Я был без сознания. Я перестал дышать. Не знаю, сколько времени это продолжалось, но, должно быть, приводы, поддерживающие функционирование человеческой машины на бессознательном уровне, переключились, отзываясь на тишину со свойственной всем системам паникой. Отказ автопилота — аварийный переход на ручное управление.

Вот так и началась моя жизнь, моя вторая жизнь.

Веки мои распахнулись, взгляд превратился в двойной ноль, а шея и плечи изогнулись и запрокинулись в неимоверном, направленном внутрь усилии, в едином, весь мир поглощающем вздохе. Кубометры воздуха и устилающей паркет пыли со свистом ворвались в глотку, вонзаясь в нее острыми спазмами кашля. Задыхаясь и отплевываясь, тужась и содрогаясь, я все кашлял, кашлял и кашлял. Из носа свесились нити соплей. Зрение расплавилось, обратившись в пятно горячего марева.

Неистовые судороги из-за нехватки воздуха заставили меня испытать сильнейшее головокружение, и пол начал ускользать у меня из-под пальцев. Разнородные пятна, роившиеся перед глазами, словно бактерии под микроскопом, угрожали новой потерей сознания, и я, ослепший и трясущийся, зарылся мокрым своим ртом в ладони, стараясь размеренно вдыхать воздух сквозь пальцы…

Медленно, очень-очень медленно мир вокруг начал восстанавливаться в виде тошнотворно зеленых и режущих глаз багровых пятен и, возможно, через минуту пришел в какое-то неустойчивое равновесие.

В глубокой тьме черных вод наследственной памяти и бессознательных инстинктов, где, невидимые и огромные, плавают древние боги и примитивные реакции, что-то движется. Пыльные развалины на океанском дне, отложения, пребывавшие неподвижными на протяжении миллионов лет, поднимаются ему вослед.

Проснувшись, я принялся яростно метаться в собственном сознании и обнаружил, что вполне отчетливо помню вчерашнее. Ковер в спальне, доктор Рэндл, ее плетеные кресла, желтый джип, дом. Всего-то один вечер воспоминаний, но этого было достаточно, чтобы понять: ничего необычайного не произошло, я по-прежнему оставался тем, кем был накануне. Я лежал на диване. Уснул почти сразу же, как вернулся от доктора Рэндл, и телевизор все еще был включен, весь такой яркий, радостный и беззаботный. Я сел и протер глаза. Ведущие утренней программы, тщательно причесанные, беседовали с американским комиком, только что озвучившим роль льва в новом мультфильме. Я призадумался о том, как долго мог бы телевизор продолжать в том же духе, оставленный наедине с самим собой в пустой комнате, и меня обеспокоило, что ответом было бы — вечно.

Все до единой клетки человеческого организма каждые семь лет обновляются. Это означает, что ныне даже малейшая частица вашего тела семь лет тому назад вам не принадлежала.

Все меняется.

В первые дни своей второй жизни я заметил, как тень от телеграфного столба крадется между садами двух домов на другой стороне улицы — от сада дома 152 к саду дома 150 — на протяжении нескольких часов, от ужина до вечера. Пронаблюдав за этим несколько раз, я взялся за вычисления: перемещение тени из одного сада в другой означало, что оба дома, телеграфный столб, улица и все мы преодолели тысячу сто шестьдесят миль вокруг Солнца вместе с движением Земли. За то же время мы покрыли около семидесяти шести тысяч миль, двигаясь в космосе, и гораздо большее расстояние явилось частью вращения галактики. И никто ничего не заметил. Покоя нет, есть только движение. Вчерашнее здесь не является сегодняшним здесь. Вчерашнее здесь — оно теперь где-то в России, в диких лесах Канады, в каком-нибудь нигде посреди Атлантического океана. Оно теперь позади Солнца, в глубоком космосе, в сотнях тысяч, в миллионах миль позади. Мы никогда не можем проснуться в том же месте, в котором уснули. Наше место во Вселенной, да и сама Вселенная — все это с каждой секундой меняется. Каждый из нас, стоящих на этой планете, все мы движемся вперед и никогда не возвращаемся. Правда состоит в том, что покой есть идея, греза о приветливых огоньках, по-прежнему горящих во всех местах, которые мы ежесекундно навсегда покидаем.

— Что?

Клио, в маске и с дыхательной трубкой во рту, пробила головой поверхность воды и взмахнула рукой. Это был широкий, медленный взмах, подобный тем, которые были характерны для завсегдатаев рок-концертов в восьмидесятых, — полностью влево, затем полностью вправо, рука входила в воду и выходила из нее. Я поневоле улыбнулся. Поднявшись на своем лежаке в тени огромного тента, я постарался, чтобы мой ответный взмах не слишком походил на нацистское приветствие. Я также позаботился о том, чтобы он продлился достаточно долго, чтобы привлечь внимание пожилой четы, расположившейся рядом с нами, и заставить Клио, которая уже вышла из воды по пояс и, раскинув руки в стороны, удерживала равновесие в бурунах, замереть, оторопев от ужаса, прежде чем попытаться сбежать обратно в море.

Подобные выходки мне всегда лучше удавались.

— Клио! — завопил я чересчур уж громко.

Пожилая чета и горстка прочего пляжного люда обернулись, глядя на меня, а затем они перевели взгляд на нее.

— Клио! — крикнул я снова, преувеличенно широко взмахивая рукой. Сложив ладони рупором вокруг рта, хотя на самом деле она не находилась так уж далеко, я выдержал крайне важную паузу, сосчитав до трех. — Клио Аамес! — Затем, исполняя новый, более плутоватый взмах, проорал: — Клио, я люблю тебя!

Видеокассета, на которой вспыхивала и гасла лампа, покоилась на видеомагнитофоне под телевизором, в темноте. Осколки и обломки разбитой лампы лежали в коробке, осторожно ссыпанные туда вдоль складки газеты, чтобы Иэн не поранил себе лапы, бродя по дому поздней ночью. Коробка с лампой была заклеена и стояла над камином, словно урна с прахом. Письма и бандероли от Эрика Сандерсона Первого, по-прежнему невскрытые, лежали на полке за дверью кухонного шкафа. Капли дождя, каждая из которых сама себе представлялась голубой планетой, населенной бактериями, ударялись в окна и размазывались под ветром, стекая по наружной стороне стекол. По углам копилась пыль, а мои собственные тени, подобно теням Хиросимы, оставались на подоконниках и плинтусах. Пауки делили свои территории на бескрайних просторах полов и потолков. Не все на нижнем этаже дома оставалось по ночам совершенно тихим и совершенно неподвижным.

Наверху, сбоку от лестницы, располагалась запертая дверь, знакомая и неподвижная. Рядом с ней — дверь в мою спальню, реальная, функционирующая и не вполне закрытая. Меж дверью и рамой имела место щель шириной с кота, и сквозь нее от пола до потолка пробивался клин желтого света от лампы светильника на прикроватном столике. За этой щелью, внутри спальни, лежала на ковре неудобочитаемая тетрадь — четыре колонки чисел и перечеркнутая диаграмма взирали на потолок. На двуспальной кровати лежали: кот Иэн, уткнувшись носом в собственный хвост, этакий спящий клубок; «Фрагмент о лампе», засунутый между подушкой и стеганым одеялом; и я, на своей стороне, прикрывший рукой глаза от света, которому снилось вот что.

Я шел по испещренной солнечными пятнами аллее, вдоль которой росли давно не стриженные кусты и лозы и стояли полуразрушенные греческие колонны и классические белые статуи с отвалившимися руками или головами. Разбитые постаменты клонили своих потрепанных непогодой хозяев под такими углами, которые угрожали бы опрокидыванием или соскальзыванием любому реальному человеку. Воздух, насыщенный сладким запахом то ли эвкалиптового, то ли камфорного масла, был таким горячим и живым, что, попадая в рот, выпаривал из него влагу с нежной, задушевной заботой. Я прошел мимо старой мраморной статуи знаменитого шеф-повара, который написал мою поваренную книгу. С его покрытого лишайниками лица взирали пустые глаза, меж тем как сам он, высокий и агрессивный, воздевал к небу огромную ложку так, как какой-нибудь герой мог бы воздевать свой меч. Немного дальше, в глубокой нише, к грубо высеченному в камне пианино прислонился оплетенный паутиной Хамфри Богарт, и в его закопченной каменной руке застыл закопченный каменный стакан, который он держал возле лацкана закопченного каменного смокинга.

Достигнув конца аллеи, я прошел под осыпающейся аркой и оказался среди остатков большой открытой площади, в центре которой располагалась римская купальня. Купальня была наполовину пуста, и всю воду, что в ней была, покрывал неподвижный ковер из листьев развесистой ивы, пробившейся сквозь древние плиты. Я направился к этому дереву, осторожно переступая через оживленную цепочку черных муравьев и огибая кочки высокой бурой травы, тоже протолкавшейся к свету, где только это позволили камни.

Подойдя ближе, я заметил большой пластиковый лежак, установленный в тени дерева. На нем, на боку и спиной ко мне, лежала девушка. Когда я приблизился, она принялась что-то искать в своей сумке, и все мои внутренности подпрыгнули к горлу во влажном толчке узнавания.

Дождь хлестал так сильно, что обретал реальный вес; он барабанил по моей голове, по плечам, тяжело стекал по промокшей одежде, струился с капюшона, с локтей и с пол куртки. Жесткий, крупный, шумный, злобный. Трудно было хоть что-нибудь разглядеть. Чтобы защитить глаза, я приставил ладонь козырьком ко лбу, но из-за этого образовался новый уступ, и вскоре свежие ручейки стали извиваться у меня между пальцами, пробираясь под капюшон и сбегая по щекам и подбородку. Я, как мог, смаргивал воду.

Потом увидел, что такое передо мной простиралось, и это меня ошеломило.

«Боже», — сказали мои губы. Слово было крошечным, мертворожденным, и его тут же унес порыв ветра.

Мои надежды на то, что эти ворота ведут к старому дому, обозначенному на моей карте как отель «Ивы», не оправдались. Я свернул с дороги или слишком рано, или слишком поздно; передо мной был вход в парк, а не подъездная аллея. Все, что находилось позади столбов, было сплошным неистовством: река вспухла до гигантских размеров, деформировалась и обезумела, она вышла из берегов и катилась широким коричневым потоком. Ее размеры и мощь подавляли меня, заставляли испытывать слабость и головокружение.

Продолжая смаргивать дождинки, я с трудом оторвал взгляд от потока и посмотрел себе под ноги. Вода, омывшая мои ботинки, была илисто-бурой и тоже, осознал я, живой. Границ не существовало. Река находилась прямо здесь, она простиралась ко мне, хватала и буквально тянула меня за ступни и икры своей прекрасной, безумной болью. В ее течении чувствовалась сила воли. Река хотела утащить меня, размозжить и преобразовать в часть этого бессмысленного и до глупости мощного и страстного стремления к изменению и уничтожению.

— Так вы с котом заведуете передвижной библиотекой, голубчик? — Над конторкой портье на три четверти возвышалось улыбающееся лицо тетушки Руфи.

Я остановился у подножия лестницы.

— Сейчас она стоит на месте.

Она рассмеялась.

— Если хотите, я всегда могу позвонить кому-нибудь или попросить Джона посмотреть, что случилось с вашей машиной. Но имейте в виду — он не такой уж специалист, как это может показаться со стороны.

Большой и указательный пальцы Клио скользнули вокруг основания ее стакана с «Амстелем».

— Вопрос в том, — сказала она, — почему ты против гамака?

— Ну…

— Боже — ты — мой, — перебила она меня, безупречно подражая интонации одной из героинь «Секса в большом городе».

[12]

— Эрик, ты весь в прошлом веке. Ты вообще когда-нибудь качался в гамаке?

— Нет.

— Алло?

Связь была ужасной, она то и дело прерывалась, и на линии стоял треск из-за помех. Мне подумалось, что я вроде бы слышу девичий голос, далекий и обесцвеченный шумом.

— Алло? — сказал я снова.

— К [] ы?