Ночным городом шла, шаталась весна. На крышах истаивал последний снег, в водосточной трубе лопотало, фыркало. Артем, распахнув окно, беззвучно перебирал клавиши аккордеона, и ему казалось — это он исполняет музыку буйствующей в городе весны.

Тетка спала у соседки, и Лазарев бесконтрольно мог делать что угодно: ждать, когда вернется Женька и во втором этаже в доме напротив загорится свет. Или, забавляясь аккордеоном, размышлять о том, не пора ли и ему осесть на материке, не довольно ли скитаться по местам суровым, дальним, угрюмым.

Может быть, со стороны это выглядело смешно — целую ночь ждать, когда вернется девушка, которой нет до тебя никакого дела. Но у Лазарева было шесть месяцев отпуска, почему не позволить себе немножечко детства?..

Не спал он еще и потому, что не успел привыкнуть к материковому времени. Будь Артем дома, то есть на Сахалине, он забивал бы сейчас «козла» в пилотской, ожидая своего рейса или погоды, а скорее всего давно летел бы куда-нибудь над зелеными сахалинскими сопочками на своей винтокрылой стрекозе.

Если три года ты не был на материке, а два из них носило тебя по якутскому северу от Индигирки до Алозеи, то первые дни все на Большой земле кажется чудом. Звон капели, шаги позднего пешехода, запах тополевых почек — любая мелочь вышибает счастливую слезу.

Снилась березовая роща с тенями на траве. На зеленой лесной лужайке — золотая россыпь лютиков, ромашки, голубые лужицы незабудок. Женька сорокой порхает между березами, ничуть не удивляясь, что умеет летать, а где-то журчит ручей, выговаривая слова, от которых делается обжигающе стыдно и радостно.

Вдруг засвистал, зашумел вихрь, деревья зашатались, заволновались травы, оглушительно ударил гром. Женька испугалась, хотела спрятаться, но вихрь уже схватил ее, сжал в тугих объятиях, Женьку закружило, понесло… Она ждет — вот-вот ее ударит о дерево, разобьет. Изо всех сил она машет руками-крыльями, кричит… И с этим криком просыпается. Очнувшись, Женька все еще слышит испуганный стук своего сердца, — как все живо: цветы, упоительный полет над зеленой лужайкой, лепет ручья, потом этот вихрь, гром… Открыв глаза и осознав, что на самом деле ничего не было, Женька чуть не заплакала от досады. Пусть бы ее разбило, пусть бы она умерла, не проснувшись. Тогда не было бы этой боли, стыда, унижения. Не было бы сегодняшнего пробуждения, самого горького, наверное, в ее жизни. Зачем просыпаться, зная, что ты жалкий, никому не нужный, самый несчастный человек на свете?!

Первое, что вспомнилось, — лицо Саши, когда он смотрел на Ольгу, влюбленное лицо, сиявшее восторгом, восхищением, преклонением. Перед кем? Перед Ольгой, не скрывающей своего торжества. И как бы со стороны Женька увидела и себя, маленькую, забытую, одинокую, с противно вспотевшими ладонями. Ольга накинула на шею ленту знаменитой Сашиной гитары, счастливо смеялась и, смеясь, прятала лицо в букет цветов. Саша отдал ей все цветы, которые накидали ему на сцену, отдал на глазах толпы, на глазах Женьки, — завидуйте все замарашки мира! Женька едва удержалась, чтобы не подойти и не нашлепать Олечке по наклеенным ресницам. Или на виду у всех расплакаться. Господи, как она ждала этого вечера! С марта ждала, надела любимое платье…

Кажется, только вчера было Восьмое марта — проклятый и самый волшебный день в жизни Женьки. Именно ей пришла в голову сумасшедшая мысль — пригласить на факультетский капустник Сашу Черных, певца-барда, кумира студенческих сборищ. Глупости, сказали девчонки, не придет. И правда, популярности его в университетских городах могла позавидовать иная кинозвезда, и конечно же, в дни праздников он был нарасхват. Но попытка — не пытка. Кто-то предложил выбрать самых интересных девчонок, послать к Саше как бы делегацию. Так и сделали: выбор пал на Женьку с Ольгой. Скинувшись, решили причесать их у лучших дамских мастеров, одеть, как на первый бал. Женька ликовала, что попала в эту миссию сирен — они с Ольгой с первого курса соперничали. Но причесывалась и расфуфыривалась лишь Ольга, а Женька надела шелковое платьице в обтяжечку, завязала волосы лентой — такая крестьяночка-пейзаночка, цветок-василек. Если Ольга со своим польским шиньоном — мамин подарок, — с перчатками по локоть была светская львица, то Женька — сама наивность, простота, светловолосая дикарка…

Саша, казалось, вовсе не видел тогда, не заметил Ольгу с ее напудренными плечами и светскими перчатками. Он разговаривал с одной Женькой и на концерте пел, как он сказал после, только для нее. Женька верила: весь концерт Саша смотрел ей в глаза, разыскав в переполненном зале. Он сказал тогда, что у него было ощущение, что все свои песни он сочинил для нее, как бы предчувствуя, что они встретятся… Огромный ворох цветов, — помнится, много было гвоздик и левкоев, — Саша отдал Женьке, а когда начались танцы, шептал ей, что она похожа на белую ласточку. От цветов, от Сашиного шепота Женька совсем ошалела и опомнилась лишь, когда они приехали к нему домой. Опомнившись, ужаснулась, но убежать, остановиться не хватило сил…

Выскочив уже за дверь, Женька спохватилась:

— Ой, забыла, мам. Поздравляю. С днем рождения.

Чмокнула мать в щеку, убежала.

— Прими и мои поздравления, ангел мой, — сказал Димов. — Еще раз. Ах, Варя, Варюша, Варвара Анатольевна! Кто поверит, что тебе за сорок? Тебе двадцать, нет, восемнадцать, как первой нашей весной. Ничего с тобой годы не сделали! Ты стала лишь красивее, соблазнительнее. — Жена закрыла Димову рот прохладной ладошкой, он поцеловал родную ладонь. В легком шерстяном костюмчике, с пышными, коротко подстриженными волосами, жена и правда казалась воздушной, хрупкой, молодой. — Помнишь, мы сидели в день твоего рождения у моря, и ты сказала: я уже старуха, мне девятнадцатый… Милый Владивосток, который нас свел! А мне тогда стукнуло двадцать, я командовал отделением, но воображал себя Суворовым. Помнишь, что я тебе подарил? В тот день я подарил тебе газовую косынку, все, на что оказался способен младший сержант-артиллерист. Но зато я обещал сделать тебя королевой острова в Южных морях.

— Господи, королевой! Ты был ужасный болтун.

Дальние околки неспешно проплывали мимо, словно далекие острова, а ближние — толпа осин и березок по колена в истаивающих сугробах — быстро проносились за окном, ослепляя мельканием теней. Степь нежилась, дремала под невысоким, в облаках-барашках небом. Облака разбежались над степью от края и до края, тени их лежали там — на черной парящей пахоте, тут — на желтой щетине стерни. Еще издали засверкает широко разлившаяся лыва талой воды — целое море ослепительной голубизны. И на ней тоже темнеет круглая тень облака. И опять околки, сизые дали, вдруг из-под насыпи таинственно глянет из ресниц прошлогоднего камыша темное, почти черное озерко.

Степь навевала на Женьку радостную тоску, умиротворение, что не мешало ей за обе щеки уплетать холодную буфетную курицу, купленную Артемом. Женьке нравилась молчаливая неназойливость ее спутника: сидя напротив, Артем глядел в окно, на его скуластом лице остановилась тихая улыбка, видимо и его околдовала степь.

Сам бог послал Женьке это путешествие неведомо куда, неизвестно зачем. На охоту! У нее было такое ощущение, будто она выпуталась из сети и радостно летит куда-то, как вон те черные легкие птицы, беззаботно кувыркающиеся в воздухе.

А получилось все нечаянно, из-за Верки, которая весь день крутилась возле Артема, помогая ему сажать деревья. Девочка вдруг поглядела на небо, сказала:

— Артем Ильич, журавли летят. Треугольником.

Старенькая полуторка давно уже скрылась, а звук мотора, словно шмель, долго еще зудел, истончаясь. Насыпь дороги перечеркивала степь пополам, вдали сверкало озеро в камышах, на его берегу маячили укутанные в марево дома — несколько белых шиферных крыш. Озеро — Гусь Малый, пояснил Артем, а дома — заимка Кости Костагурова, Потайнуха.

К шоссе от хутора бежал черный влажный проселок, перерезанный ручьями. На пегом коне скакал по проселку маленький всадник, трепыхая руками, как крыльями.

Артем зашел в стеклянно-прозрачный ручей и стал пить воду, рассыпая звонкие капли. Шевелились в ручье травинки, боком-боком проплыл жучок, зеленый, как изумрудинка.

Напившись, Артем уставился в небо, следя за большой коричневой птицей, скользившей, не шевеля крыльями, под самыми облаками.

— Коллега. Коршун, — сказал Артем.