1
— Сюда, сюда смотри! Здесь, видишь — решёточка такая. Как она называется? Ну? Сколько раз мы это проходили!
— Диез…
— Да, диез! Значит это не Ля, а Ля-диез, и нажимать нужно не на беленькую, а вот сюда — на чёрненькую! Да не на эту — это бемоль! Запомни, тупица, сколько можно тебе повторять: бемоль слева — диез справа от клавиши. Куда ты пальцем тычешь?!
И линейкой, тонкой хлёсткой фанерной линейкой, производства Одесской артели учебных принадлежностей, по маленьким пальцам быстро, резко, так, чтобы не успел отдёрнуть, щёлк! А если после этого не убрал, не спрятал быстро под себя руки, то ещё раз и уже сильнее — шлёп!
— Да, Людмила Владимировна, мальчик очень музыкален. И впитывает быстро… Нет, нет, конечно, завтра мы выступать в филармонии и играть Моцарта не будем — ха-ха, это шутка… Пока займёмся техникой, гаммами и, конечно, руку поставим, не сомневайтесь — у меня огромный опыт.
2
К вечеру пришёл настройщик Владек: угрюмый поляк — трезвый и неразговорчивый. Меер, молча наблюдавший весь процесс выгрузки и размещения нового жильца, вынул вставные челюсти и неодобрительно цыкнул последним зубом: поляк — настройщик пианино — в этом городе?
Ми… ми-бемоль… ми… милый Меер! Все наши настройщики роялей лежат неподалёку: ты же знаешь тот ров за нынешней баней, на склоне, плавно уходящем к быстрому мутному Горыню. Вот там, у бывшей границы Славутского гетто они все и собрались последним клейзмеровским квартетом: и хромой, многодетный трубач Шмулик там, со всем семейством, и закончивший одесскую консерваторию и неудачно попавший своими тонкими пальцами под пьяное колесо деревенской свадьбы скрипач Осик, с тех пор с трудом удерживавший в покорёженной левой кисти лишь ключ для подтяжки струн, и братья-весельчаки Барамы — не было такого инструмента, на котором они не могли сыграть… все… все они там… там, там… Фа-фа-фааа… подтянуть немного надо… все они там, и только мрачный Владек теперь стучит обкусанным ногтем по клавишам: ля… ля…
— Прошу паненка… пробуй — гарный инструмент.
Что тебе до этого Меер? Что тебе, старый, почти глухой инвалид, обмотанный специальным медицинским бондажем, чтобы не вывалилась грыжа, со слуховым аппаратом в заросших серой шерстью ушах, до моего пианино? Какую музыку собираешься слушать? Дожить надеешься до времени, когда этот не твой детёныш сможет извлечь из громоздкого лакированного ящика что-то такое, что пробьётся через твои навсегда задубевшие на Абаканском морозе перепонки? Постоял рядом, посмотрел, как я открыл крышку, как погрузил смело обе четверговые, добанные, с грязной каёмкой пятерни, не перекрывающие и пол октавы, в черно-белое смешение клавиш, — и, повернувшись к моей матери, задумчиво сказал:
— А знаешь, Люся, — полезное дело. У нас в лагере музыканты хорошо жили.
