Что можно получить за тысячу лир чистым золотом? За две тысячи? А за большой каменный дом посреди села? За множество котлов с сезамовым и ореховым маслом, за гектары виноградников и бочки вина?

Все это было у Хадживраневых из Перуштицы

{2}

. Презренная райя

{3}

, они пожелали снискать себе богатство и почести. Нашлось немного для подкваса, бог дал здоровье и удачу, и — пошло. Сам Исмаил-ага Сулейман-оглу, первый человек турецкого села Устина, стал ездить к ним в гости. Он доводился правнуком золотому спахии

{4}

Алтын-спахилы Сулейману-оглу, прославленному султанскому рыцарю, что участвовал во взятии Будапешта, отуречивании Родоп

{5}

и был пожалован землями в этом крае.

О большей чести Хадживраневы не могли и мечтать. Но только-то они добились желанного, как однажды, в апреле, сыновья их отказали аге в гостеприимстве, заделались бунтовщиками…

Бабка Гюрга — Хаджийка — и ее пятилетняя внучка Деянка сидели притаившись в углу каменной церкви среди кулей с мукой. Сюда их привели мужчины, когда башибузуки овладели редутами и бой перенесся на улицы и в дома. Теперь на кулях лежали трупы. Муки было много — запасы на целый месяц, но за четверо суток обороны никому и в голову не пришло к ней притронуться. Людей мучила жажда — последний источник, тот, что в овраге за церковью, уже был во вражьих руках. Раненые умоляли дать им воды, дети с плачем просили хотя бы глоточек, но потом все всё уразумели и утихли.

Из окон, заложенных мешками с песком, время от времени раздавались выстрелы. В живых осталось только несколько повстанцев, и они берегли заряды. Снаружи в стены церкви ударяли ядра, и святые на внутренних росписях оживали, взмахивали руками и во весь рост плашмя грохались о плиты.

Бабка Гюрга, оцепенев, глядела в сторону алтаря. Там, до того как обрушился кирпичный купол, лежали ее сыновья: Тодор, Анастас и Павел — двое мертвых, третий раненый. Своды погребли их вместе с женами и детьми, пришедшими их оплакивать. Сейчас перед алтарем, над грудой битого кирпича, было светлее, чем в остальном храме. Только там был виден дым от карабинов, его клубы возносились сквозь отверстие в разрушенном куполе, словно души усопших.

Старая женщина осталась вдвоем с Деянкой, сироткой, дочерью Павла, но и та была при смерти. Девочка металась в бреду у нее на коленях, шевеля потрескавшимися от жажды губами, и душа ее тоже могла отлететь. Есть ли вода там, куда улетают души? Многое объяснял батюшка, но это упустил. Учитель Бонев, который сказал во время одной из своих воскресных бесед, что на пасху и Болгария воскреснет, тоже не упоминал о воде.

Исмаил-ага слез с коня и шел теперь рядом со старухой, расспрашивая ее о том, что сталось с дедом Хаджией и его сыновьями. Жалел их. Столько пришлось претерпеть этим людям, что ага прощал им своенравие последних дней: «Жаль, ах, как жаль!»

Они уже миновали виноградники и начали спускаться вниз, к Устине. Перуштица дымилась где-то позади, под нависшими скалами Родоп, готовыми обрушиться на нее, если огня окажется недостаточно. Дорога к турецкому селу вилась между низкими голыми холмами и уходила дальше, через плоскую, как противень, равнину — в Филибе.

Исмаил-ага рассчитывал повстречать кого-нибудь из односельчан и поручить ему старуху с ребенком, но до сих пор им навстречу попались только верховой — военный гонец — да ватага цыган. Цыгане спешили к месту поживы, оглашая холмы гортанными криками. Скоро ага потерял надежду встретить своих — все устинцы, что могли ходить, давно ушли вместе с его братом в Перуштицу, и вряд ли кто-нибудь из них стал бы возвращаться так рано. Ему и самому хотелось быть сейчас в гяурском селе — собственными глазами видеть все, что творилось в этот страшный и неповторимый день, умерить пыл своего брата, потому что Шабан-ага был человеком необузданного нрава, вспыхивал, как сухая солома, — веселье ли его звало, ссора ли. Или, как сейчас, месть. Но прежде всего он должен был передать старуху с ребенком в надежные руки. Он мог бы спрятать их где-нибудь в укромном месте и забрать к вечеру, но окрестные низкие холмы не внушали ему доверия. Он знал, что и дальше, за ними, так же голо, те же редкие кусты и та же серо-желтая прошлогодняя трава, из-под которой едва начала пробиваться свежая зелень. Он продолжал идти рядом со старухой, расспрашивая ее, теперь уже о невестках, и ощупывая глазами каждый куст терновника, каждый граб у дороги. «М-м… Значит, Павлевица тоже?..» — бросал он рассеянно время от времени, и старуха отвечала так же коротко: «Тоже, ага». — «Жаль, ах, как жаль!»

Только один раз он высказался более пространно:

С Родоп дул ветерок, и дымные облака висели теперь в стороне от села, над равниной. Дома еще курились, но этот дым был легким — как из труб в мирные холодные предвесенние дни.

Тихо было на улочках, тихо во дворах, и стук копыт усталого жеребца одиноко отдавался в тишине. Ни собачьего лая, ни петушиного крика. Не сновали по двору молодухи, не плакали дети. Мужчины в неудобных позах лежали под заборами, в подворотнях, перевесившись через плетни.

Турецкие посты молча отдавали честь, так же молча из дома на перекрестке вышли трое помаков, держа на плечах узлы с чьим-то девичьим приданым. Только с дальнего села долетали крики и вместе с ними — звон бубна. Видно, там хозяйничали цыгане.

Повсюду царили порядок и спокойствие. Исмаил-ага возблагодарил аллаха, умиротворившего село, и гнев его улегся. Из-за оград лился запах миндаля, ветви его были густо усыпаны ранним цветом, и ага еще раз осознал мудрость аллаха, поспешившего послать эти цветы, чтобы показать людям, сколь неистребимы жизнь и красота вопреки всему. Ему захотелось испросить у него хорошего весеннего дождя — год был засушливым, а хлеба — чахлыми, но он оставил это для послеобеденной молитвы. Тогда он все исполнит по обряду и будет ближе к аллаху.