Я не такой, как все, я это знаю. То есть, конечно, я делаю самые обыкновенные вещи. Ем мороженое. Катаюсь на велосипеде. Гоняю мяч. Играю на ХВох. Как любой десятилетний ребенок. Я и чувствую себя самым что ни на есть обыкновенным. Внутри. Но при виде обыкновенных детей другие обыкновенные дети не разбегаются с воплями. На обыкновенных детей не глазеют везде и всюду.

Если бы я нашел волшебную палочку и мог загадать одно желание, я бы попросил нормальное лицо, на которое никто не обращает никакого внимания. Я хотел бы ходить по улицам и чтобы люди, увидев меня, не отводили взгляд. Вот что я думаю: я необычный только потому, что все вокруг считают меня необычным.

Но сейчас я вроде привык к тому, как выгляжу. И научился прикидываться, будто не замечаю, как меняются лица встречных. Мы все отлично умеем притворяться: я, мама с папой, Вия. Хотя нет, Вия притворяется так себе. Когда люди ведут себя грубо, она может не на шутку разозлиться. Взять, например, такой случай. Однажды мы гуляли на площадке и дети постарше стали меня дразнить. Даже не знаю, как именно, — сам я не разобрал, но Вия все слышала и на этих детей накричала. Вот она какая. А я другой.

Вия не считает меня обыкновенным. Она, правда, говорит, что считает, но тогда она бы не оберегала меня от всех и каждого. И мама с папой тоже — я для них

необыкновенный.

Думаю, единственный человек в мире, который понимает, насколько я обыкновенный, — это я сам.

Кстати, меня зовут Август. Как я выгляжу, описывать не буду. В любом случае все хуже, чем вы думаете.

На следующей неделе я пойду в пятый класс. Раньше я никогда не учился в настоящей школе и теперь трушу до дрожи в коленках. Многие считают, что я не ходил в школу из-за своего лица, но они заблуждаются. Я не ходил из-за операций. Двадцать семь — вот сколько их у меня. Самые серьезные я перенес, когда мне не было четырех, я их и не помню. С тех пор каждый год мне делают две-три операции (некоторые серьезные, некоторые не очень), а еще я часто болею из-за того, что расту хуже сверстников, и к тому же во мне есть другие медицинские загадки, которых доктора пока не разгадали. Поэтому родители и решили не отдавать меня в школу. Но сейчас я уже окреп. Последняя операция прошла восемь месяцев назад, и мне, если повезет, еще целых два года не потребуется новая.

Я на домашнем обучении, учит меня мама. Раньше она иллюстрировала детские книги. Феечки и русалочки у нее получаются отлично. Но, чего уж там скрывать, рисунки для мальчиков у нее не ахти какие. Однажды она попыталась изобразить для меня Дарта Вейдера, а вышел какой-то робот, похожий на гриб. Хотя я давно не видел, как она рисует. Наверное потому, что она все время занята мной и Вией.

Не то чтобы я всегда хотел учиться в школе. Точнее, я бы хотел, но только если бы был как все. И у меня была бы куча друзей, с которыми я мог бы гулять после уроков, ну и все такое.

Сейчас у меня есть несколько настоящих друзей. Самый лучший — Кристофер, потом Зак и Алекс. Мы знакомы с пеленок. И так как они знают меня всю жизнь, то успели ко мне привыкнуть. Когда мы были маленькие, мы всегда ходили друг к другу в гости, но потом Зак и Алекс пошли в школу. А Кристофер переехал. И теперь получается, что я живу все там же, в Норт-Ривер-Хайтс — это район Нью-Йорка, точнее Верхнего Манхэттена, — а Кристофер в Бриджпорте, штат Коннектикут, и от меня к нему ехать больше часа. Но все равно: Кристофера, хоть он и переехал, я вижу чаще, чем Зака и Алекса. Они завели себе новых друзей. Зато, если мы случайно встречаемся на улице, они мне улыбаются. И всегда здороваются.

Есть у меня и другие друзья, но не такие хорошие, как Кристофер, Зак и Алекс. Скажем, Зак и Алекс всегда приглашали меня на дни рождения, а Джоуэл, Эймонн и Гейб — никогда. Как-то меня позвала Эмма, но я уже тысячу лет ее не видел. И, конечно, я всегда хожу на день рождения к Кристоферу… Хотя, наверное, дни рождения — это не так уж и важно.

Мне нравится, когда мама про это рассказывает. Сама по себе история, может, и не слишком смешная, но мама изображает все так уморительно, что мы с Вией каждый раз лопаемся от смеха.

Ну так вот. Когда я сидел в мамином животе, никто и подумать не мог, что я из него вылезу таким, какой я есть. За четыре года до этого мама родила Вию — «все равно что в парке прогулялась» (так мама говорит), — и не было никаких причин делать специальные анализы. Примерно за два месяца до того, как я родился, доктора заметили, что с моим лицом что-то не так, но они не подозревали, что все настолько плохо. Они сказали маме с папой, что у меня волчья пасть и еще кое-что по мелочи — несколько, мол, «небольших аномалий».

В ту ночь, когда я появился на свет, в родильной палате дежурили две медсестры. Одна — милая и симпатичная. А вторая, как говорит мама, наоборот — вовсе не симпатичная и совсем не милая.

У нее были здоровенные ручищи, и (тут начинается смешное) она все время пукала. Принесет маме колотого льда и пукнет. Измерит давление и пукнет. Из-за этого мама все время вздрагивала, а медсестра даже ни разу не извинилась. Между тем мамин врач в ту ночь не дежурил, а вместо него в палате торчал какой-то чокнутый практикант, которому они с папой дали кличку Дуги — кажется, в честь старого сериала про подростка, работавшего доктором в больнице. Но мама говорит, что хоть все и нервничали, папа веселил ее всю ночь.

Когда я вылез из маминого живота, в палате вдруг наступила тишина. Маме даже не удалось на меня взглянуть, потому что милая медсестра тут же выскочила со мной из палаты. Папа погнался за ней, да так спешил, что выронил видеокамеру, которая раскололась на миллион кусочков. А мама очень расстроилась и попыталась встать, чтобы посмотреть, куда это все понеслись, но пукающая медсестра обхватила ее своими ручищами и водворила на место. Они чуть не подрались, потому что мама билась в истерике, а пукающая медсестра кричала на нее и требовала угомониться, а потом они вместе начали кричать на доктора. А дальше — угадайте что? Он упал в обморок! Прямо на пол! И когда пукающая медсестра увидела, что он упал, то принялась пинать его ногами, чтобы он пришел в себя, и вопить что есть мочи: «Что же ты за доктор такой? Что ты за доктор? Вставай! Вставай!» А потом ни с того ни с сего испустила самый большой, самый громкий, самый вонючий пук, какой мама слышала в своей жизни. Мама думает, что именно этот пук и привел в себя доктора, и он наконец очнулся. Мама рассказывает эту историю в лицах — и даже издает пукающие звуки, — и это очень, очень, очень смешно!

Я жутко огорчился, когда три года назад Кристофер переехал в другой город. Мне тогда было семь лет, и ему тоже. Раньше мы часами играли фигурками из «Звездных войн» и бились на световых мечах. Теперь мне этого не хватает.

Прошлой весной мы были в гостях у Кристофера в Бриджпорте. Мы с ним отправились на кухню, чтобы перекусить, и тут услышали, как в гостиной моя мама говорит Лизе, маме Кристофера, что осенью я иду в школу. Ничего себе, думаю, вот так сюрприз.

— О чем это вы? — спрашиваю.

Я застал маму врасплох. Она, похоже, не собиралась посвящать меня в свои планы.

— Изабель, нужно ему рассказать, — раздался папин голос с другого конца гостиной, где наши папы, мой и Кристофера, о чем-то беседовали.

Август — это Солнце. Мама, папа и я — планеты, вращающиеся вокруг Солнца. Наши родственники и друзья — астероиды и кометы, они летают между планетами. Есть только одно небесное тело, которое не вертится вокруг Августа-Солнца, — наша собака Дейзи, и лишь потому, что в ее маленьких собачьих глазках лицо Августа не очень отличается от любого другого. Для Дейзи все наши лица похожи — плоские и бледные, как луна.

Я привыкла к тому, как устроен наш мир, и никогда не возражала. Я всегда понимала, что Август особенный несоответственно, требует особого обращения. Если он пытался поспать, я знала, что надо прекращать шумные игры, потому что ему нужно отдохнуть после очередной медицинской процедуры — болезненной и утомительной. Когда я звала маму и папу посмотреть, как я играю в футбол, я знала, что в девяти из десяти случаев они не смогут прийти на матч, потому что им надо везти Августа то к логопеду, то к какому-нибудь новому врачу, то на операцию, то на физиотерапию.

Мама и папа всегда говорили, что я самая чуткая девочка на свете и всё-всё понимаю. «Всё-всё» — это вряд ли, но вот что я понимала всегда: мне жаловаться не на что. Я видела Августа после операций: его опухшее личико, обвязанное бинтами, его крошечное тельце, утыканное трубками и капельницами. Глядя, как другой человек проходит через весь этот ад, ты — если, конечно, ты в здравом уме — не сетуешь на то, что тебе не покупают игрушку, о которой ты мечтал, или что твоей мамы нет среди футбольных болельщиков. Я понимала это, даже когда мне было шесть лет. Никто никогда мне этого не объяснял. Я просто понимала, и все.

Вот я и привыкла не жаловаться и не беспокоить родителей по пустякам. До всего доходила сама: как собирать конструкторы, как не пропускать дни рождения друзей, как успевать в школе. Я никогда не просила помочь мне с домашней работой. Мне никогда не нужно было ничего напоминать: я сама писала доклады и готовилась к контрольным. Если я что-то не понимала на уроке, то приходила домой и училась, пока не пойму. Я сама разобралась в том, как переводить простые дроби в десятичные, — выяснила в Интернете. И все школьные проекты я выполняла самостоятельно. Когда мама и папа спрашивали, как дела в школе, я всегда отвечала: «Хорошо» — даже если дела были не очень. Да, у меня бывают тяжелые дни, я падаю и разбиваю коленки, иногда у меня дико болит голова, а раз в месяц — живот, время от времени мне говорят гадости — но это ничто по сравнению с тем, что выпало на долю Августа. Кстати, я не кокетничаю: я просто знаю, что это так.

И всегда было так в нашей солнечной системе. Но, кажется, в нынешнем году произошли некоторые сдвиги. Галактика меняется. Планеты сбиваются со своих траекторий.

Свою жизнь до того, как в ней появился Август, я почти не помню. Гляжу на свои младенческие фотографии: на них мама и папа счастливо улыбаются, держа меня на руках. Даже не верится, что они когда-то были такими молодыми: папа — настоящий хиппарь, а мама — невероятная модница, красотка-бразильянка. Сохранился один снимок с моего третьего дня рождения: папа стоит рядом со мной, а мама держит торт с тремя зажженными свечами. Сзади — Ба и Де (папины родители), бабушка (мамина мама), дядя Бен, тетя Кейт и дядя По. Все смотрят на меня, а я смотрю на торт: здесь я действительно первый ребенок, первая внучка, первая племянница. Конечно, я не помню, каково это — быть единственной, но на фото все прекрасно видно.

И как Августа привезли домой из роддома, я тоже не помню. И не помню, что я говорила, делала и чувствовала, когда впервые его увидела, хотя у каждого в нашей семье есть об этом своя история.

Судя по всему, я просто молча его разглядывала и наконец изрекла: «Он не похож на Лили!» Лили — так звали куклу, которую мне подарила бабушка, когда мама была беременна, чтобы я «училась быть старшей сестрой». Это был пупс — кукла, похожая на настоящего младенца, и я несколько месяцев подряд везде таскала ее с собой, меняла ей подгузники, кормила. Говорят, я даже сделала для нее кукольный слинг. По семейной легенде, после встречи с Августом мне потребовалось всего несколько минут (как утверждает бабушка) или несколько дней (как утверждает мама), чтобы полностью его принять: целовать, качать на руках, сюсюкать. С тех пор я больше не дотронулась до Лили и даже ни разу о ней не вспомнила.

Я никогда не видела Августа таким, каким его видят другие. Я знала, что он выглядит ненормально, но я и правда никак не могла взять в толк, почему на улице от него шарахаются. Ужас. Страх. Отвращение. И еще много чего было написано на лицах людей. И долгое время я никак не могла их понять. Я злилась. Злилась, когда они таращились. Злилась, когда они отводили взгляд. «Чего пялитесь!» — орала я, даже взрослым.

Потом, в одиннадцать лет, я поехала на четыре недели к бабушке в Монток, а Августу в это время делали серьезную операцию на челюсти. Раньше я никогда не уезжала из дома надолго и, признаться, была потрясена: как же чудесно разом освободиться от всего, что тебя бесит! Скажем, мы идем с бабушкой в магазин, и никто на нас не глазеет. Никто не показывает пальцем. Никто нас даже не замечает.

Бабушка всегда нас с Ави баловала, все разрешала и просто с нами дружила. Попроси я, она не задумываясь побежала бы со мной наперегонки по волнам прибоя, пусть и в нарядном платье. Она позволяла мне играть со своей косметикой и нисколько не возражала, когда я брала ее помаду и тени и училась краситься. Угощала меня мороженым перед обедом. Рисовала мелом лошадок на тротуаре. Однажды, когда мы возвращались домой после прогулки, я сказала: «Вот бы я всегда у тебя жила». Я была так счастлива. Думаю, это было самое лучшее время в моей жизни.

А от дома я за эти четыре недели порядком отвыкла. Прекрасно помню, как переступила порог и увидела Августа, который радостно скакал навстречу, и на какую-то долю секунды я увидела его не таким, каким видела всегда. А таким, каким его видят остальные. Это было как вспышка, всего мгновение, но меня охватила оторопь: я впервые взглянула на него другими глазами. И еще одно новое чувство, за которое я сразу же себя возненавидела. Он целовал меня и обнимал — а меня воротило от вида слюны, стекавшей у него по подбородку. Я оказалась ничем не лучше всех этих кретинов, которые таращатся или отводят взгляд.

Ужас. Страх. Отвращение.

Его глаза расположены примерно на дюйм ниже обычного, где-то посередине щек. Они скошены вниз под углом, почти по диагонали: как будто кто-то сделал у него на лице две прорези, причем левую значительно ниже правой. Глазные яблоки выпирают наружу, потому что не помещаются в слишком мелкие глазные впадины. Верхние веки всегда полуприкрыты, будто он вот-вот заснет. Нижние свисают, словно невидимая нитка оттягивает их вниз, они почти вывернуты красной изнанкой наружу. У него нет бровей и ресниц. Нос несоразмерно большой и мясистый. Голова пережата по бокам — там, где должны быть уши, — как будто кто-то взял огромные щипцы и сдавил ему лицо посередине. У него нет скул. От крыльев носа ко рту тянутся глубокие складки. Его черты выглядят так, будто они расплавились и застыли, как воск по бокам свечки; вот многие и думают, что он получил сильные ожоги. Несколько операций по выправлению челюсти оставили шрамы вокруг рта, самый заметный — зазубренная впадина, которая идет от середины верхней губы к носу. Верхние зубы у него очень маленькие и торчат наружу. И челюсть маленькая, а прикус — неправильный. И крошечный подбородок. Несколько лет назад, до того как ему имплантировали в нижнюю челюсть кусочек бедренной кости, у него вообще не было никакого подбородка. Язык свешивался изо рта, ведь снизу его ничего не поддерживало. Слава богу, сейчас уже лучше. По крайней мере он может самостоятельно есть, а раньше питался с помощью зонда. И говорить может. И научился держать язык во рту, хотя на это ушло несколько лет тренировок. Он также научился не пускать слюни, которые раньше постоянно текли у него по шее. И все это считается медицинским чудом. Когда он родился, доктора даже не верили, что он выживет.

Он еще и слышит. У большинства детей с такими врожденными дефектами бывают проблемы со средним ухом: они почти глухие. Но Август пока достаточно хорошо слышит своими крохотными ушами, похожими на кочанчики цветной капусты. Правда, врачи говорят, что рано или поздно ему придется обзавестись слуховым аппаратом. Август отказывается даже думать об этом. Ему кажется, что слуховой аппарат будет слишком бросаться в глаза. Ясно, что слухового аппарата никто не заметит на общем фоне, но я об этом помалкиваю. Не сомневаюсь, он и сам это понимает.

Хотя, по правде говоря, я не всегда уверена,

Например, понимает ли он, каким его видят окружающие, или он так привык не замечать ничьих взглядов, что они перестали его волновать? Или все-таки волнуют? Когда он смотрит в зеркало, кого он видит? Того Ави, которого видят мама и папа, или того, которого видят все остальные? Или еще какого-то Ави: прекрасный образ, скрытый за чудовищной маской? Когда я смотрела на бабушку, я видела милое девичье лицо, спрятанное за морщинками. В походке старой женщины я улавливала ритмы самбы. Видит ли Август себя таким, каким он мог бы быть без того единственного гена, что вызвал катастрофу на его лице?

Вот бы его расспросить. И он бы рассказал мне, что чувствует. До операций понимать его было проще. Если глаза щурились — значит, он счастлив. Если рот растягивался поперек лица — значит, он чем-то раздражен, а если тряслись щеки — огорчен. Сейчас он, разумеется, выглядит получше, но те знаки, по которым мы считывали его настроение, исчезли. Конечно, взамен появились новые. Мама и папа знают все до единого. А мне пока трудно в них разобраться. А иногда и не хочется: почему он не может просто сказать, что чувствует? У него больше нет трахеотомической трубки во рту, челюсть не перетянута проволокой — ничто не мешает ему говорить. Ему почти одиннадцать лет. Нужные слова он подобрать сумеет. Но мы вертимся вокруг него, будто он так и остался младенцем. Мы отменяем все свои планы, прерываем беседы, нарушаем обещания в зависимости от его настроения, его капризов, его нужд. С малышами всегда так. Но ему-то пора уже вырасти. Мы должны ему помочь — должны заставить его повзрослеть. Я думаю так: мы столько лет убеждали Августа, что он нормальный, — вот он и в самом деле стал считать себя нормальным. Беда в том, что это неправда.