Во второй половине июля, когда самая макушка лета через плетень глядит, сильно мелеет многорукавое устье нашей речки Суерки, и втекает она в Тобол крадучись. Не речка получается — займище какое-то: обсохнут рёлки, островки, затянет мелководья камышом, тростником, ряской да кувшинками, редко плес добрый найдешь. Зато ближе к гирлу, по протокам и омутам, карасю — раздолье. На удочку не идет, успевает облениться за лето, а сети-трехперстки каждое утро полнехоньки. И сушат, и вялят, и солят тут карася, в сбойках сушеного продают.

Выгорают в это время травы на буграх, по берегам. Лишь серебристо-серая полынка дюжит под жарким солнышком да прибрежные ивняки, охлаждаясь ночными росами и туманом, блаженно клонятся к воде. Идешь по тропинке вверх-вниз, вверх-вниз, жаром губы и гортань спекает, а в кустах — тишь, прохлада: ни комаров, ни паутов, только мелкие мушки-жигалки кое-где вьются, да и то там, где скот недавно прошел.

В излучине, под крутым берегом, в километре от деревни, нашел колхозный механик Прокопий Переверзев здоровенный осиновый сутунок, одним концом утонувший в воде. Стукнул по сухому комлю топором — звенит, попробовал сдвинуть с места — и думать нечего: затянуло, засосало тиной намертво. «То, что надо», — подумал Прокопий. И устроил тут свою пристань. Лодку по речке пригнал, скобу из полосового железа на самокованые штыри присадил к бревну так, что ломом не вывернешь. Уходя, цепь от лодки вокруг скобы обовьет и замок повесит. Не воров боялся, потому что не было их в Суерской округе (чужое зерно веять — глаза засорять), но детдомовские ребятишки частенько набеги устраивали. Детдом в деревне давно, еще с войны. Не жалко и лодки, пусть бы покатались вволю, но боязно — опрокинутся, зальются — с хозяина первый спрос. Сюда, к бревну, на дуриком заросший берег, не каждый прибежит. К тому же пока цепь не перепилишь — не уплывешь.

Несмотря на молодость, Виталька Соснин уже дважды успел побывать в исправительной колонии. Первый раз — за хулиганство, хотя хулиганства особого, считал Виталька, и не было. Так, излишняя горячность.

В то время Виталька учился в ПТУ в городе, на тракториста-машиниста широкого профиля, ходил в белой нейлоновой с твердым, как береста, воротником рубахе, купленной матерью в Рябиновском сельпо. Он был плечист, коренаст, а светлая шевелюра его достигла подобающих городу размеров. Стройный, кудреватый, во время дежурства на кухне в белом халате, он смахивал на девчонку. «Молодая, подайте, пожалуйста, два чистых стакана», «Девушка, золотко, не кладите мне лук. Ненавижу!» — слышал Виталька просьбы. Он не сердился. Он вообще никогда ни на кого не сердился. Летними вечерами пропадал Виталька в городском саду, на танцплощадке, научился отменно «твистовать», причем «бацал» так, что многие сокурсники поглядывали с завистью.

Все у Витальки шло ладно. Мать писала письма, в которых советовалась, как с мужчиной, заменившим в доме отца: продать или оставить на племя телушку Маньку, нанять ли плотников или он сам во время каникул переберет крышу у завозни. Передавала поклоны от родных и знакомых: «Ждут тебя, сынок, в колхозе». Дядя Виталькин, материн родной брат Афанасий, в письмах заявлял прямо: