Город Лодзь пробуждался.

Первый пронзительный фабричный гудок прорвал тишину раннего утра, и вслед за ним во всех концах города зазвучали другие; они орали все громче, хрипло и надсадно, будто хор гигантских петухов, металлическими голосами поющих призыв к труду.

Огромные фабрики, чьи продолговатые темные туловища и стройные шеи-трубы чернели средь сумерек, тумана и дождя, — медленно просыпались, вспыхивали огнями горнов, выдыхали клубы дыма, начинали жить и шевелиться в темноте, еще окутывавшей землю.

Непрерывно моросил мелкий мартовский дождь со снегом, расстилаясь над Лодзью тяжелым, липким туманом; он барабанил по жестяным крышам, и струи стекали с них прямо на тротуары, на черную, топкую грязь улиц, на голые деревья, прижавшиеся к длинным кирпичным стенам, дрожащие от холода, терзаемые ветром, который, срываясь откуда-то с размокших полей и тяжело перекатываясь по болотистым улицам города, сотрясал дощатые заборы, ударял по крышам и сникал где-то в грязи, пошумев в ветвях деревьев и постучав ими в окна низкого одноэтажного дома, в котором вдруг появился свет.

Боровецкий проснулся, зажег свечи, и тут же отчаянно зазвонил будильник, заведенный на пять часов.

— Добрый день, Муррей! — крикнул Боровецкий.

Муррей, в длинном голубом халате, выглянул из-за ряда движущихся котлов, в которых смешивались и готовились краски. В тусклом электрическом свете, насыщенном разноцветными испарениями, его продолговатое, костистое, тщательно выбритое лицо с вытаращенными бледно-голубыми глазами напоминало карикатуру из «Панча»

[3]

.

— А, Боровецкий! Я хотел с вами поговорить, был у вас вчера, застал Морица, но я его не выношу и не стал ждать.

— Он добрый малый.

— Какой мне толк в его доброте! Не выношу их нацию.

Ресторан гостиницы «Виктория» был полон.

Просторные залы с темными стенами и низкими желтыми потолками в лепнине, имитирующей дерево, встречали посетителя громким гулом голосов.

Ежеминутно звенели на входных дверях латунные прутья, предохранявшие стекла, ежеминутно кто-нибудь входил и исчезал в табачном дыму и в густой толпе; в буфетном зале судорожно мигали электрические лампочки, а от горевших тут же газовых светильников падал тусклый свет на посетителей, сгрудившихся вокруг столиков, и на белые скатерти.

— Keiner, bitte, zahlen!

[6]

.

— Пива!

Было около четырех, когда Боровецкий очутился на улице.

Кучер, не дождавшись его, поставил лошадь в конюшню.

Дул сильный ветер, с такой яростью налетая на лужи, что грязь брызгала на заборы и на узкую тропку для пешеходов.

Боровецкий вздрогнул от этого холодного, сырого, пронизывающего ветра.

Минуту постоял он у дома, ничего не видя в темноте, кроме тускло мерцающей грязи и черных, громоздящихся вдалеке зданий да фабричных труб, едва различимых на фоне серого мглистого неба, по которому с огромной быстротой неслись тучи, похожие на клочья грязного хлопка.

Ресторан, куда приехал Боровецкий в поисках Морица, стоял за синагогой, в глубине двора, окруженного с трех сторон, будто каменными коробками, пятиэтажными конторскими зданиями, с четвертой же был небольшой сквер с зеленой оградкой, примыкавший к высоченной красной кирпичной стене какой-то фабрики.

В глубине двора, возле самой этой стены, стоял небольшой флигелек, в окнах его светились огни, и оттуда слышался громкий, похожий на ослиный рев, гул голосов.

«Ого, да тут вся банда в сборе», — подумал Боровецкий, входя в продолговатый, с низким потолком зал, настолько темный от табачного дыма, что в первые минуты, вглядываясь в сизый туман с тусклыми золотистыми шарами газовых ламп, он никого не мог разглядеть.

Вокруг длинного стола толпилось несколько десятков мужчин, они кричали, громко переговаривались, хохотали, пели, и вместе со звяканьем посуды и скрежетом битого стекла это создавало такую сложную и шумную мешанину звуков, что стены дрожали и было невозможно что-либо разобрать.

Но вот шум немного стих, и хриплый, пьяный голос на одном конце стола затянул:

— По загривку его, а теперь в бок, теперь по голове! Раз, и еще разик! Так-то вот, сударь любезный!

— Ваше преподобие, картами, точно цепом, бьете, — недовольно проворчал старик Боровецкий.

— Это напоминает мне один случай. Дело было в Серадзском повете — у Мигурских…

— Цепом не цепом, а козырями бью, козыречками разлюбезными, — щурясь от удовольствия, проговорил ксендз. — У меня, Зайончковский, про запас еще дамочка есть, чтобы короля твоего прихлопнуть!

— Это мы еще посмотрим! У вас, ваше преподобие, отвратительная манера перебивать: только рот откроешь, вы тут же перебьете. Так вот, у Мигурских…

— Блюменфельд, в воскресенье играли у Малиновского?

— Играли. Сейчас расскажу, — вполголоса отвечал тот, подходя к окошку, чтобы обслужить клиента.

Стах Вильчек лениво потянулся и вышел на улицу.

На Пиотрковской, как всегда, было шумно; огромные товарные платформы громыхали по мостовой, и в конторе дребезжали стеклянные перегородки, забранные медной сеткой, с прорезями для окошек, у которых теснился народ.

Вильчек равнодушно посмотрел на строительные леса, опоясывающие дом напротив, на запрудившую тротуар толпу и вернулся к своему столу, мимоходом скользнув взглядом по склоненным головам конторских служащих, — в тесном пространстве между стеной и стеклянной перегородкой, их было десятка полтора, отделенных друг от друга невысокими деревянными барьерами.

Фабрика, которую Боровецкий купил у Мейснера и теперь перестраивал, находилась в одном из переулков, рядом с Константиновской улицей, в квартале маленьких фабричонок и кустарных мастерских, пришедших в упадок с развитием промышленности.

Вдоль кривых немощеных и грязных — переулков тянулись одноэтажные домишки с большими мансардами.

Громада мюллеровской фабрики и густой лес каменных труб словно придавливали эти покосившиеся, вросшие в землю хибарки.

Тротуары, верней, цепь выбоин и наполненных мусором колдобин, тянулись вровень с окнами обшарпанных лачуг.

На мостовой, где никогда не просыхали большие лужи, копошились чумазые, оборванные ребятишки, похожие на мокриц, которые вывелись в этих трущобах. Повсюду толстым слоем лежала угольная пыль. Вздымаемая проезжавшими телегами, она черным туманом висела над улицами, оседала на стенах домов, разъедала чахлую листву искривленных, анемичных деревьев, которые, точно калеки, стояли на тротуарах или протягивали из-за заборов обезображенные, узловатые ветви.

— Пойдемте к нам пить чай! Тетя рассердится, если узнает, что я вас отпустила, — сказала Кама, когда они пришли на Спацеровую улицу к их дому.

— Не могу. Я должен разыскать Малиновского. Он уже три дня не был дома, и меня это очень беспокоит.

— Ну ладно. Но когда найдете, приходите вместе.

Они пожали друг другу руки и расстались.

— Пан Горн! — окликнула его Кама, уже стоя в воротах.

— Дело это верное, тут большими деньгами пахнет, понимаете? Я приобрел земельный участок, который купит — слышите! — непременно купит у меня Грюншпан, причем за такую цену, какую я запрошу, — толковал на другой день утром Вильчек ночевавшему у него Горну.

— Почему? — сонным голосом спросил Горн.

— Потому что к его фабрике с двух сторон примыкает мой участок, с третьей — Шаи Мендельсона, а с четвертой проходит улица. Грюншпан хочет расширить фабрику, но у него для этого нет места. Сегодня он явится ко мне, и вы увидите, какая у него будет забавная мина! Он три года торговался из-за этого участка с прежним владельцем, каждый год набавляя по сто рублей. Ему было не к спеху, вот он и выжидал, рассчитывая купить подешевле. Я случайно узнал об этом, заплатил, не торгуясь, сколько запросил мужик, и потихоньку приобрел землю. Теперь ждать буду я, мне спешить некуда, ха-ха-ха! — облизывая толстые губы и моргая глазами, весело смеялся Стах и потирал от удовольствия руки.

— А участок большой?

— Целых четыре морга. Пятьдесят тысяч рублей почитай что у меня уже в кармане.