Капиталист владеет средствами и орудиями производства. Его дело наживаться на чужом труде, всеми дозволенными и недозволенными способами выжимать прибыль. Ему бы платить рабочему за его каторжный труд как можно меньше, лишь бы рабочий не умер с голоду, мог работать. Рабочие ничего не имеют и, чтоб не умереть с голода, вынуждены соглашаться на условия, Какие поставит им капиталист.

Тут происходит безумная, бесчеловечная эксплуатация человека человеком. Рабом дорожили, как дорожат лошадью, потому что тот и другая стоят денег. Рабочим не дорожат, а выжимают из него все, что можно выжать. И если он упадет, его выбрасывают, а на его место найдутся десятки незанятых рабочих рук.

Посмотрим же, в каких условиях работает, живет и дышит русский рабочий.

Отчеты фабричных инспекторов, расследование различных правительственных и земских комиссий дают тяжкую картину.

Вот, например, льнопрядильные фабрики. Мастерские грязны, пол липкий, воздух тяжелый, гнилой, а на некоторых фабриках буквально запах помойной ямы.

В Америке, в Калифорнии, как-то произошло громадное землетрясение. С грохотом лопнула земля, и – не окинешь глазом – добежала чудовищная трещина.

Все, что было около, все стало валиться туда: люди, лошади, дома, заборы, улицы, сады, рощи. Так и зияла, чернея, эта трещина, разделяя стену, – и по краям ее было пустынно.

Такая же трещина побежала между социальными слоями русской земли от взрыва великой революции. И стали валиться туда, выворачиваясь: старые порядки, старые формы грабежа и угнетения народного, старые, всосавшиеся привычки подавления народной воли, – и по краям в грозной наготе глянули друг другу в лицо те, кого сосали и кто сосал.

Ахнули все!..

Можно ли задержать опять этот провал? Можно ли засыпать пропасть, перекинуть мостик, замазать, чтоб дыры не видать было?

У самого синего моря под зелеными крымскими горами раскинулось громадное имение бывшего царя – Ливадия.

Чего только в этом имении не было: и невиданные деревья, и заморские цветы, и дорогие виноградники, и фонтаны, и диковинные фрукты, – только что птичьего молока не было.

А в белых дворцах, полных роскоши, шла пьяная разгульная жизнь: пьянствовал царь, пьянствовали великие и не великие князья, пьянствовали бароны, графы, иереи, генералы, офицеры, вся свора, которая толпилась около царя и объедала вместе с ним русский народ. А чтоб эту пьяную компанию кто-нибудь не потревожил, все имение было оцеплено колючей проволокой заграждения, а в казармах стояли сводные роты, которые день и ночь охраняли царя с его прожорливой шайкой. Солдаты были подобраны молодец к молодцу. Кормили и содержали их хорошо, но было скучно и тяжело жить. Несли строгие караулы, целыми часами сидели в секрете и смотрели в бинокли и подзорные трубы на шоссе, на горные тропки, на леса, на море – не покажется ли подозрительный человек, не покусится ли кто на пьяную, но «священную» особу царя.

А если по морю пройдет судно или лодка мимо имения ближе чем на версту, стреляли из винтовок и убивали людей.

Существует в Москве Литературно-художественный кружок. Это – клуб литераторов, художников и артистов.

В этом клубе в известные дни собираются, между прочим, члены литературного общества «Среда». «Среду» организовали беллетристы и поэты. Собираются они там, читают свои новые рассказы и стихи, потом обсуждают прочитанное. Приходят туда и гости, – доктора, адвокаты, чиновники, художники, артисты, дамы, барышни, вообще народ, так или иначе интересующийся литературой. Я состою членом «Среды» почти с самого ее возникновения. Родилась она лет шестнадцать – семнадцать тому назад. Не раз и я читал там свои произведения.

На днях состоялось такое заседание «Среды». Председательствовал журналист, старый народник Юлий Бунин. Были писатели: Иван Бунин, Евгений Чириков и многие другие.

На этом заседании группой членов было мне заявлено, что я не могу быть больше терпимым в «Среде», что должен выйти из состава ее членов. Было сказано это с неожиданно страстной злобностью и принято остальными с молчаливым злорадством.

Сам по себе случай маленький, но, как в капле, отразилась в нем вся громада событий.

Я угрюмо ехал в гремевшем, шатавшемся вагоне и не вслушивался в спор солдат с барыней, у которой качались перья на шляпе. В Лефортове сошло много народу. Окна бывшего Алексеевского училища, изъеденного снарядами, ярко светились. В манеж пропускали, строго контролируя: большевики встречали Новый год и не хотели, чтобы путалась посторонняя публика, и все-таки ухитрились и пробрались не только посторонние, но и враждебные. Митинг-концерт организовал Московский комитет РСДРП(б).

Я глянул: направо, налево – тонуло без конца в синеве море человеческих голов, без конца потому, что манеж тянулся вправо и влево, теряясь.

Сколько же тут народу? Тысяч восемь с лишним.

Не пролезешь. Стоит тяжко вздымающийся, медленно падающий говор людского волнующегося моря.

В середине, у самой стены – эстрада, красная. На ней – красный стол, красные знамена. Львиная голова Маркса глядит из-за зеленой хвои со стены. И около красного стола – устроители, с растерянными, беспокойно-тревожными, побледневшими лицами.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Марьяна – сноха, 21 год.

Луша – старикова дочка, 16 лет.

Старуха, 52 года; выглядит старше своих лет.

1918 год. Внутренность избы. Низкий закопченный потолок. Русская печь. Лавки. Стол под иконами. Большая кровать с ситцевым пологом. Предобеденное время. У печи стоит Марьяна. Красивое строгое лицо, немного высокомерное; черные брови. Видно, слегка вздрагивает от подавляемых рыданий.

Марьяна

(некоторое время неподвижно стоит, потом сдержанно говорит).

Ро-ди-мый мой… иде ты?! Откликнись… слышь… Третий год… За што эта напасть?.. У других воротились, другие семьями живут, а я, как кукушка, без родимого гнезда, как та вербочка над водой… Истомилась, измаялась… Всю-то ноченьку, всю-то ноченьку слезьми подушку… За што бог покарал?.. Али я согрешила чем непрощенным? Чем я хуже супротив других?.. За што у меня тебя отняли, родимый мой?.. 

(Смахивает непрошеную слезу.)

Вскакивает в избу старикова дочка Луша; непоседа, ничего не может спокойно делать, все скоком, бегом, как коза. Марьяна быстро вытирает глаза и, строгая, спокойная, возится с горшками, чистит картошку.

Луша

(торопливо).

Слышь, у Кабанихи за дочерью посватался Ильюшка Коноводов, а у самого ног нету. Слышь, Марьяна, как же он без ног-то?..

Та же внутренность избы. Вечерние косые лучи ложатся сквозь окна. На улице слышен говор, смех красноармейцев и девушек. Потренькивает балалайка, наигрывает гармония. В окна видно – проходят мимо, сидят и стоят группами. В избе старуха за прялкой. Марьяна шьет. Молчание. На улице голоса.

1-й голос

. Табак просыпешь, еловая голова!

2-й голос

(поет).

«Па-а-след-ний но-о-нешний де-е-не-чек гу-ля-ю с ва-ми я, дру-зья…»

3-й голос

. Эй, Семка, куды бежишь? Держи их!..

Зал помещичьего покинутого дома. Мебель, портьеры, картины – все сохранилось. На столе епитрахиль, крест, чаша с водой, кропило. Поп, с красивым наглым лицом, подстриженная черная борода: очевидно, умел и любил пожить, упитанный, но подвижной, моложавый. Дьячок, с подведенным от голода животом. Лавочник, толстый, присадистый, с могучим затылком.

Поп

(в камилавке).

Иван Иваныч, надо бы велеть досок принесть да помост сбить. Видней будет. И служить лучше, и слышней, когда слово буду говорить.

Лавочник

. Отец Феофан, я опять на своем: в церкви бы лучше. Ты с амвона скажешь слово, оно будет благолепнее. И служба там на месте. Там народ кажное слово принимает безо всяких.

Поп

. Говорю тебе, все известкой да кирпичом завалило… Снаряд как ударил в купол, пробил, – так все вниз и свалилось.

Внутренность той же избы. Марьяна сеет муку на хлебы. Микеша зашивает гимнастерку. Одна рука забинтована, 1-й и 2-й красноармейцы чистят винтовки. Два красноармейца и Микеша заняты делом, задумчиво вполголоса поют:

Микеша

. Нынче в бане здорово выбанился 

(встряхивает гимнастерку),

а то вошь заела, чисто весь расчесался.

1-й красноармеец

. Трошки передохнули тут.

2-й красноармеец

. Ныне выступим, пойдем вперед, про передышку забудь.