сна Еще посапывал мирно, будила в самый разгар Блаженства — мерзкими криками из-за окна. Может быть, это «каррр!» я больше всего и любил; На эти губки смешливые — о, вундербар! — Глядел неотрывно и радовался, как дебил, Когда они вдруг издавали жуткое «каррр!». Она взмахивала руками — слетались полки Ее товарок черных на черноморский бульвар, Как в «Принце и нищем», она стаскивала чулки — И начинался разгул этих черных чар! И как заведенный злой чернявкою в лес, Но пощаженный ради молений его, Каждый миг ожидая гибели или чудес, Я оглядывался и не понимал ничего... Грех глядит на меня, позевывая и грозя, Кара вензель свой острый вычерчивает за ним, Смерть придет — и не удостоит взглянуть в глаза, Только вскрикнет голосом твоим хриплым, родным.

Бабченко Аркадий Аркадьевич родился в 1977 году в Москве. Окончил Современный гуманитарный университет. Журналист, в “Новом мире” печатается впервые.

До самого рассвета моросил мелкий противный дождь. Заложенное тяжелыми серыми тучами небо было низким, холодным, и поутру солдаты с отвращением выползали из своих землянок.

...Артем в накинутом на плечи бушлате сидел перед раскрытой дверцей солдатской печурки и бездумно ковырялся в ней шомполом. Сырые доски никак не хотели гореть, едкий смолистый дым слоями расползался по промозглой палатке и оседал в легких черной сажей. Мокрое, унылое утро ватой окутывало мысли, делать ничего не хотелось, и Артем лишь лениво подливал в печурку солярки, надеясь, что дерево все-таки возьмется и ему не придется в полутьме на ощупь искать втоптанный в ледяную жижу топор и колоть осклизлые щепки.

Слякоть стояла уже неделю. Холод, сырость, промозглая туманная влажность и постоянная грязь действовали угнетающе, и они постепенно впали в апатию, опустились, перестали следить за собой.