Какой-то тоскливый ужас охватывал Морту Кунчинене по вечерам, когда в пустом доме не слышно было никаких звуков, кроме ее собственного тихого дыхания, поскрипывания стула или диванных пружин да монотонного тиканья старых стенных часов. У нее возникало желание все бросить и бежать куда глаза глядят и, лишь помотавшись по белу свету, успокоившись, возвратиться обратно. Сколько раз собиралась навестить своих институтских подруг, разъехавшихся по школам всей республики, а то отправиться в какие-нибудь экзотические края — на Кавказ или в Крым! Только тогда, считала Морта, уйдет гнетущее чувство и, вернувшись, она вновь сможет без отвращения бродить по большому пятикомнатному коттеджу и готовить обеды для своей маленькой семьи. В этом заключались ее постоянные, навязчивые мечты, нереальная, но до малейших деталей с величайшим удовольствием обдумываемая часть ее жизни. Иногда воображаемые картины переносились в сны, и женщине казалось, что нечто подобное уже было в ее жизни, только почему-то стерлось и поблекло в памяти.

Глава семьи Раполас Кунчинас, стоило жене заговорить о своих фантазиях, коротко и однозначно бросал ей: выкинь из головы, все это бредни, они не к лицу женщине, переступившей порог сорокалетия. Если уж так хочется, можно летом съездить в Палангу, а то в Вильнюс или Ригу… Разумеется, когда в колхозе поменьше дел. Ему казалось, что дома произойдет что-то непоправимое, если председатель колхоза ни с того ни с сего укатит с женой на недельку-другую проветриться и отдохнуть. И в самом деле, за пятнадцать лет председательствования в Трумплауке Кунчинас ни разу не был в отпуске и, правду говоря, не хотел его брать. О том же, чтобы Морта поехала одна, и речи быть не могло: без нее Раполас не знал бы ни что поесть, ни во что одеться, ни вообще как ему жить. Все свои бытовые заботы передоверил он жене и за долгое время совместной жизни потерял о них всякое представление. Морта Кунчинене прекрасно справлялась с возложенными на нее обязанностями, была толковой и изобретательной хозяйкой, к тому же с педагогическим образованием. Значит, и о воспитании дочери ему тоже не следовало беспокоиться.

В один из таких тоскливых вечеров сидела Морта на диване в углу гостиной и вязала затейливую накидку на подушечку. Сумерки сгущались, приходилось напрягать зрение, чтобы разглядеть петли; она отложила вязанье, откинулась на мягкую спинку и закрыла уставшие глаза. Задремала. Когда проснулась, в комнате было уже совсем темно, правда, мебель и другие предметы еще можно было различить. Все окружающее показалось Морте таким неуютным, надоевшим, опостылевшим… Не меняя позы, принялась она планировать, как следовало бы переставить мебель, чтобы гостиная изменилась, обновилась. Вот, скажем, если передвинуть диван к торцовой стене и рядом поставить журнальный столик с двумя креслами? Пожалуй, получился бы уютный уголок. А книжную секцию — напротив окон! Она бы там отлично смотрелась: всеми цветами радуги сияли бы стекла полок, пестрые корешки книг…

Не откладывая дела в долгий ящик, Морта Кунчинене поднялась, засучила рукава, отбросила прочь беспокойные свои мечтания и ринулась в бой. В такие моменты ею всегда овладевали энтузиазм, приподнятое состояние духа, словно перестановка мебели могла изменить всю ее жизнь. Весело напевая, убрала из гостиной кресла, скатала ковер, чтобы можно было без помех двигать тяжелые вещи. Но, вытерев во всех уголках пыль, вынуждена была притормозить — тащить в одиночку диван или шкаф ей было не по силам. Приходилось ждать дочку. Ниёле «на минутку» побежала к подружке узнать, что задано по алгебре, и вот-вот должна была вернуться. Конечно, заболталась. У семнадцатилетних, когда их начинают интересовать не только книги, но и парни, тем для разговоров хоть отбавляй!

Морта стояла у окна и нетерпеливо вглядывалась в темноту. Непредвиденная задержка в осуществлении задуманного несколько раздражала ее, сердила. Сначала взгляд побродил по соседскому двору, где у хлева можно было рассмотреть черно-пеструю корову и присевшую подле нее женщину в белой косынке. Воображение сразу же нарисовало подойник и звонкие струйки пенящегося молока. Потом взгляд скользнул вправо и в густой тени лип уловил огонек — кто-то раскуривал сигарету. В сумеречном свете смутно виднелись две фигуры, плывшие по тротуару на противоположной стороне улицы. Когда они вышли из-под лип, Кунчинене в одной из них узнала свою Ниёле. Рядом шагал какой-то парень с мотоциклетным шлемом в руке. Казалось, что Ниёле не особенно заинтересована разговором с ним — шла она быстро и словно нехотя, коротко отвечала на какие-то вопросы провожатого. Когда же дочь перешла через улицу, парень со шлемом остался на тротуаре. Словно чему-то удивляясь или не одобряя ее действий, он слегка покачивал головой. Шаги дочери уже застучали по коридору, а мотоциклист все стоял у перекрестка и пялился на дом Кунчинасов. Какое-то дерзкое высокомерие ощущалось во всем его облике — и широко расставленные ноги, и сунутая в карман рука, и это неодобрительное покачивание головой… Нагловат и слишком самоуверен, заключила Морта, отходя от окна. Охваченная неприятным чувством, вроде кто-то посмел кинуть недобрый взгляд ей самой, она беспокойно обернулась к дочери.

Подъезжая к центральной усадьбе колхоза, Раполас Кунчинас заметил, что за его машиной увязался какой-то мотоциклист. Синий полосатый шлем и закрывающие лоб и нос очки не позволяли рассмотреть его лицо, но черная нейлоновая куртках двухцветной полоской на рукаве показалась председателю знакомой. По ней он признал в преследователе того самого молодого человека, который катал на мотоцикле их Ниёле. Охваченный беспокойным любопытством, Раполас несколько раз оглядывался — хотелось рассмотреть, кто скрывается под полосатым шлемом и широкими очками. Мотоциклист не пытался обогнать, специально тащился позади, изображая почетный эскорт.

Когда автомобиль председателя остановился возле колхозной конторы, Кунчинас заметил, что и мотоциклист свернул к обочине. Пока Раполас не спеша выбирался из машины на тротуар, парень успел не только соскочить с мотоцикла, но и снять шлем. Пригладив рукой черные кудри, он чуть не бегом бросился вслед за Кунчинасом, который уже поднимался по ступенькам конторы.

— Прошу прощения, товарищ председатель, нельзя ли на минутку задержать вас? — догнал Кунчинаса звонкий и уверенный молодой голос.

Председатель остановился, обернулся. С любопытством оглядел парня, будто вопрошая: кто таков? Маленький короткий нос, нагловатые карие глаза, ямочка на подбородке, высокий, опрятно одетый, парень как парень, сколько таких гоняет на мотоциклах…

— В чем дело? — не скрывая неудовольствия, спросил Кунчинас.

Домой в тот вечер Раполас Кунчинас вернулся в отвратительном настроении. Его самого удивляло, что неожиданное появление этого братца могло так сильно подействовать на него. Вот, оказывается, как глубоко вошла приемная дочь в его жизнь, в самую душу. И еще со страхом думал он о жене: если эта новость огорошила его, то как примет ее Морта? Ведь она такая ранимая, плачет из-за всякой чепухи. Ниёле для нее не только дочь, но и подруга, мать привыкла делиться с ней всякими своими делами и секретами. Женщинам всегда легче найти общий язык. Впрочем, Кунчинас не мог жаловаться — дочь и его любила, своим нежным прикосновением или детской шалостью умела согреть сердце. И хотя они с женой никогда не обсуждали этого вопроса, оба были счастливы, что им так повезло: девочка росла красивая, толковая, расположенная к людям. Ясно, что без нее шестнадцать пробежавших лет были бы куда более пустыми. Неужели теперь всему этому суждено рухнуть? Неужели нет никакой возможности устранить грозную опасность? Кунчинас вышагивал по гостиной и ломал себе голову в поисках спасительного выхода. Подумал и о милиции: не объяснят ли там, кто он, этот братец, примчавшийся в их поселок на красном мотоцикле?! Объяснить-то, конечно, объяснят, но рот ему не заткнут. А услышит Ниёле, и этого будет достаточно. Ведь подчас человеческую судьбу можно поломать единым словом. Главное теперь — поговорить с женой, подготовить ее к неожиданностям.

Словно предчувствуя что-то, Кунчинене сама вышла в гостиную, села на диван с вязаньем в руках и, взглянув на мужа, спросила:

— Чем это ты озабочен?

Кунчинас, не отвечая, продолжал ходить из угла в угол. По тяжелым шагам и нахмуренному лбу жена явно ощущала: его что-то гнетет. За долгую совместную жизнь она научилась угадывать причину дурного настроения мужа. Если случалось ему поцапаться с районным начальством, то не метался по комнате, сидел, уставившись в окно, и барабанил пальцами по столу. Если приключалась неприятность в колхозе, то дома председателя начинала мучить жажда: он беспрерывно появлялся в кухне, стакан за стаканом глушил холодную воду из-под крана. Но нынче вел себя необычно. Жена отложила вязанье и с беспокойством смотрела на него. Кунчинас неожиданно свернул к дивану, сел рядом с Мортой и обнял ее за плечи. Он никогда не был особенно ласков, поэтому такой жест тоже вызвал недоумение.

— Приходил сегодня ко мне один человек. Претендует на нашу Ниёле, — процедил наконец Кунчинас.

Раполас Кунчинас уходил на работу первым, еще до восьми, через полчаса в школу убегала Ниёле, и дома оставалась одна Морта Кунчинене.

Этим утром, как никогда прежде, она жалела, что больше не преподает в школе — некуда ей уйти, чтобы забыться, и нечем перебить тревожные думы о грозной опасности, которая нависла над их семьей. Принялась было за уборку, но пальцы не слушались, все валилось из рук, и Морта ловила себя на том, что двигается механически, не соображая, что делает. Ее словно какая-то таинственная сила тянула к окну — посмотреть на улицу. Вздрагивала, если доносился треск мотоцикла. Теперь ей казалось, что все беды в их округе носятся на таких вот ревущих машинах. Вспомнился сын учителя Ляудентаса, погибший под колесами мотоцикла; потом картина, увиденная как-то в дороге: в их машину внесли тяжело раненного парня, на обочине остался лежать его смятый красный мотоцикл.

В полдень Кунчинене отправилась в магазин. Покупать ей, в общем-то, ничего особенно и не надо было, хотелось рассеяться, хоть часок подумать о чем-то другом.

Продавщица, по обыкновению чрезвычайно внимательная, предложила свежекопченую салаку, которую любил председатель, к салаке пришлось добавить пару бутылок пива. Сумка сразу потяжелела, оттягивала руку, когда Кунчинене шагала домой. Привычный шум рабочего дня, детский визг, скрип колодезного вала, лязг ведра, обрывок фразы, донесшийся из открытых сеней, порыв ветра, взметенный проехавшей машиной, — все понемногу привлекало к себе ее внимание и на короткое время заглушало давившую сердце тревогу. Когда Кунчинене миновала самое красивое место поселка — небольшую площадь и зеленый скверик напротив Дома культуры и колхозной конторы, — к ней тихонечко, словно подкравшись, подкатил мотоцикл.

— Я вижу, у вас тяжелая ноша, может, разрешите помочь? — послышался звонкий молодой голос.

О встрече с мотоциклистом и его предложении Кунчинене рассказала мужу за обедом. Тот взбеленился, грохнул кулаком по столу, разразился угрозами, обругал «братца» шантажистом. Выплеснув подобным образом первый приступ гнева, он несколько поостыл и принялся обдумывать, как все-таки следует поступить.

— Денег-то не жалко, но не позволяет совесть ссужать ими бездельника, — цедил он, почему-то все сильнее сердясь на жену, будто она была виновницей всего происходящего.

Морта же именно в этих деньгах видела возможность спасения, поэтому она всячески успокаивала мужа, лишь бы не заупрямился, принял условия мотоциклиста. Их разговор оборвала вернувшаяся из школы Ниёле. Еще на ступеньках крыльца услышала она, что родители из-за чего-то спорят в гостиной, а когда вошла туда, они замолчали. И глаза отводили, словно тайком оговаривали ее. Поднявшись из-за стола, отец заявил, мол, у него дела в районе, и осведомился, не надо ли чего привезти из города. Мать выскочила в кухню — проверить, чего не хватает в холодильнике и шкафах. Вернувшись, развела руками: вроде бы все есть, ничего не надо.

Оставшись наедине с дочерью, Кунчинене как-то слишком услужливо, подобострастно подала ей обед. И фразы какие-то неестественные, а то и совсем бессвязные бормотала. Было ясно, что ее гнетут тяжелые мысли. Ниёле сразу заметила это, но никак не могла сообразить, что случилось. Слезы, которые тайком смахивала мать, озабоченность и хмурая неразговорчивость отца, их растерянность при ее появлении… Не иначе что-то скрывают. Но что? Прежде ничего подобного за ними не водилось. Рой догадок носился в голове Ниёле. Может, поссорились? Может, что-то в колхозе стряслось или начальство за какой-нибудь промах к отцу вяжется? Серьезные и наивные предположения так и оставались без ответа. Даже о посторонней женщине, которая стала соблазнять отца, подумала. Но ни разу не пришла Ниёле в голову мысль, что озабочены родители из-за нее и странного заезжего мотоциклиста. Парень, неизвестно откуда появлявшийся в поселке после обеда или ближе к вечеру, вызывал ее любопытство, но не более. Приятно щекотало самолюбие внимание к ее особе, однако его странные рассуждения и нагловатая смелость настораживали. Гинтас — так звали парня — не похож на мальчишек из их класса. Его поведение было таинственным. У Ниёле это вызывало страх, но одновременно будило любопытство. Маленьким приключением можно было похвастаться перед подружками, но родителей оно еще не должно было интересовать. Ниёле виделась с Гинтасом только три раза: после первой встречи и катания у запруды он явился на школьный вечер, где выступал кружок бальных танцев, а через день они снова помчались на мотоцикле к мосту и оттуда со смехом швыряли камушки в речку. Когда возвращались в поселок, Ниёле попросила остановить мотоцикл подальше от своего дома, чтобы не увидели родители. Перед тем как проститься, Гинтас задержал ее и завистливо, с горечью проговорил:

— А папаша твой устроился здесь, как помещик в старину. По-царски живет. Тысячами гектаров земли ворочает… Надо будет с ним потолковать.

Огонь всегда был для Вилигайлы живым существом. Старик любил наблюдать, как пляшет, взметается ввысь и опадает, как трепещет, потрескивает, мирно мурлычет, угрожающе гудит или сердито шипит пламя. Кто же станет возражать, что огонь не сын матери-солнышка? Ведь и делает он ту же работу: светит и греет.

Седовласый человек, сгорбившись, сидел на березовом чурбане перед открытым зевом печи. Лицо его, освещаемое отблесками огня, от жара раскраснелось, белая борода и длинные волосы отливали серебром. Прищуренные глаза спокойно глядели из-под косматых бровей, но в них угадывалась затаенная боль.

Порой Вилигайла глубоко погружался в свои мысли и тогда ничего не видел и не слышал вокруг. За его спиной, в просторных семейных покоях, гомонили женщины, визжали ребятишки. Звуки беспрепятственно просачивались сквозь него, не задерживаясь, как вода в сите. Он был тут единственный мужчина, остальные вместе с князем Скирвайлисом сидели в другом конце дома, в чертоге. Вилигайла тоже мог бы пойти туда, никто бы не возражал против его присутствия, но ему было приятнее находиться сейчас одному, близ огня. После того как крестоносцы во время последнего набега сожгли усадьбу, погубили жену и домочадцев, Вилигайла замкнулся в себе. Слова стали казаться ему лишенными смысла, фальшивыми и ненужными. На вопросы он отвечал односложно, сам же заговаривал только с детьми или перебрасывался словом-другим с младшим сыном Скирвайлиса Гругисом. Этот стройный и высокий, как ясень, юноша уже успел превратиться в настоящего мужчину, сохранив, однако, милую детскую непосредственность: он доверчиво льнул к старшим, приставал к ним с расспросами, был любознателен и с удовольствием участвовал в играх и проказах. Вилигайле Гругис пришелся по душе. Лишившись сыновей, похороненных близ замка Колайняй, старый воин всем сердцем привязался к юноше. Ведь если в душе образовалась страшная пустота, нужно, чтобы кто-то хотя бы частично заполнил ее. Неужто заполнишь ее только желчной мстительностью?

Когда Гругис с шумом ворвался в семейные покои, первыми к нему подскочили сыновья Юдикиса, старшего брата.

— Уже? Гругис, уже? — Мальчики окружили его, приплясывали от нетерпения, хватали за руки и, запрокинув головы, испытующе вглядывались в лицо своего неистощимого на выдумку дяди.

В ту ночь Гругис долго не мог уснуть: он все время думал, как ему упросить отца, чтобы тот послал его в Кражяй к князю Эйтутису. Он всего два раза видел его дочку Айсте, зато во сне она являлась к нему уже раз сто. Девушка застряла в его сердце и памяти как заноза, вызывающая сладостную боль. Впервые он увидел ее, когда охотился в Лакаушяйском лесу. Обгоняя гончих, она вихрем мчалась по лугу на маленькой лошадке с длинным, до самой земли, хвостом и развевающейся по ветру, подобно черному знамени, гривой. Было ей тогда лет четырнадцать-пятнадцать, и ей неведома была пока девичья застенчивость. Тоненькая, как юное деревце, по-детски хрупкая, Айсте вела себя так, будто не осознавала, кто она — мальчик или девочка. Они были с Гругисом одногодки и поэтому быстро нашли общий язык. Носясь на своих низкорослых лошадках, они нарвались на раненого лося, которого вместе загнали в болото и прикончили. Гругис из кожи лез вон, желая предстать в глазах юной всадницы отважным, находчивым охотником, настоящим мужчиной. Он едва не утонул в вязкой трясине, когда пытался накинуть на рога лосю конопляную веревку. Айсте стояла в сторонке, держа за поводья обеих лошадок, и испуганно ойкала. Казалось, она не утерпит и кинется ему на помощь, в болото. Наконец Гругис, держась за конец веревки, выбрался на сушу. Он до нитки промок, был облеплен тиной; но не скрывал, что счастлив. Они спрягли вместе лошадок и вытащили тяжелого лося на сухой откос. Айсте прыгала от радости вокруг исполина сохатого, будто исполняя ритуальный танец в честь удачной охоты.

— Ты только подумай! — ликовала она. — Мы с тобой одолели такого зверя!

Бросившись Гругису на шею, девушка поцеловала его в щеку.

Только тогда она заметила, что его лицо перемазано тиной и расцарапано до крови. Айсте намочила косынку и стала вытирать ему лоб, щеки, шею. Движения ее были осторожными и ласковыми, будто она боялась причинить Гругису боль. Стоило ей прикоснуться к его лицу, как юноша задрожал всем телом.

— Тебе что, холодно? — удивленно спросила Айсте.

Никогда еще во дворе князя Скирвайлиса не видели такого скопления почетных гостей. Сюда съехались князья и родовитые бояре со всей Жемайтии. Когда в светлице, оставив свиту во дворе, собрались одни только военные вожди, им пришлось потесниться, чтобы разместиться за столом. Те, что остались снаружи, сошлись все вместе на косогоре загона, развели там костер, стали жарить то ли барашка, то ли козленка, весело загомонили, завели оживленные беседы и под конец затянули песню.

— А ты князя Витаутаса видел? — спросил кто-то.

— Видел. Баба бабой: ни усов, ни бороды, — послышался ответ.

— А ведет себя совсем как тур. Как набычился да зыркнул в мою сторону — у меня аж мурашки побежали, — делился впечатлениями по-медвежьи угловатый бородач.

— Ну а что твои мурашки делали, когда ты крестоносца увидел? — поддел его собеседник.

Целую неделю после дня поминовения духов лил дождь, но потом он все же перестал, а к вечеру будто кто-то сорвал с небес серый полог, и они осветились желтовато-льдистым заревом. Ночью землю сковало морозом и больше уже не отпускало много дней. Мужчины глушили рыбу на озерах и реках под прозрачным стеклянным льдом палицами или обухами боевых топоров.

С тех пор как ударили заморозки, Гругис ни дня не сидел дома. Если он не катался на коньках где-нибудь на болотах, то непременно бродил с охотничьим ружьем по берегу реки или лесам в надежде подстрелить кабана. За это время он сильно сдружился с Вилигайлой, который, желая заглушить душевную боль, часто составлял компанию юному князю. В согбенном, израненном, но все еще сильном теле старца билось отчаянное сердце. Вилигайла знал множество охотничьих тонкостей, а тайны озер и лесов читал прямо как по книге. Гругису казалось, что нет на свете такой вещи, о которой не имел бы представления этот седой как лунь старик. Его главной страстью были схватки с сильными и коварными зверями. Столкновение с ними — предприятие рискованное, и в предчувствии битвы Вилигайлу охватывала нервная дрожь. Оттого он и не любил охотиться на пугливых ланей.

Но самое удивительное было то, что Вилигайла мог договориться на человеческом языке со своим конем. Низкорослый, однако могучий буланый конь чем-то смахивал на своего хозяина: такие же длинные спутанные космы спадали на широкий загривок, шею и глаза. Длинный пушистый хвост волочился по земле, лохматыми были и ноги — казалось, что конь обут в меховые унты. Прожил буланый на свете уже немало лет, и тем не менее прыти этому по-кобыльи любопытному коню было не занимать. Он с любопытством глядел вокруг из-под волосяной завесы, будто видел все впервые. Порой, если что-то привлекало его внимание, тыкался в интересующий предмет мордой и обнюхивал его.

Хозяина буланый любил и слушался с полуслова. Стоило Вилигайле сказать «пошли», и конь покорно ступал следом, а по команде «стоять» замирал на месте как вкопанный.

Однажды Гругис по неопытности совершил бестактность: конь привел его в такой восторг, что юноша попросил отца выменять его на двоих лошадей. После этого случая Вилигайла несколько дней не разговаривал с юным князем и сменил гнев на милость, лишь когда тот попросил прощения.

Дети Юдикиса называли князя Скирвайлиса дедушкой, а когда хотели задобрить его, то дедулей. «Дедуля, дедуля!» — только и слышалось в доме и во дворе. По примеру своих детей нередко называла свекра дедулей и жена Юдикиса, Мансте. Вот и сейчас, зовя его, она обошла комнаты, вышла во двор, но князя нигде не было. На столе уже дымилась гороховая каша со шкварками, а едоки все не шли.

— Ребятки, живо разыщите дедулю да позовите к столу! — велела Мансте сыновьям, которые таскали по двору за хвост рыжего лисенка.

Мальчики помчались на конюшню, заглянули в оружейную, обежали избы челядинцев, но князь как сквозь землю провалился.

«Куда же он запропастился? — подумала Мансте. — Ведь совсем недавно я видела его во дворе». Она даже припомнила, что Скирвайлис нес под мышкой что-то белое. «Уж не полотенце ли?» — предположила женщина и решила проверить догадку. Она быстро пересекла двор, вишенник и спустилась с обрыва к речке. Неожиданно Мансте отпрянула назад: в заводи, совершенно голый, стоя по колено в воде, князь зачерпывал рукой воду и обтирал ею живот, грудь. Издалека бросилось в глаза его белое крупное тело, давно не видевшее солнца. От смущения Мансте застыла на месте как вкопанная, однако против своей воли мельком успела все же полюбоваться широкой спиной мужчины, его мускулистыми руками, крепкими чреслами. Стараясь оставаться незамеченной, она неслышно попятилась назад. Одновременно и тело князя, как ей показалось, стало медленно погружаться в воду — постепенно скрылись ягодицы, руки до локтей… Когда все тело целиком исчезло из поля ее зрения, Мансте крикнула:

— Князь! Где вы? Прошу к столу!

Занятия в местной школе городка Кликунай начались поздней осенью. Со стороны Клайпеды и Лиепаи доносился гул откатившегося фронта, и время от времени, когда бомбежки были настолько сильными, что подрагивали стекла в окнах, учитель и ученики на минутку замирали, но затем снова утыкались в учебники. Все были уверены, что война, подобно раненому измученному зверю, изнеможет совсем и в конце концов испустит дух, а значит, в их городишко больше уже не вернется никогда.

В предпоследнем, седьмом классе гимназии собралось двадцать два ученика: двенадцать девочек и десять мальчиков. Возбужденный гомон, веселые возгласы, взгляды, которыми ребята изучали друг друга, пытаясь найти в лицах товарищей знаки драматической поры, свидетельствовали о радости долгожданной встречи после пережитых жизненных бурь. Порою смех, едва зазвенев, неожиданно смолкал, уступив место грустной задумчивости, и тогда на лица ребят набегала тень страха и тревоги. Так же внезапно прекращалась и задушевная беседа, будто рассказчик опасался быть откровенным до конца. Многое в жизни ребят перепутала и сломала война. У каждого из них были близкие или знакомые, которые погибли, пропали без вести, были высланы на восток или оказались отброшенными фронтом на запад. Довиле Мажримайте подумалось даже, что в душах ее одноклассников война оставила своего рода мины замедленного действия, готовые в любой момент взорваться. И они взрывались неожиданно, пугая остальных: как снег на голову свалилось на всех известие, что одна девочка и двое мальчиков вступили в комсомол. Все насторожились, исчезла сердечность в отношениях, стали колючими, подозрительными взгляды. Один из комсомольцев, по слухам, уехал в субботу к родителям в деревню и не вернулся. А спустя пять дней гроб с его телом был выставлен в актовом зале школы. На белом лбу юноши запеклось крохотное, меньше копеечной монеты, пятнышко крови.

Прошло несколько дней, и вооруженные люди в форменной одежде увели прямо с урока самого старшего ученика в классе — двадцатилетнего Лёнгинаса Бружаса. Больше в школе он уже не показывался. Первая парта в классе опустела. Вид этой парты наводил на жуткие размышления — казалось, под ней зияет разверстая могила. Довиле Мажримайте боялась даже смотреть в ту сторону. Ей мерещилось, будто за партой продолжает сидеть тот самый комсомолец с темной капелькой крови на лбу.

После Нового года в классе появился новичок. Он приехал из соседнего уезда к своему дяде, местному врачу Что заставило его поселиться тут, поначалу оставалось тайной, которая, однако, вскоре раскрылась. Подружка шепнула как-то Довиле, что у парнишки нет отца — он арестован.

Новенький занял опустевшую парту, и у ребят отлегло от души, словно он заслонил собой воображаемую яму, из которой тянуло могильным холодом.

В выпускном классе из девяти юношей осталось всего пять. После ареста учителя английского языка четверо восьмиклассников больше не появлялись в школе. Трое учеников исчезло и из предпоследнего, седьмого класса. Поначалу даже учителя не могли взять в толк, что происходит, строили самые различные догадки, надеясь, что ребята все-таки рано или поздно объявятся. Однако вскоре стало ясно, что все семеро предпочли не учебу, а другой, опасный путь — ушли в лес.

Драматические события обрушились на школу подобно эпидемии. Сняли с работы директора. Чернее тучи ходил классный руководитель Деркинтис: несколько дней подряд его вызывали для объяснений в здание из красного кирпича, у дверей которого стоял вооруженный часовой. Вероятно, там не по своей воле побывал и кое-кто из учеников, но хвастаться этим никому, разумеется, не хотелось.

Довиле Мажримайте тоже со страхом ждала вызова в красный дом. Она не была уверена, что о ее дружбе с Шарунасом не знает ни одна живая душа, хотя и встречались они обычно тайком, в сумерках. Минула неделя, другая, появились новые заботы, и все стало входить в прежнее русло. Девушка успокоилась, решив, что главная опасность прошла стороной.

Однажды вечером в скромную комнатку в тихом переулке, где жила Довиле, заглянул ее одноклассник Пятрас Жичкус, неразговорчивый увалень, отличавшийся по общему признанию добрым нравом. Даже учителя, бывало, подтрунивали над ним: к доске его лучше не вызывать — покуда Жичкус расшевелится да подойдет, другой успеет ответить урок.

Довиле давно заметила, что Пятрас неравнодушен к ней. Он только и искал случая, чтобы заговорить с девушкой, но у той обычно не хватало терпения выслушивать зануду до конца, такие разговоры неизменно заканчивались на полуслове: Довиле оставляла незадачливого собеседника одного и убегала к подругам.

Выпускные экзамены были в самом разгаре. Все заботы отодвинулись куда-то, прекратились ссоры-раздоры, ребята с утра до ночи корпели над книгами и конспектами. Довиле короткими казались даже длинные июньские дни со светлыми вечерами. Она подолгу засиживалась над учебниками.

Поздно ночью, когда хозяйка уже давно спала, послышался осторожный стук в окно. Девушка настороженно подняла голову, и в это время кто-то тихонько попросил:

— Потуши свет.

Сердце Довиле отчаянно запрыгало в груди, к щекам прилила кровь. Нет, она не ошиблась: голос был знакомый, его голос… Девушка поспешно выключила свет, подбежала к окну.

— Ты одна? — спросил Шарунас, и лицо его, вынырнув из темноты, оказалось совсем близко.

В начальную школу деревни Луксненай Довиле поехала не по собственному выбору — предложили в уездном отделе народного образования. Она без возражений согласилась. Пожалуй, решение не было случайным: девушке доводилось бывать в этих местах, и в памяти ее отчетливо запечатлелась школа: двухэтажное желтое здание в окружении кустов акации и сирени с приветливо сияющими широкими окнами. Запомнилась эта деревушка и своим старинным погостом, куда привозили хоронить покойников из самых отдаленных мест. На поросшем соснами холме — деревянная часовня, а вокруг — кресты, кресты… В конце лета, на праздник святого Рокаса, люди собираются на этом кладбище помолиться, помянуть усопших. Для местных жителей это самый большой праздник в году. Они прибираются вокруг дома, моют до блеска окна, пекут пироги — ведь непременно заглянут родственники или знакомые. После службы в каждой усадьбе, в каждой избе раздается веселый гомон, а чуть позже — и песня.

Ладно, пусть будет деревня Луксненай, согласилась Довиле, а вернувшись из отдела народного образования домой, пожалела о легкомысленном поступке: вдруг бы ей предложили что-нибудь поближе к железной дороге или шоссе? Теперь же ее ждет богом забытая окраина, где о девушке никто и не вспомнит, никто не навестит, а потом, глядишь, она и сама свыкнется с такой участью, обрастет мхом, как валун у болота, и там закончит свои дни.

Новоиспеченная учительница собралась наведаться в деревню на велосипеде — посмотреть, что к чему. Жатва подходила к концу, на дороге валялись пучки соломы, а в полях то тут, то там высились копны, напоминающие выстроившихся в очередь толстых баб. Довиле, привыкшая к равнинам родных мест, искренне любовалась пригорками и ложбинами, где текли ручьи, березовыми рощицами будущего места жительства. Велосипед резво слетал с косогоров в пахнущие сочными травами луга, громыхал по деревянным настилам мостков, под которыми безмятежно журчала темная, чистая вода. На холмах, в окружении высоких кленов и лип, раскинулись крестьянские усадьбы. Повсюду мелькали, суетились занятые летними работами люди. Мимо с тарахтеньем проезжали телеги: в тех, что были с высокими грядками, похрустывали снопы, а на дне легких пустых повозок тукали на ходу жерди. Глотая пыль, девушка долго ехала вслед за телегой, груженной пшеницей, — огромной как гора, на верху которой восседала женщина. Ее почти не было видно, лишь белела высоко над землей светлая косынка.

Довиле с любопытством разглядывала встречных ребятишек-подпасков, приглядывающих за коровами и овцами. Одни из них вежливо здоровались с ней, другие наивно пялились вслед. «Ведь это мои ученики, — с гордостью и волнением думала будущая учительница. — Я научу их читать, считать, передам им все, что знаю сама». Она уже с нетерпением ждала первого дня занятий. Не такое уж и захолустье эта деревня Луксненай, решила Довиле. Всюду живут люди, везде те же труды и заботы. Нужно только уметь радоваться тому, что имеешь, что видишь, что тебя окружает.

Довиле обошла школу, подергала ручку запертой двери, полюбовалась ухоженным двором, в котором был разбит цветник. Она обратила внимание на то, что цветы политы совсем недавно, — земля была темной и влажной. Долго разглядывала учительница широкие окна школы. В отделе народного образования ей сказали, что на втором этаже для нее предназначена отдельная комната. Довиле представила, с каким удовольствием она будет любоваться сверху окрестностями деревни, а по утрам наблюдать в широкое окно, как со всех сторон стежками-дорожками спешат на урок ребята. Даже соседство погоста не пугало ее: высокие сосны, кресты, цветы… Ни дать ни взять парк.

Детский гомон давным-давно стих, ребятишки стайками или по одному рассыпались по соседним усадьбам, ушли в родные деревни. Отправился домой с толстушкой женой директор школы, здание опустело. Когда же совсем стемнело, на первом этаже послышалось позвякивание, шарканье и под конец стук упавших дров возле печки. Это принялась за работу школьная сторожиха — уборщица Леокадия. Она любила трудиться не спеша, но на совесть, и, когда заканчивала работу, все вокруг сияло, блестело, а наутро печка согревала своим теплым дыханием звенящий от детских голосов класс. Перед уходом тетя Леокадия поднялась на второй этаж, постучалась к Довиле и сообщила:

— Я уже кончила, учительница. Ухожу. Можете запирать.

— Спасибо, тетя Леокадия, — ответила Довиле и, спускаясь со сторожихой по лестнице, пожаловалась: — Когда вы там работаете и я слышу внизу шаги, то ничего не боюсь. Но стоит вам уйти, тут наступает такая тишина, что прямо в ушах звенит. Поначалу я ужасно боялась одна, а теперь понемножку привыкаю.

— Да вы не бойтесь, — ободрила учительницу старая женщина. — Ведь домишко мой — вон он, из окна видать. Вы чуть что — только крикните, я мигом примчусь!

— Спасибо вам! — с жаром поблагодарила Довиле. — Только лучше бы мне не понадобилось звать вас на подмогу.