Перед вами, возможно, первый чистый метафизический трактат, написанный на русском языке в XXI веке. Под одной обложкой кроются: спинозизм эпохи «нового духа капитализма», спекулятивный реализм в-себе, ставший спекулятивным реализмом для-себя, мидраш для космических коммунистов, боевой листок прокрастинатора и набросок мануала по сексуальному программированию. С этим трактатом коинсидентология впервые обретает книжное тело, до того остававшись распыленной по журнальным статьям, блоговым записям и документациям публичных выступлений.

В центре коинсидентологии как философии и нового вида знания находится понятие совпадения (лат.

coincidentia,

«со-впадение»). Ухватить суть этого понятия можно только держа в уме его спекулятивный характер. Мысль о совпадении начинается с наивно-языкового опыта: что мы на самом деле имеем в виду, когда говорим «совпало» или «это совпадение»? Если мы будем внимательны к себе и верны этому опыту, то не сможем не согласиться, что в нем мы испытываем постоянное колебание между тем, чтобы признать две «совпавших» вещи или события необходимо, хотя и скрытым от нас образом связанными, и тем, чтобы признать их несвязанными, разделенными, случайными. При этом наше понимание всегда в итоге коллапсирует (от лат.

collapse –

«совместное соскальзывание») в одну из перспектив – либо мы вытесняем, рационализируем этот опыт, превращаем его в ничто, либо экзальтированно раздуваем, мистически преувеличиваем, превращаем в знак присутствия сверхъестественного. Разрешить эту двусмысленную ситуацию - которая, по проницательному наблюдению автора, является общей ситуациеи (пост-)современного человека, колеблющегося между Просвещением и рудиментами теологического, между рационализмом и иррационализмом, между наукои и суевериями, – можно только чисто спекулятивным способом: признав этот опыт связи и одновременно бессвязности, соединенности и разделенности тем что предшествует всякой связи и бессвязности, соединению и разделению. Или, иначе говоря, – признав эту «связь без связи», это «удерживание-вместе разделенного», обнаруживаемое в опыте совпадения (и само являющееся совпадением) чем-то изначальным, первой реальностью, субстанцией.

В подобном вкусе к «спекулятивной интервенции» автор трактата наиболее близок, пожалуи, к Квентину Мейясу, который также пытается разрешить пост­кантовскую проблему связи между бытием и мышлением, якобы необходимой для мышления бытия (так называемая проблема корреляции), – за счет спекулятивного указания на необходимость их бессвязности (необходимость контингентности). Однако, по мысли автора, как Мейясу, так и его коллеги по цеху спекулятивного реализма не достигают успеха в этом предприятии, поскольку смешивают проблему возможности чистого «удерживания-вместе разделенного» (т.е. совпадения в-себе) с вопросом о данности неданного. В таком виде последний вопрос был ранее сформулирован Жан-Люком Марионом (одним из представителей, наряду с Аленом Бадью и Славоем Жижеком, «революции 1989-го года»

...А представитель угнетенного класса... берет прямо быка за рога,

с

той удивительной простотой и прямотой.

с

той твердой решительностью,

с

той nоразительной ясностью взгляда, до которой нашему брату интеллигенту, как до звезды небесной, далеко. Весь мир делится на два лагеря: «мы», трудящиеся, и «они», эксплуататоры... «Какая мучительная вещь, эта "исключительно сложная обстановка" революции»

-

так думает и чувствует буржуазный интеллигент. «Мы "их" нажали, "они" не смеют охальничать, как прежде. Нажмем еще

-

сбросим совсем»

-

так думает и чувствует рабочий [8] .

Именно эти ленинские слова лучше всего описывают ту атмосферу освобождения от гнета, вестником которой стало появление на арене актуальной мысли спекулятивного реализма. Поверх и поперек всех «мучительных рассуждений» об «исключительной сложности» нахождения общего основания, объединяющего представителей этого движения, поверх всех сомнений в том, а существует ли оно по сей день, да и существовало ли когда бы то ни было - представители угнетенного класса не могли не почувствовать того пробуждающего дуновения, которое нес с собой сам концептуальный стиль спекулятивных реалистов. Дело не в общности или новизне концептов: аура, движение воздушных масс, смена освещения неопровержимо свидетельствуют о том, что мысль готова сбросить с себя те цепи, которыми она сама себя сковывала на протяжении всех послевоенных десятилетий, когда пост-хайдеггерианская философия, постепенно все более теряя то подлинное и дерзкое, что было в ней, все больше превращалась в своего рода полицию мысли, всегда стоящую на страже и готовую грозно окликнуть каждого, недостаточно низко склоняющегося перед идолами конечного и отвлекающегося от единственно подобающего для философа дела - оплакивания невозможности философии, обличению ее хюбриса и рефлексии над ее неискупимой виной: а уж не фаллологоцентрист ли перед нами? А уж не тянет ли это на метафизические предрассудки при отягчающе-тоталитарных обстоятельствах? А уж не к новому ли Освенциму и Гулагу приведет подобная непочтительность?

Правда, восстание против этой «философии оплакивания», против бесконечного соревнования в том, кто сможет лучше потерпеть поражение (когда предшественник обвиняется в том, что преуспел в самом своем желании потерпеть поражение, а оттого его поражение в самый момент своей реализации превращается в победу), характеризует не только «спекулятивный реализм», но и всю мысль последних двадцати лет; еще в 1989 году Бадью в «Манифесте философии» заявлял, что подлинно новым словом для Европы является истина. Однако спекулятивный реализм делает шаг вперед и по сравнению с метафизическим оптимизмом «философии избытка» (Бадью, Жижек, Марион): и шаг этот делается им благодаря постановке на повестку дня вопроса о главном угнетателе. В отличие от Бадью и Жижека, пытающихся изменить условия концептуального производства Имманентного Невозможного и перезапустить механизм по его выработке, переместив его в производственные отношения избыточности (а затем расфасовывающих полученную субстанцию «твердости без тяжести» в концептуальные упаковки «события», «насыщенного феномена» или «синтома»), спекулятивный реализм раскалывает все это производство изнутри, призывая не к смене способа производства Имманентного Невозможного, а к восстанию против невозможного как такового и низвержению его власти.