До шестнадцати лет я никогда не носил ни новых башмаков, ни новой одежды. У отца была только одна забота — побольше приобрести земли и посадить оливковых и фиговых деревьев. Мать моя рожала четырнадцать раз, но выжили лишь семеро детей, из которых четверых унесли войны.

Я не помню, чтобы отец хоть когда-нибудь дал мне монету, на которую я, как любой ребенок, купил бы себе карамельки или бублик. Однажды перед причастием я и мои младшие братишки пошли к отцу попросить у него прощенья, втайне надеясь, что он даст нам хоть какую-то мелочь. Но он, поняв, чего мы ждем, страшно рассердился и чуть было не побил нас. Тогда мы отправились целовать руки нашим крестным, ожидая, что они будут щедрее. И как же мы обрадовались, когда каждый получил по монетке! Самый маленький из нас, Стаматис, тут же побежал к бакалейщику, дядюшке Тодоросу, который продавал большими кусками твердый как камень цветной фруктовый сахар, и удовлетворил свое заветное желание. Георгий и я мечтали о другом — приобрести хоть какую-нибудь игрушку. Георгий купил первое, что попалось, — дудку. Я не спешил с покупкой. Подыскивал что-нибудь поинтереснее. Увидев серого жестяного мышонка с пружиной, я не пожалел отдать за него все мое состояние. Мы пришли домой очень довольные своими покупками. Георгий с гордостью изображал трубача, ни на минуту не вынимая изо рта дудки. Я улегся на пол, осторожно поставил мышонка, потянул резинку, прикрепленную к пружине в его животике, и, увидев, что мышонок шевельнулся, закричал:

— Мышонок бегает! Он живой!

Собрались все мои братья и, ошалев от восторга, то один, то другой дергали за резинку, чтобы заставить мышонка двигаться. Никогда еще за все мои детские годы я не испытывал такого удовольствия. Но в самый разгар игры я краешком глаза покосился на отца — лицо у него стало мрачным и жестким. «Что это с ним?» — только успел подумать я, как услышал его грозный голос:

— Эй вы там! Дайте-ка сюда свои безделки!

Когда отец увидел, что я освоил четыре арифметических действия и могу кое-что написать, он позвал меня и сказал:

— Собери свои вещи, Манолис. На днях поедешь в Смирну. Я хочу, чтоб ты вышел в люди, поучился торговле, присмотрелся к работе торговцев на базаре и в магазинах, познакомился с жизнью.

Впервые отец говорил со мной, как со взрослым. Мне показалось, что это именно тот редкий случай, когда его сердце чуть-чуть обмякло. Я набрался смелости и сказал:

— Я сделаю так, как ты велишь, отец. Но знай, что я люблю учиться. Грамота легко укладывается у меня в голове, я глотаю ее, словно жаждущий воду…

Мои слова, должно быть, произвели на отца некоторое впечатление. Но он ничего не сказал. Только буркнул что-то нечленораздельное, и я не мог понять, что же он думает. А на следующий день, когда мы возвращались с нашего участка в горах, он, остановившись на перевале, окинул взглядом поля внизу и сказал:

Был сентябрь 1910 года, когда я впервые приехал в Смирну. Помню, как мне было страшно очутиться одному в таком большом городе. Незнакомые люди, незнакомые улицы. Никого не знал я, никто не знал меня, никто не сказал мне «здравствуй». Я был словно деревце, вырванное с корнем из родной земли.

Я оставил на постоялом дворе два мешка — с бельем и едой, заботливо упакованных для меня матерью, и отправился искать торговца изюмом, у которого должен был работать. С адресом в руке, в тесных, сжимавших ногу башмаках, надетых впервые в жизни, в городских бумажных брюках, коротких для моих длинных ног, резавших в шагу, я робко и неуклюже шагал по улице. И все же я очень гордился своим новым обличьем, то и дело нагибался и смахивал пыль с башмаков, тайком поглядывая на прохожих, не смотрят ли они на меня, и бросая взгляды по сторонам, стараясь запомнить дорогу.

Очутившись на набережной, я позабыл все свои страхи. Вокруг было столько интересного, что я сразу успокоился. Глаза у меня разбежались, я не знал, на что смотреть: на море, на пароходики компании «Хамидье», которые качались на волнах и не тонули; на большие каменные дома с наглухо закрытыми деревянными балконами, полными тайн; на экипажи, проезжавшие с ритмичным стуком колес по граниту; на вагончики, которые тащили лошади, или на шумливых, беззаботных людей, сновавших в дверях кофеен и клубов, словно это был не обычный трудовой день, а праздник или ярмарка.

Я остановился у самого причала, засунув руку в карманы, подавленный всем увиденным. Волны, набегая, умывали гранитные плиты и приносили с собой легкий запах моря. Миллионы ракушек облепили железные балки, на которые опирались причалы. Эти причалы — Английский, Новый, Длинный — казались руками большого порта. Отсюда уходили в чужие страны плоды благословенных земель Анатолии, а сюда прибывало золото.

«Скажи, Манолис, что ты знаешь о золотом руне?» Учитель, я не ответил тогда, я не понял, о чем ты спрашиваешь. Теперь, здесь я вспомнил твой вопрос. Все истории, которые ты нам рассказывал, ожили — я вижу их собственными глазами, будто читаю о них в нашей хрестоматии. И песни музыканта Христоса о Смирне словно превратились в живые картины. Христос под аккомпанемент сазы, длинного, чуть не в метр, инструмента с божественным звуком, пел на ярмарках о чудном городе Смирне, а мы, дети, изнывали от нетерпения: ах, когда же мы сами увидим наконец этот прекрасный город!

Маленькое, но строгое письмо отца заставило меня покинуть дом Лулудяса. «Как только получишь мое письмо, тут же уходи от Лулудяса, — говорилось в письме. — Я послал тебя в Смирну не для того, чтобы ты занимался контрабандой. Я обо всем договорился с господином Шейтаноглу, иди к нему и начинай работать…»

Сказать, что переход на другую работу был мне неприятен — это значило бы покривить душой. Мне уже не по себе становилось в доме Лулудяса. Я и сам подумывал, что пора уходить. Омирос Шейтаноглу и его сыновья заинтересовали меня. Опытные, известные торговцы, они совсем не походили на Михалакиса Хадзиставриса. В их магазин то и дело заходили влиятельные господа, те, которые держали в своих руках все богатства Анатолии.

В районе Карантина у Шейтаноглу был особняк, похожий на дворец, перед которым меркнул даже дворец паши. Отделанный мрамором, окруженный огромным парком с пальмами, гранатовыми и лимонными деревьями, он весь утопал в цветах. В парке была теннисная площадка, искусственный пруд, росли высокие сосны, в тени которых часто располагались сыновья хозяина со своими женами и читали. В парке была и своя конюшня. В первом этаже особняка были расположены огромный зал, несколько гостиных, приемная, кабинет, библиотека, столовая, устланные персидскими и спартанскими коврами, обставленные мебелью, привезенной из Венеции. По сто человек собиралось в этом зале, и все же он казался пустым. Стены в доме были отделаны ореховыми панелями и задрапированы. В позолоченных рамах красовались портреты предков. Лица у одних были суровы, у других улыбающиеся, но все как живые; казалось вот-вот они вылезут из рам, спустятся к тебе и расскажут, как им удалось так разбогатеть.

Часто, когда к хозяевам приходили гости играть в карты или в дни больших приемов, меня посылали в дом на помощь слугам. Впервые войдя в дом, я растерялся.

— Вот это да! — воскликнул я.