Письмо принесли с дневной почтой. Вначале почтальон, как обычно, положил на стойку пачку разноцветных рекламных брошюрок. Затем осторожно, точно боялся, что оно вот-вот взорвется, письмо. На желтом конверте — белый прямоугольник напечатанного типографским шрифтом адреса.

— Не нравится мне это письмо, — сказал почтальон.

Аптекарь оторвался от газеты, снял очки и спросил удивленно и даже несколько раздраженно:

— В чем дело?

— Я говорю, не нравится мне это письмо. — И почтальон указательным пальцем с опаской подвинул конверт аптекарю. Тот, не притрагиваясь к письму, склонился над мраморной стойкой, стараясь получше рассмотреть конверт. Затем взял письмо, вновь водрузил на нос очки и принялся изучать его.

Двадцать третье августа 1964 года было для аптекаря Манно последним счастливым днем на этой грешной земле. Заключение врачебной экспертизы гласило, что он дожил лишь до заката, что косвенно подтверждалось и охотничьими трофеями — одиннадцать кроликов, семь куропаток, три зайца, которых нашли в переполненных ягдташах аптекаря и доктора Рошо. По мнению знатоков, это была добыча за весь день, если принять во внимание, что место не являлось охотничьим заповедником и не особенно изобиловало дичью. Аптекарь и врач любили трудную охоту, подвергая тем самым нелегкому испытанию находчивость собак и свою собственную. Поэтому они всегда отправлялись на охоту вдвоем и не искали других партнеров. Тот счастливый день они тоже завершили вместе, в десяти шагах друг от друга, вот только аптекаря сразили выстрелом в спину, а доктора Рошо — в грудь. Одна из собак разделила их участь и отправилась охотиться вместе с ними в райских кущах. Одна из десяти собак, которых аптекарь взял с собой на охоту: одиннадцатую он оставил дома, потому что у нее воспалились глаза. Быть может, верный пес бросился на убийцу, а может, его подстрелили от избытка рвения или ярости. Никто так и не узнал, как повели себя в трагический миг остальные девять собак аптекаря и две доктора. Известно только, что примерно в девять вечера они сомкнутой стремительной стаей ворвались в городок с диким воем, и этот вой, разумеется, услышали все жители до одного, и у каждого зародилось недоброе предчувствие. Отчаянно лая, собаки пулей понеслись к складу, который аптекарь приспособил под псарню. Там, у закрытых дверей, они завыли еще громче, словно хотели поскорее поделиться с заболевшей собакой трагической вестью.

Знаменательное возвращение собак надолго посеяло у жителей городка глубокие сомнения в разумности мироздания, и об этом не забывали упомянуть всякий раз, когда заходил разговор о собачьих достоинствах, ибо несправедливо, что собаки лишены дара речи. Впрочем, в оправдание создателя надо сказать, что если бы собаки даже и обрели внезапно дар речи, они сразу бы вновь онемели, спроси их старшина карабинеров, кто были убийцы.

Сам он узнал о возвращении собак ближе к полуночи, когда уже лежал в постели. До рассвета он с помощью карабинеров и нескольких зевак убеждал собак показать ему место недавней охоты, соблазняя их требухой и задабривая ласковыми речами. Но те оставались глухи и немы. Пришлось старшине карабинеров, когда солнце уже стояло высоко в небе, самому отправиться на розыски, узнав предварительно у жены аптекаря название места, где двое друзей собирались поохотиться. Лишь в сумерки, после целого дня поисков — не приведи господь повториться такому — он набрел на тела убитых. Ничего другого он и не ждал. С той самой минуты, как он вскочил с постели, ему уже стало ясно, что автор анонимного письма, которое все приняли за шутку, привел свою угрозу в исполнение. Это была серьезная неприятность, самая серьезная за те три года, что старшина карабинеров прослужил в городке. Двойное убийство, причем обе жертвы — люди уважаемые, степенные, добропорядочные, не имевшие врагов и занимавшие видное положение. Жена аптекаря, урожденная Спано, приходилась правнучкой тому Спано, чей монумент высился на площади, доктор Рошо был сыном известного окулиста профессора Рошо, а его жена — племянницей каноника и кузиной адвоката Розелло. Само собой разумеется, из областного центра примчались полковник и начальник полиции. Вскоре газеты сообщили, что расследование возглавил лично начальник уголовной полиции, в тесном сотрудничестве с карабинерами. Хорошо известно, что проторенной дорожкой идти легче, поэтому первым делом были задержаны те, за кем в прошлом числились уголовные преступления, исключая злостных банкротов и ростовщиков, а таких в городке тоже было немало. Но ровно через сорок восемь часов все задержанные были отпущены на свободу. Следователи действовали вслепую, на ощупь, и даже местные осведомители блуждали в полном мраке. Тем временем шли приготовления к похоронам, весьма торжественным и пышным, как и подобало, если учесть высокое положение убитых и их многочисленной родни. Да и сам случай был из ряда вон выходящим, и буквально весь городок оплакивал погибших. Полиция решила увековечить это событие, что и было сделано в строжайшей тайне, настолько тайно, что на лице каждого, попавшего в момент похорон в объектив, было написано: «Вы, мои дорогие, зря стараетесь, я честный, порядочный человек, а не преступник какой-нибудь и всегда был другом погибших». Следуя в похоронной процессии за двумя массивными, отделанными бронзой гробами из орехового дерева, которые несли на плечах, сгибаясь под их тяжестью, самые крепкие и преданные клиенты и покупатели, друзья аптекаря обсуждали анонимное письмо и копались в прошлом бедняги Манно.

При этом они, как и полагается в таких случаях, горько оплакивали доктора Рошо, который вообще был ни при чем и дорогой ценой заплатил за легкомысленное согласие отправиться с аптекарем на охоту. Заметьте, после того, как аптекарь получил анонимное письмо! Ведь при всем уважении к покойному Манно, нельзя не признать, что коль скоро автор анонимки осуществил свою угрозу, значит, у него был на то свой резон, пусть даже нелепый, основанный на мелком, давно забытом поступке или, вернее, проступке аптекаря. К тому же в письме было ясно сказано «за содеянное тобою тебя ждет смерть». Значит, какой-то грешок, хотя бы давний и совсем пустяковый, за аптекарем все-таки водился. Да и вообще зря никто и шагу не сделает, а уж убивать ни с того ни с сего честного человека, а тут еще сразу двух, никому и в голову не придет. Конечно, сгоряча можно убить человека за неосторожно брошенное слово, за обгон твоей машины. Но ведь это преступление было совершено с заранее обдуманным намерением, чтобы отомстить за обиду, вероятно, одну из тех обид, которые со временем не только не забываются, а становятся еще острее. Правда, в мире хватает сумасшедших, которым вдруг втемяшится в голову, что кто-то тайно их преследует, и попробуй их потом разубедить. Но разве это преступление назовешь поступком сумасшедшего? Не говоря уж о том, что в данном случае сумасшедших, по-видимому, было двое, а довольно трудно себе представить, чтобы двум безумцам удалось заранее сговориться. А что убийц было двое, нет никаких сомнений. Кто рискнет схватиться в одиночку с двумя вооруженными охотниками, да к тому же с такими меткими стрелками? Все же необъяснимым оставался самый факт отправления письма. Зачем было предупреждать аптекаря? Вдруг Манно, вспомнив о своей вине, а о том, что она существовала, не могло быть двух мнений, или же просто испугавшись угрозы, не пошел бы на охоту? Тогда все планы убийц рухнули бы.

— Письмо, — сказал нотариус Пекорилла, — характерно для преступлений по мотивам оскорбленной чести. Но невзирая на риск, мститель хочет, чтобы жертва заранее умирала от страха и, получив письмо, вновь стала бы переживать свою вину.

Просмотрев целый ворох рецептов и выслушав показания врача, писавшего их, старшина карабинеров пришел к заключению, что частые посещения девицей аптеки объяснялись тяжелой болезнью ее младшего брата. Он в одиннадцать лет заболел менингитом и никак не мог полностью оправиться, заикался, часто терял память и вообще слыл слабоумным.

Отец работал в поле, а мать хозяйничала по дому. Девушке самой приходилось ходить к лечащему врачу за советами и рецептами. К тому же в семье она была самой грамотной и сообразительной. Само собой разумеется, были допрошены и отец девицы, и ее бывший жених, но больше из желания поскорей разделаться с этой частью расследования. Наконец старшина убедился в невиновности девушки, но теперь ей предстояло убедить в этом и семь с половиной тысяч жителей городка, включая всех родственников. А они, едва старшина закончил допрос, на всякий случай, втихомолку, со знанием дела, основательно ее избили.

Синьоре Терезе Спано, вдове Манно, которая вынула из альбома и долго рассматривала фотографии мужа, чтобы отобрать, какую из них увеличить для надгробного памятника, казалось, будто его красивое и спокойное лицо искажено чуть заметной ухмылкой, а глаза смотрят холодно и насмешливо. Так, даже в доме, где аптекарь Манно прожил целых пятнадцать лет и всегда слыл образцовым отцом и верным мужем, с ним произошла странная метаморфоза. Вдову и во сне мучили подозрения, ей чудилось, будто во всех зеркалах он отражался голым, как манекен, как червь, безруким и безногим. Ночью, внезапно проснувшись, синьора вскакивала, и снова начинался допрос фотографий мужа. Иногда ей казалось, будто покойный отвечал ей, что смерть есть смерть, а все остальное гроша ломаного не стоит, а чаще он представал в ее воображении таким же циничным и хитрым, как и при жизни. Ее родственники были крайне возмущены и не преминули в сотый раз упрекнуть бедняжку в опрометчивом согласии выйти замуж за аптекаря, чему они в свое время упорно противились. Родные же аптекаря, которым чужд был этот пышный траур, так же как прежде была чужда обеспеченная, сытая жизнь их родича, приняли его гибель как роковую неизбежность. Коль скоро твое положение изменилось и в своем ослеплении ты думаешь, что добился богатства и счастья, тебя раньше других настигают горе, стыд и безжалостная смерть.

Хотя не было никаких улик, кроме окурка сигары, найденного на месте преступления, а это позволяло предположить, что, долго сидя в засаде, один из убийц закурил, в городке буквально каждый хранил про себя разгадку тайны или по крайней мере был убежден, что нашел ключ к ее раскрытию.

Подобрал такой ключ и Лаурана, им было слово UNICUIQUE, которое он, вместе с другими, увы, стершимися из памяти словами, разобрал сквозь призму лучей на оборотной стороне листа. Лаурана не знал, последовал ли старшина карабинеров его совету внимательно рассмотреть обратную сторону письма и подвергли ли это письмо всестороннему изучению в лаборатории научной криминалистики. В этом случае слово UNICUIQUE не могло не привлечь внимания судебных экспертов. Но в глубине души Лаурана не был уверен, примут ли во внимание его совет и придадут ли в лучшем случае должное значение этой косвенной улике. По правде сказать, это даже льстило его тщеславию, потому что другим не было дано разгадать столь очевидную тайну или, вернее, столь таинственную очевидность; тут нужен ум острый, свободный от предрассудков, способный распутать этот гордиев узел. Так, из тщеславия, помимо собственной воли Лаурана сделал первый шаг. Заглянув, как всегда, к продавцу газет, он спросил «Оссерваторе романо».

Прошло три дня строгого траура, и Лаурана решил, что, пожалуй, теперь уже не сочтут за невежливость, если он сходит к достопочтенному канонику Розелло и попросит у него на время июльские и августовские номера «Оссерваторе романо», в одном из которых якобы опубликована статья о Мандзони, совершенно необходимая ему для работы. Каноник доводился дядей жене доктора Рошо. Он был очень привязан к племяннице, которая воспитывалась в его доме до самого своего замужества. Большой, просторный дом каноника не был поделен и принадлежал всей семье. Лет двадцать назад в нем жили два женатых брата со своими чадами и домочадцами, составлявшими единый клан, духовным и фактическим главой которого был сам каноник. Затем смерть и многочисленные браки увели из дома девять человек, осталось четверо: каноник, его холостой племянник адвокат Розелло и две золовки.

Каноник был в ризнице — снимал с себя после мессы церковное облачение. Он встретил Лаурану крайне радушно. После десятиминутного обмена любезностями разговор зашел о жестоком убийстве, о мягкости и благородстве покойного доктора Рошо, о неутешном горе вдовы.

— Ужасное преступление. И такое темное, загадочное, — сказал Лаурана.

— Ну, не очень уж загадочное, — возразил каноник. — Видите ли, — сказал он после короткой паузы, — у покойного аптекаря были-таки любовные похождения. Никто, правда, об этом не знал. Заметьте, сначала его предупредили анонимным письмом, а потом убили, типичный способ мести. А бедняга Рошо поплатился за чужие грехи.

— Вы так думаете?

Паоло Лаурана преподавал итальянский язык и историю в классическом лицее районного центра. Лицеисты считали его человеком чудаковатым, но толковым, а их отцы — толковым, но чудаковатым. Слово «чудаковатый» в понимании учеников и их отцов означало, что хоть Лаурана и человек со странностями, но не эксцентричный. Его странности не бросались в глаза, они были безобидны и даже проявлялись как-то робко. Но эти же странности характера мешали лицеистам оценить по достоинству его ум и способности, а их родителям склонить Лаурану, нет, не к жалости, а к разумной оценке знаний — ведь каждому известно, что теперь учеников, заслуживающих на экзамене плохой оценки, вообще не встретишь. Лаурана был вежлив и застенчив до такой степени, что в разговоре начинал заикаться. Казалось, если ему дадут какой-нибудь деловой совет, он непременно ему последует. Но все по опыту знали, что за его вежливостью крылась твердая убежденность и непоколебимость суждений; все дружеские советы входили ему в одно ухо и тут же выходили в другое. Весь учебный год протекал для него в поездках из городка в районный центр и обратно. Он уезжал с семичасовым автобусом и возвращался в два. Послеобеденное время он посвящал чтению, готовился к занятиям, а вечер проводил в клубе или в аптеке. Домой он приходил часам к восьми. Частных уроков он не давал, даже летом; в это время он предпочитал заниматься литературной критикой и нередко публиковал в журналах статьи, которые в городке никто не читал. Словом, он был человеком честным, серьезным и очень пунктуальным. Подчас на него нападала полнейшая апатия, нередко он испытывал безотчетное глухое раздражение; он знал за собой эту слабость и жестоко корил себя за нее. Не лишен он был и склонности к самоанализу, что являлось для него скрытым источником гордости и тщеславия, ибо он считал, и не без основания, что по своему образованию и духовным качествам весьма отличается от своих коллег и именно поэтому, как человек более высокой культуры, находится в полном одиночестве.

В политике все считали его коммунистом, хотя это и было неверно, а в личной жизни — жертвой эгоистичной и ревнивой материнской любви, что было правдой. Уже на пороге сорокалетия он по-прежнему таил в душе желание завязать любовную интригу с ученицами или с преподавательницами своего же лицея, которые обычно даже не подозревали об этом. Но стоило одной из них ответить на его робкие ухаживания, как он тут же сникал, увядал. Мысль о матери, о ее реакции и суждении насчет его избранницы, о том, смогут ли эти женщины ужиться вместе, о возможном их решении жить отдельно гасила его эфемерные страсти. Он начинал избегать предмет своей любви, словно уже имел горький опыт супружеской жизни, и сразу им овладевало чувство радости и освобождения. Быть может, он с закрытыми глазами, не раздумывая, женился бы на женщине, которую ему выбрала бы мать, но для нее он оставался наивным, беспомощным мальчиком, беззащитным перед людской злобой и трудностями жизни, совершенно не созревшим для столь ответственного шага.

При таком характере и образе жизни у Лаураны не было друзей. Много знакомых, но ни одного друга. К примеру, с доктором Рошо он вместе учился в гимназии и в лицее, но когда после университета они оказались в одном городке, то друзьями так и не стали. Они встречались в аптеке или в клубе, мирно беседовали, вспоминали какого-нибудь школьного приятеля или эпизод из гимназической жизни. Иногда Лаурана приглашал Рошо к себе домой, если заболевала или впадала в ипохондрию мать. Рошо выписывал лекарства и обычно оставался выпить кофе; они снова предавались воспоминаниям о каком-нибудь приятеле или гимназисте, который потом исчез, словно в воду канул. Рошо никогда не брал денег за визит, но каждый год на рождество Лаурана посылал ему в подарок интересную книгу, потому что Рошо был из тех, кто все же почитывал новинки. Но теплых отношений между ними так и не возникло, их объединяли лишь общие воспоминания и возможность обстоятельно и с чувством взаимопонимания поговорить о литературных и политических событиях. С другими соседями и знакомыми и это было невозможно. Ведь в городке почти все были крайне правыми, даже те, кто считал себя социалистом или коммунистом. Поэтому смерть Рошо особенно его поразила, и он впервые испытал чувство пустоты и собственной виновности, особенно после того, как увидел труп Рошо. Печать смерти легла на его лицо бледно-серой маской, которая постепенно застывала в этой душной комнате, насквозь пропитанной запахом цветов, восковых свечей и пота. Рошо словно подвергся неумолимому окаменению, и черты лица словно хранили горестное изумление и отчаянное желание освободиться от этой коры холодного безмолвия.

Лицу аптекаря смерть, наоборот, придала торжественное и задумчивое выражение, какого никто не замечал у него при жизни. Так что бывает не только ирония судьбы, но и ирония смерти. Все это вместе взятое: гибель человека, с которым его связывала скорее не дружба, а давнее знакомство, смерть, впервые увиденная во всей ужасающей наготе, хотя ему не раз доводилось видеть прежде покойников, закрытая дверь аптеки и неизменная траурная лента над ней — все это повергло Лаурану в полнейшее отчаяние и прострацию, и он буквально физически чувствовал, как сердце его то вдруг замирало, то начинало сильно биться. Он пытался выйти из этого состояния душевной депрессии и, пожалуй, ему это удалось: теперь его интерес к мотивам преступления носил чисто умозрительный характер и подогревался разве только упрямством. Словом, он до некоторой степени очутился в положении человека, услышавшего в клубе или в гостиной ребус, который всегда готовы предложить и, что еще хуже, разгадать почему-то именно кретины. При этом всем хорошо известно, что это глупейшая игра, пустая трата времени, любимое занятие дураков, которым как раз некуда девать время. И все же он чувствует себя обязанным решить этот ребус и упорно ломает над ним голову. Мысль о том, что решение задачи приведет, как это принято говорить, виновных на скамью подсудимых, иными словами, к торжеству правосудия, ни разу даже не мелькнула у Лаураны. Он был человеком долга, достаточно умным, честным, уважающим законы, но знай он, что крадет хлеб у полиции или даже невольно помогает ей в расследовании, Лаурана с отвращением отказался бы от всякой попытки решить эту загадку.

Так или иначе, но этот суховатый, застенчивый и не такой уж храбрый человек решил пойти «ва банк», да еще вечером в клубе, когда там полно народу. Речь, как всегда, зашла о преступлении. И вдруг Лаурана, обычно молчавший, выпалил:

В три часа дня на улице свистнул Филиппо. Я выглянул в окно.

— Они уже на подходе, — выпалил Филиппо.

Я бросился вниз по лестнице, мать что-то крикнула мне вдогонку.

На улице, залитой слепящим солнцем, не было ни одной живой души. Филиппо стоял в дверях дома напротив. Он рассказал мне, что видел на площади мэра, каноника и фельдфебеля, они ждут американцев, какой-то крестьянин принес известие, что американцы вот-вот появятся — они уже у моста через Каналотто.