Послышались торопливые шаги нескольких приближающихся девиц. Они быстро, не переводя дух, поднимались по крутой лестнице, прыгая со ступеньки на ступеньку, словно горох на гумне. Едва успев ступить на каменную террасу, они стали на ходу разуваться. Повсюду с шумом беспорядочно падала невзрачная обувь, по сравнению с которой, по словам кухарки Табакне, даже мышиный помет выглядел лучше. Глядя на обувь, разбросанную везде как попало, она, качая головой, подумала: «Если ты не можешь быть скромной в поведении, то хотя бы надевай приличные туфли». Девицы кибана

[1]

, все как одна, носили сабо на высоком каблуке и платформе, одинаково закругленные спереди и сзади.

— Вы что, собираетесь сказать — я кисэн

[2]

и выдвинуть такие тапочки как визитную карточку? И почему вы, кисэны, девицы из кафе и девки, продающие воду, словно сговорившись, носите одинаковую обувь, похожую на тыкву-горлянку? А потом ходите, словно теряя равновесие, качаясь из стороны в сторону, — громко ворчала она, прибежав из кухни на шум.

Вбежавшая последней мисс Мин явно была не в духе оттого, что попалась на глаза кухарке и теперь ей приходится выслушивать ворчание старухи. Ее недовольное лицо имело красивый красноватый оттенок, словно мокрый от росы цветок. Если внимательно рассмотреть ворчащую кухарку Табакне, то она была не такой уродливой, какой могла показаться на первый взгляд: можно было даже сказать, что в чем-то она была привлекательна. Завтра утром, когда на завтрак она сварит нурунчжи

[3]

для кисэн, чтобы избавить их от неприятных ощущений в животе после бурно проведенной ночи, мисс Мин, как всегда, будет первой, кто с аппетитом съест его. Она использовала красивый псевдоним, но ее настоящее имя наверняка было не очень красивым, например Бун Сун или Хва Чжа

[4]

. Или же что-нибудь вроде Ок Ран или Сун Док. В мире кисэн не было никого, кто назывался бы своим настоящим именем. Даже новенькие выступали под псевдонимом. Все они настаивали на том, что красивое сценическое имя необходимо им для творческой карьеры, а на самом деле скрывали непривлекательное настоящее имя. Но если рассмотреть их удостоверения личности, то, наверное, можно было бы узнать до неприличия, по-деревенски простые настоящие имена. Но у каждой был красивый и роскошный псевдоним, за который не было стыдно, если обращались, называя его

— Прошу вас, пожалуйста, не называйте нас «девками», — мягко сказала мисс Мин. — Это очень неприятно слышать: знаете, как это режет ухо? Кстати, бабушка, вы сначала научитесь стоять поровнее, когда курите, а потом ругайте нас, что ли.

— Я была дочерью вдовы.

Когда голос мадам О, не громкий и не тихий, раздавался в бамбуковой роще, мисс Мин, идущая вслед за ней, остановилась, чтобы расслышать его. Потому что голос был негромок и дрожал, подобно звукам качающегося бамбука.

— Моя прабабушка, бабушка и все тети, по отцовской линии тоже были вдовами. Даже сейчас, спустя столько лет, я ясно слышу рыдание старшей тети, которая, сидя на земле, билась об нее, когда младший дядя покинул этот свет, не прожив даже сорока лет, и горестно приговаривала: «Ой, я не могу… еще одна вдова, одной вдовой больше…»

Замолчав из-за шумного пения цикад, она неторопливо шла через бамбуковую рощу. Мисс Мин, шедшая вслед за ней, след в след, внезапно остановилась и приподняла взгляд в сторону неба. Небо, видимое в тёмном и влажном бамбуковом лесу, было не таким, каким она привыкла видеть его, оно выглядело очень узким, далеким, незнакомым, странным…

На Кыт Сун. Это имя выдавало отчаяние того, кто его придумал. Разве у нее в жизни мало было случаев, когда приходилось называть свое настоящее имя, не зная, куда деваться от стыда? Каждый раз, когда ей приходилось называть свое имя, у нее все тело каменело, а лицо вспыхивало, словно ее застали, когда она снимала нижнее белье. Даже если она, набравшись храбрости, называла свое имя, голос у нее становился слабым или заплетался так, что собеседник ничего не мог понять. Чья была вина в том, что каждый раз, из-за одного и того же вопроса, ее лицо вспыхивало, словно заново разворошенный костер? Была ли в этом вина ее или сурового отца, который дал такое имя? Или дело было в чем-то другом, например, в том, что зовут «судьба»?

Когда ей, счастливо дремавшей в теплой утробе матери, пришлось выйти в этот мир под действием непреодолимой силы, она была похожа на любого младенца в этом мире. Неизвестно, возможно, что именно из-за того, что имя На Кыт Сун приклеилось к ней, у нее сложилась такая несчастная жизнь.

Для отца было очень важно, кто у него будет: сын или дочь. Крайне невежественный, он, как только услышал ее первобытно громкий голос, первым делом спросил врачей: «Кто родился? Девочка или мальчик?» Конечно, с его стороны было бы великодушней спросить о том, сколько весит ребенок, как выглядело его лицо, были ли у него ручки и ножки, но он, не проявляя никакого интереса к новой жизни, интересовался лишь одним: «перец» это или «моллюск»

[43]

.

С самого момента рождения она была для отца существом без лица, груди и ног, имевшим только женские половые органы. Когда он услышал, что снова «моллюск», то пришел в отчаяние. Ее младшую сестру звали Чхон Сун, что, согласно иероглифам, означало «последняя девочка», поэтому он и ее назвал Кыт Сун, что также означало «последняя девочка».

«Все, конец! — пронеслось в голове Ким сачжана. — Приехал! До самого последнего времени у меня не было такой слабой мужской силы. Уже давно мой „нефритовый стержень“

[54]

не вставал по утрам, но когда я заставлял его встать, то возле его корня начинала появляться жесткая и упругая сила. На душе сразу становилось тепло от мысли, что мужчина во мне пока еще не умер. Успокоившись, тихо глядя на восходящее солнце через окошко на восточной стороне, я попытался снова уснуть. Конечно, если взять возраст, я уже разменял шестой десяток, моя мужская сила была уже не такая, как раньше. Ужас! Какой стыд! Даже мадам О, которая пережила столько трудностей, сколько можно перенести, повернулась ко мне спиной и лежала, плотно закрыв глаза, не шевелясь.

Моя мужская гордость внушительно выделялась на фоне багрового восхода. Когда его лучи начали озарять все вокруг, величественный „нефритовый стержень“ был похож на неустрашимого генерала, который, подняв щит, готов бороться с войском врага, не зная, что его сила угасла. Когда я убрал одеяло, чувствуя упругую жесткость в пахе, то моя мужская гордость резко встала, устремившись в направлении неба. Она всегда вызывала у меня чувство гордости своим внушительным видом.

Но разве только это? Посмотрите еще на сапфир, крепко воткнутый в резко вставшую мужскую гордость. Хотя он был скрыт под кожей, даже в таком положении он испускал свой изумрудный свет. Даже цвет восточного моря, известного своим изумрудным цветом, не может быть более зеленым, чем он, а что касается элегантности, то он превосходил известный на весь мир корейский фарфор селадон. Благодаря этому сапфиру, среди тех женщин, которые стали „мокрыми“ от него, не было тех, кто, дрожа всем телом, не приставал бы ко мне, умоляя еще раз заняться любовью. Когда я представляю, что он начинает мягко сверкать внутри плоти, словно ореол вокруг головы бесстрашного спасителя Иисуса Христоса, родившегося от девы Марии, страдавшего от Понтия Пилата, распятого на кресте и в конце концов воскресшего спустя три дня после смерти, вознесшегося на небеса на сороковой день, то у меня само собой появлялась и растекалась в уголках губ гордая улыбка.

Я был так доволен! Ведь любой глупец, увидев мою мужскую гордость, мог понять, почему многие женщины украшали себя настоящими драгоценными камнями, а не искусственными! Как же мне не гордиться им, когда у меня нет проблем с ухудшением состояния здоровья, в отличие от тех, которые воткнули дешевые шарики. У меня теперь уже не было ощущения инородного тела, как в первые дни после операции, он стал частью моего тела. Конечно, сапфир являлся не только украшением, но и разящим мечом страсти во время обольщения женщин. Слегка касаясь женщин, словно теплый проходящий ветер, он растапливал их сердца. Иногда он являлся приятным для души „пистолетом“, умевшим пускать „пулю“, точно прицелившись в мишень, поймав точку прицела и время выстрела. На старости лет, когда тело станет немощным, вытащив его, можно будет его продать. Для меня он словно страховка на старость, поэтому как же я могу не поклоняться драгоценному камню, который имел столь много разнообразных применений?

В переулок, где плотно, почти касаясь друг друга, стояли магазины, продававшие традиционную национальную одежду ханбок, урча мотором, въезжал микроавтобус, на боку которого отчетливо был нарисован логотип Буёнгака. Хозяйка магазина «Наммун», работавшего 24 часа в сутки, которая лениво стояла на углу, попивая кофе с молоком, увидев его, быстрыми шагами пересекла переулок. Ржавые ставни, громыхая, стали подниматься вверх. В соседнем магазине «Мёнсин», где также продавали национальные костюмы, тоже быстро начали открывать двери. «Улица кибанов», названная так жителями города Кусана, просыпалась во время заезда микроавтобуса в узкий и длинный переулок.

В это время, издалека, словно из сказочного нефритового моря Окку, прилетел морской ветер. Его называли морским бризом, но он был всего лишь ветром, приносившим с моря едва уловимый солоноватый запах морских рыб, вызывавший сильный аппетит. Примерно в 10 часов утра, очень недолго, можно было смутно ощущать запах моря. Но он почти сразу исчезал из-за неприятного запаха, постоянно идущего из-под земли от сточных вод канализации, текущих от заводов.

Водитель Пак, выйдя из микроавтобуса и прислонившись к нему, прищурил глаза и не спеша разглядывал улицу, где находились кибаны. Когда он стоял, повернув голову, глядя на искривленный вход переулка, похожий на букву «г», то на мгновенье показалось солнце, до этого скрытое облаками, и осветило его. Вне всякого сомнения, он был пожилым человеком. На вид ему было лет 55. Когда человек разменивает шестой десяток, то он стареет иначе, чем в тридцать или сорок лет — намного быстрее. И хотя было видно, что он отказался от всех сомнений, связанных с прошедшими сокровенными, тайными желаниями, тем не менее он не выглядел открытым и беззащитным человеком. Его вид говорил, что он не тот, кто безропотно принимал все, что давала жизнь. У него было сильное волевое лицо.

Проходя через треугольный входа, проложенный в заборе из камней, скрепленных между собой цементом, он мельком посмотрел поверх него. Несмотря на то, что прошло много времени с тех пор, как сняли пришедшие в негодность двери, люди, посещающие Буёнгак, по старой привычке называли вход большими внешними воротами. Фонарь из красного шелка, горящий перед воротами, указывал, что кибан работает. Выключив его переключателем, прикрепленным на столбе, Пак вошел во двор через внутренние ворота.